Я признаю, что в жизни мне удивительно повезло. Знаю, что мой дед был уверен: я, мои братья, кузены и все дети Африки должны иметь перед глазами пример уважающих себя взрослых на фоне выросшего в глазах международной общественности уважения к Африке как к стране. Я и сам в это верю, но считаю, что для достижения этой высокой цели необязательно забывать о собственной семье, и мне жаль, что дед не смог помочь родителям быть вместе.
Может быть, вы слышали поговорку «Чтобы вырастить ребенка, нужна целая деревня». Так вот, у народа коса говорят Akukho mntwana ungowendlu enye – «Ни один ребенок не принадлежит одному дому». Это означает, что не бывает чужих детей, все дети общие, мы несем ответственность за то, чтобы дети всего мира были сыты и ни в чем не нуждались.
Я СКУЧАЛ ПО МАМЕ И ОТЦУ, НО ВСЕ ХОРОШЕЕ В МОЕМ ДЕТСТВЕ НАЧАЛОСЬ, ТОЛЬКО КОГДА Я НАЧАЛ ЖИТЬ СО СТАРИКОМ. Матушка Ксоли носилась со мной, как наседка. Потом из Штатов вернулась тетя Маки, я стал проводить каникулы у нее, и нам с Квеку было весело, как в детстве. Жизнь с дедом текла в упорядоченном ритме. Я должен был быть послушным, хорошо учиться и содержать комнату в чистоте. Мадиба был человеком невероятной силы воли, который почти тридцать лет вынужден был соблюдать очень строгий режим, и самодисциплина в его доме была чем-то вроде религии. Для меня же такие порядки были в новинку. Бабушка Эвелин вела хозяйство уверенной и твердой рукой, но никогда не скупилась на тепло и ласку. Что же до деда, то не помню, чтобы в первые пару лет мы с ним часто обнимались. Думаю, нам обоим нужно было время, чтобы притереться друг к другу.
И все же мне было грех жаловаться. Впервые в жизни у меня была своя комната и куча других вещей, которым мои друзья отчаянно завидовали. В школу я приезжал на частной машине, а не на такси. Надо сказать, что у африканских такси в отличие от классических желтых машин с шашечками одно название. На самом деле это микроавтобус, куда битком набиваются пятнадцать-шестнадцать человек. За рулем частной машины был Бхут (это имя означает что-то вроде «чувак», только покруче). Моим друзьям тоже иногда разрешалось прокатиться в моей машине и вместе со мной поиграть дома в компьютерные игры, посмотреть кино или поплавать в бассейне.
В то время с нами жила и моя кузина Рошелль, но ей уже было за двадцать, и у нее была своя жизнь. Я никогда не спрашивал, почему матушка Винни не живет с нами. Из разговоров взрослых я подслушал достаточно, чтобы понять, что теперь они со Стариком живут порознь. К тому моменту они еще не развелись, но теперь обязанности первой леди исполняли тетя Зенани и тетя Зиндзи. Они приходили в кабинет Мадибы, когда нужно было сопровождать его на разных светских мероприятиях и встречах на государственном уровне. Все, кто работал у деда в доме, любили его и почитали эту работу за честь – и не раз напоминали, что это честь и для меня.
Женщины, работавшие на кухне, с огромной гордостью готовили для него свои лучшие блюда. Свои предпочтения он выражал предельно ясно, и кухонный персонал с удовольствием их удовлетворял. Дед обожал рубец, куриные окорочка и нечто под названием амаси (по-зулусски), или маас (на африкаансе). Матушка Ксоли готовила его так: ставила банку с коровьим молоком на подоконник, давала ему скиснуть до тех пор, пока не получался густой белый амаси со слоем водянистого умлаза сверху. Это было нечто среднее между творогом и натуральным йогуртом. Амаси можно было есть ложкой прямо из банки или же заправлять им кукурузную кашу. Дед любил, когда он был очень кислым: чем кислее – тем лучше. Бывало, попробует, задумается – и покачает головой, и женщины снова ставили банку на подоконник, чтобы стало еще кислее.
Завтракал и обедал я на кухне с матушкой Глорией и матушкой Ксоли, но чаще всего по вечерам мы с дедом садились вдвоем, ровно в семь, за длинный стол в столовой и ужинали. Сам он, разумеется, всегда сидел во главе стола, а я – сбоку на соседнем стуле. В первый год диалоги наши были сдержанными и всегда на английском. Он говорил:
– Добрый вечер, Ндаба. Как дела в школе?
– Хорошо, – отвечал я.
– Вот и славно.
Когда он был готов к приему пищи, то звонил в маленький колокольчик – не повелительно, но так, чтобы было понятно, что мы готовы. В один из первых дней он заметил, с каким любопытством я разглядываю этот блестящий серебряный колокольчик, и однажды вечером, подмигнув, спросил:
– Хочешь сам позвонить?
Я кивнул.
Он пододвинул мне колокольчик, и я уверенно позвонил. Вошел шеф-повар с нашим ужином, и я почему-то почувствовал огромное удовлетворение – как будто был организатором какого-то праздника. Мадиба рассмеялся, похлопал меня по плечу и поблагодарил всех за ужин, который мы съели молча. Это не было напряженное молчание. Мы были вместе, и это было хорошо. Дед был счастлив оттого, что делит этот ужин с членом своей семьи. Я был счастлив оттого, что сыт. Все было здорово.
