Я верю, что слова Мадибы изменят и ваш мир, точнее оба – внутренний и тот, что вас окружает, и помогут вам раскрыть свои собственные возможности. Я верю в то, что мудрость Мадибы, которую мы вместе преумножим и воплотим в жизнь, еще сможет сделать лучше мир, где мы живем и где будут жить наши дети.
1IDOLOPHU EGQIBELELEYO IYAKUSOLOKO IMGAMA«Идеальный город всегда далеко»
Когда я впервые встретился с дедом, мне было семь лет, а ему – семьдесят один. В моих глазах, как и в глазах всего мира, он уже был старым человеком. Разумеется, я много слышал о Старике, но, поскольку сам был ребенком, эти истории были для меня такими же фантастичными, как и легенды коса, которые рассказывали мне двоюродные дяди, тети и другие пожилые люди нашего квартала. «Сказка о ребенке со звездой во лбу», «Сказка о дереве, которое нельзя было обхватить», «Легенда о Нельсоне Манделе, которого пленили белые люди», «Легенда о бойне в Шарпевиле». Легенды и сказания переполняли пыльные улицы вперемешку с новостями, доносящимися из автомагнитол. Притчи и поговорки сквозили даже в библейских историях в Храме – «Притча о работниках в винограднике», «Притча об Иове много выстрадавшем».
Моего отца воспитали улицы Соуэто, и плохо это или хорошо, но нигде так не учишься рассказывать истории, как там. «История о том, где я был вчера вечером» или «История о том, каким богатым я стану в один прекрасный день». Взрослые вокруг меня, каждый в свойственной ему манере и в меру своего воображения, все время рассказывали истории, покуривая сигары, прихлебывая пиво и покачивая головами. Все говорили, говорили, говорили. Ребенком я постоянно слышал их разговоры, но по-настоящему не вслушивался в них. Я не замечал, как эти истории мало-помалу проникают под мою кожу и словно впитываются в кости.
Я был сообразительным мальчиком с богатым воображением, но не осознавал, что моя семья находилась в эпицентре глобального политического пожара. Я не понимал, почему мы все время переезжаем и почему люди принимают меня в свою стаю или, наоборот, отвергают меня. Они либо любят, либо ненавидят – только за то, что я Мандела. Я смутно догадывался о том, что отец моего отца был очень важным человеком, о котором постоянно говорили по радио и ТВ, но я и не подозревал, какую важную роль он сыграет в моей жизни и как много я сам буду значить для него.
Мне говорили, что он любил отца и меня и всех своих детей и внуков, но я не видел тому никаких подтверждений и уж точно не осознавал, что есть люди, готовые сыграть на чувствах Мадибы к нам, чтобы сломить его дух и уничтожить его. Они думали, что груз этой любви станет для него тяжелее, чем работа на каменоломне под палящим южноафриканским солнцем. Они ошибались и все же предпринимали все новые и новые попытки. Сначала они разрешили совершить визит большой группе родственников в честь его семьдесят первого дня рождения, в июле 1989 года. Должно быть, для него это было как капля воды для человека, который двадцать семь лет умирал от жажды в пустыне, и все же Мадиба не отступил от своих политических суждений. Спустя полгода, под самый новый 1990 год, ему вновь разрешили свидание. Это произошло всего через несколько недель после моего седьмого дня рождения.
Отец сообщил мне об этом без лишнего драматизма, просто сказал: «Мы поедем к дедушке в тюрьму». До этого момента подобное заявление звучало бы для меня так, как если бы он вдруг сообщил, что мы едем на встречу с Майклом Джексоном или Иисусом Христом. Впрочем, для людей в телевизоре мой дед, кажется, был чем-то вроде них: звездой и божеством в одном лице. Для меня такой поворот событий был довольно неожиданным, но в африканских семьях дети не задают вопросов. Отец и бабушка сказали: «Мы едем» – и мы поехали.
Больше мне никто ничего не объяснил, да я и не ждал объяснений, но внутри весь сгорал от любопытства. Какая она – эта тюрьма? Может быть, мы вместе с бабушкой Эвелин пройдем за железный забор, а потом по бетонному коридору и выйдем во двор, оцепленный колючей проволокой? А возможно ли, что железные двери с лязгом захлопнутся за нами? Вспомнит ли кто-нибудь, что нужно прийти и выпустить нас? Будут ли вокруг нас одни убийцы и головорезы? А тетям придется отбиваться от них своими огромными сумками?
Я был готов даже драться, если понадобится, чтобы защитить себя и свою семью. Я хорошо дрался на палках – годы непрерывных боев с друзьями на грязных улицах и в пыльных дворах не прошли даром. В мыслях с наслаждением представлял себя героем великого сражения, тем более что времени для этого было предостаточно: целых тринадцать часов мы ехали от Йоханнесбурга до тюрьмы «Виктор Верстер» вереницей из пяти забрызганных грязью машин с женами Манделы, его детьми, сестрами, братьями, кузенами, тетями и дядями, младенцами и стариками. Дорога была дальняя.
Мне показался вечностью этот путь, лежащий через крутые холмы и просторные саванны к горам Хавека. Когда мы свернули к югу от Паарла, маленького городка, застроенного белеными домами в голландском стиле, я на своем заднем сиденье придвинулся к окну, чтобы вдохнуть свежий воздух, пахнущий виноградными листьями и свежевскопанной землей. На протяжении тысячи лет, до того как в 1650 году на эту землю приплыла голландская Ост-Индская компания, здесь жили люди народа кхойкхой. Они пасли скот и ни в чем не нуждались. Теперь эти бескрайние просторы были засажены виноградниками, а горы, которые кхойкхой назвали Черепашьими, голландцы переименовали в Жемчужные. Сами горы, конечно, ничего об этом не знали, как и я в свои семь лет. Я видел лишь девственно-зеленые виноградники, выстроенные аккуратными рядами, и, не задумываясь, принял это как данность и не подвергал сомнению. КАК ИСТИННЫЙ АФРИКАНСКИЙ РЕБЕНОК, Я ПРИВЫК НЕ ЗАДАВАТЬ ВОПРОСОВ. Но теперь, став мужчиной – мужчиной коса, как отец, сын и внук, я задаюсь вопросом: в какой момент корни винограда прорастают так глубоко, что становятся на этой земле «исконнее» пяти столетий скотоводства?
Этот вопрос звучит в моей голове голосом моего деда даже сейчас, когда со дня его смерти прошло уже несколько лет и еще больше минуло с тех пор, как я перебрался к нему, и в этом бешено вращающемся мире мы полностью изменили представление друг друга о том, что есть настоящий мужчина. Его голос все еще отдается внутри меня, перемешиваясь с древними легендами. Этот голос словно проник в костный мозг, и, повзрослев, я слышу, как он исходит из моего собственного горла. Все говорят, что у меня его голос, и, зная об этом, я стараюсь тщательнее подбирать слова, особенно в публичных выступлениях.
У входа в тюрьму стояла маленькая будка охраны с раздвижными воротами в белой прямоугольной арке. Вывеска желтыми буквами на ярко-зеленом фоне гласила: «ВИКТОР ВЕРСТЕР. ИСПРАВИТЕЛЬНЫЕ РАБОТЫ». Под ней – слоган: Ons dien met trots («Мы служим с гордостью»). Вероятно, мои тетки обменялись ироничными взглядами, но если и так, я этого не заметил, во все глаза уставившись на возвышающиеся над нами горы. Взрослые принялись беседовать с охранниками, высунувшимися из будки. Поговорили о том о сем. Затем охрана пересадила две дюжины человек из семейства Мандела из пяти машин в один большой белый фургон. Мы плотно уселись на жесткие сиденья и снова тронулись в путь, но не на территорию тюрьмы с ее высокими стенами, оцепленными колючей проволокой. Вместо этого мы свернули на длинную грунтовую дорогу – две изъезженных полосы от шин, ведущие к самому дальнему углу тюремного комплекса.
У арочных ворот гаража фургон остановился, и мы выбрались из него. Перед нами было симпатичное бунгало лососевого цвета в тени елей и пальм. Бабушка и двоюродные тетки были одеты так, будто собрались в церковь или на какое-то важное мероприятие. Яркие, как экзотические птицы в причудливых узорах, выстроились они у этих бледно-розовых стен. Отец и другие мужчины были в нарядных рубашках и галстуках, и, прежде чем подойти к воротам, они встряхнули аккуратно свернутые пиджаки и надели их.
Дом был окружен декоративной садовой стенкой, которая, впрочем, была не выше моего отца. Двое вооруженных охранников стояли перед маленькой калиткой из кованого железа – эта симпатичная дверца была совсем не похожа на тяжелые лязгающие двери, которые рисовало мое воображение. Они поприветствовали нас и махнули рукой, чтобы мы проходили. За воротами стоял дедушка. Я едва успел разглядеть его широкую улыбку, как на него обрушилась волна эмоций. Женщины плакали и обнимали его со словами «Tata! Tata!», что означало «отец». Мужчины держались сурово, с неподвижными лицами они ждали своей очереди, чтобы крепко обнять Старика, пожать ему руку и сжать плечо. Никаких слез. Только плотно стиснутые зубы и крепкие рукопожатия.
Дети, в том числе мой брат Мандла, кузен Квеку и я, стояли поодаль, не зная, чего ждать. Для нас этот Старик был незнакомцем, и он, похоже, сам это понимал, улыбаясь поверх голов наших родителей и двоюродных дедов, терпеливо ожидая, когда подойдет наша очередь и он сможет обнять каждого из нас по отдельности. Дойдя до меня, он взял мою ладошку в свою огромную руку и тепло сжал.
– Как тебя зовут? – спросил он.
– Ндаба, – ответил я.
– Да! Ндаба! Славно, славно! – Он оживленно кивнул, словно узнав меня. – Сколько же тебе лет, Ндаба?
– Семь.
– Славно. А в каком ты классе? Хорошо учишься?
Я пожал плечами, уставившись в пол.
– Кем хочешь стать, когда вырастешь? – снова спросил он.
На этот вопрос я не мог ответить – все мое детство меня перебрасывали из стороны в сторону. Кроме бедности и многочисленных препятствий, окружавших нас повсюду в гетто, я мало что видел и не хотел опозориться, ответив какую-нибудь глупость, вроде «борца на палках».
Старик погладил меня по голове своей ручищей и произнес:
– Ндаба. Славно.
Он вновь пожал мою ладошку, очень официально и вежливо, и поздоровался со следующим ребенком в очереди. Должен вам признаться, что тот момент меня не слишком впечатлил. Теперь изо всех сил пытаюсь вспомнить, что я чувствовал тогда, когда он прикоснулся к моей голове, пожал руку своей мощной ладонью, когда его нога в штанине возвышалась надо мной, когда он наклонился, чтобы услышать мои робкие ответы на его вопросы, а от него исходил запах льна и кофе, – и ничего. Я не почувствовал ничего. На меня это не произвело совершенно никакого эффекта. Я читал, что об этом писал дед в «Долгой дороге к свободе». Он всегда с неохотой пишет о делах семейных и личных, но дом в «Виктор