Иногда за стол приносили телефон. Звонящий непременно был очень важным человеком и звонил оттуда, где рабочий день еще не закончился. Мадиба откладывал вилку, вытирал рот салфеткой и брал трубку.
– Здравствуйте! Как поживаете? – неизменно спрашивал он, широко улыбаясь, несмотря на то что по телефону улыбки не было видно. Но ее можно было услышать и почувствовать – в этом не было никаких сомнений. Тогда я не слушал – мне было одиннадцать, и все мои мысли были заняты футболом, компьютерными играми и MTV. А даже если бы и слушал, все равно мало что понял бы. Насколько жаркими были эти дискуссии, я понял спустя много лет, когда стал изучать историю того периода. Иногда звонящие были рассержены, язвительны или напуганы. И теперь при мысли об этом я восхищаюсь тем, с каким неизменным уважением и теплотой он приветствовал каждого из них.
В апреле 1994 года Мадиба впервые в жизни принял участие в голосовании и 10 мая стал первым чернокожим президентом ЮАР.
– Пусть будет справедливость для всех, – заявил он в своем инаугурационном обращении. – Пусть будет мир для всех. Пусть будет работа, хлеб, вода и соль для всех.
Чернокожие южноафриканцы наконец обрели свободу, а моего деда назвали Отцом нации, но, как сказала Коретта Скотт Кинг: «Свободу нельзя получить раз и навсегда – ее нужно завоевывать снова и снова, для каждого поколения». Тяжелое наследие апартеида глубоко пустило свои корни: расизм, жестокость и бедность проникли в самые недра сознания, а эпидемия СПИДа и растущее политическое давление со всех сторон только усугубляли ситуацию. Взгляды всего мира были устремлены на нас в ожидании великих перемен – к лучшему или к худшему. Тогда я не осознавал этого в полной мере, но сам Мадиба находился под колоссальным давлением и при этом умудрялся сохранять невозмутимость и спокойствие даже наедине с собой, как бы ни изматывала его вся эта ситуация.
Но уж если он срывался на меня, то вселял настоящий ужас. Его зычный бас рокотал надо мной, как раскаты грома. Это было хуже, чем если бы он просто злился на меня, тогда он был разочарован. Бывало, развалившись безмятежно у телевизора в гостиной, я вдруг слышал сверху его рык:
– Ндаба! Приберись у себя в комнате.
Это означало, что нужно немедленно подняться и убрать, одновременно выслушав проповедь о личной ответственности. Он заставлял меня содержать комнату в чистоте и порядке, так же как он содержал свою: сам застилал постель и все такое, несмотря на то что прислуга была бы счастлива сделать это за него. Со мной он держался строго, и это было причиной некоторого напряжения между нами в течение нескольких лет.
Об одном случае я буду помнить всю жизнь и обязательно как-нибудь расскажу своим детям. Началось все с того, что я потерял школьный пиджак и мне нужны были деньги на новый. Я мог спокойно попросить его о чем угодно – о компьютерных играх, книгах, новом плеере. Он соглашался или говорил: «Нет, по-моему, тебе хватает игр». В общем, я не боялся просить, дело было в другом: мне нужно было заменить вещь, которую я потерял по собственной небрежности. Поэтому сначала я пошел к своей кузине Рошелль.
– Рошелль, ты не могла бы одолжить мне сорок рэндов?
В ответ она только закатила глаза:
– Пф-ф-ф! Нетушки. Если что-то нужно, попроси у дедушки.
– Не могу.
– Почему?
– Потому что… Ладно, забей.
Потом я пошел на кухню.
– Матушка Ксоли, ты не могла бы купить мне новый школьный пиджак?
– Зачем?
– Ну, чтобы…
– Ты вырос из старого? – Она оглядела меня с ног до головы. – Непохоже, чтобы ты сильно вырос со вчерашнего дня.
Я принялся перебирать в голове версии. Порвал, перелезая через забор? Украли, пока я играл в футбол? Съела собака? Но я знал, что она вмиг меня раскусит.
– Я его потерял, – ответил я наконец.
– Ага. Так иди и скажи ему.
Я вернулся в холл и подошел к двери кабинета Мадибы – он сидел в кресле и читал.
– Дедушка?
– Ндаба. – Он улыбнулся и жестом подозвал меня к себе. – Как дела? Как учеба?
– Нормально. Только… Деда, я потерял свой пиджак, и мне нужен новый.
– Ох, Ндаба…
– Прости, дедушка.
После очередной строгой отповеди о личной ответственности, в которой он говорил о том, как много людей на свете не имеют ничего и им не к кому обратиться даже за самым необходимым, дед наконец сказал:
– Я велю Рошелль поехать с тобой завтра и купить новый. Надеюсь, впредь ты будешь аккуратнее.
– Обещаю. Прости, дедушка, – ответил я, понурив голову от стыда.
– Ничего страшного, иди спать.
Я отправился к себе, думая о том, что все прошло не самым худшим образом – как говорится, без дыма и кровопролития, все остались живы. Но спустя несколько недель я снова потерял пиджак. Отправляясь к нему, я трясся с ног до головы, пытаясь на всякий случай судорожно придумать «План Б». Убежать из дома? Сменить школу? Найти кого-нибудь, на кого можно было бы свалить вину? Принять самый несчастный вид, чтобы вызвать у него жалость?