Возрождение Среднего Востока в 600-1000 гг. н. э.
А. ВВЕДЕНИЕ
В течение семи столетий Средний Восток был поделен между Римом и персами — линия раздела проходила по верхнему течению Евфрата и Сирийской пустыне. Эта граница оказалась на удивление стойкой. Несмотря на многочисленные войны, она не претерпела никаких значительных изменений с 64 г. до н. э., когда Помпеи утвердил власть Рима в Палестине, Сирии и Анатолии, и до 636 г. н. э., когда Халид ибн аль-Валид разбил армию Византии при Ярмуке и опять отодвинул границу римских владений до Анатолии. Вскоре арабские завоеватели овладели Месопотамией (641 г.), вторглись в Египет (642 г.) и к 651 г. уже завоевали Иран и свергли династию Сасанидов.
Стоит отметить быстроту этих завоеваний, но еще более — постепенное изменение культурных границ и дальнейшие переселения народов, последовавшие за ними. Средний Восток — колыбель древнейшей цивилизации земли, позднее поглощенный волной эллинистической культуры и поделенный политически между Римом и Персией, был снова объединен. В рамках новой политической реальности на этих землях вскоре утвердился исламский культурный синтез, впитавший элементы всех цивилизаций, существовавших на этом перекрестке ойкумены в течение тысячи лет. В новой мусульманской империи, безусловно, были определенные региональные различия, особенно когда в нее вошли такие отдаленные земли, как Испания (к 711 г.) и индийская провинция Синд (к 715 г.). Однако на всей этой территории преобладали один язык и одна вера. Учитывая центральную роль религии в этом уникальном культурном синтезе, лучше всего назвать это явление исламской цивилизацией.
Однако нельзя утверждать, что политическое и культурное возрождение Среднего Востока полностью возвратило былое культурное превосходство этого региона над другими цивилизациями планеты. Исламская культура и исламское общество не обладали столь очевидными преимуществами, чтобы убедить представителей иных культурных традиций приспособить стиль своей жизни к мусульманской модели. Ничего похожего на смешение элементов отдаленных друг от друга культур, подобного тому, что породило художественный стиль Гандхары или китайский вариант буддизма, в исламском мире в период до 1000 г. не наблюдалось. Отдельные лица и сообщества либо принимали ислам, либо отвергали его полностью. Не существовало никакого промежуточного варианта, нельзя было выбирать отдельные элементы ислама и адаптировать их к местным культурным традициям. Причиной, очевидно, можно считать ту базовую, основополагающую роль, которая отводилась религии не только в исламской цивилизации, но и в соседних с ней христианской и индийской. Цивилизации, построенные на базе религиозной доктрины, требуют соблюдения принципа ортодоксальности, а он в свою очередь признает только одну культурную модель, отвергая все прочие как еретические или ведущие к ереси[674].
Центральная роль религии в жизни Европы, Среднего Востока и Индии в первые столетия мусульманской эпохи придавала взаимоотношениям трех великих цивилизаций известную жесткость. При наличии религиозной догмы даже самые тесные и длительные контакты представителей разных верований слабо влияли на их культурные предпочтения. Приблизившись друг к другу так, как никогда до или после этого периода, цивилизации Евразии тем не менее существовали в условиях культурной изоляции друг от друга: каждая из них пребывала в уверенности, что у «неверных» не может быть ничего такого, что могло бы представлять интерес для представителя истинной веры. Только после 1000 г. в цивилизованном мире снова стал развиваться более свободный культурный обмен.
Однако на Дальнем Востоке сохранились относительно либеральные и не столь догматичные культурные традиции. В период династии Тан (618-907 гг.) в Китае наблюдается расцвет культуры, пожалуй, самый бурный и разнообразный за всю его долгую историю. В этот период буддизм проходит стадию приспособления к китайской культуре, а последователи традиционных школ даосизма и конфуцианства отчасти пересматривают и трансформируют догмы своих вероучений в свете идей и практики буддизма. Еще один импульс культура Китая получает от степных народов, которые уже вышли из состояния примитивного варварства и в силу своего выгодного географического положения смогли передать Китаю элементы культуры доисламской Персии. В этот период под действием внешних стимулов происходит расцвет китайской литературы и искусства и влияние Китая становится еще более ощутимым в Корее, Японии, Юньнане, Тибете и в соседних степных землях.
Расцвет в период династии Тан во многом напоминает происходящее в Индии во времена Гуптов. Однако культура Китая при династии Тан не получила такого признания за пределами страны, как культура эпохи Гуптов. Причина, несомненно, заключается в том, что догматические религии Западной Азии ставили непроницаемую психологическую преграду на пути распространения китайской культуры на запад. Сыграло свою роль и уменьшившиеся значение Великого шелкового пути после того, как византийское шелководство стало достаточно развитым и могло удовлетворять спрос рынка Средиземноморья[675]. Однако между Китаем и Западной Азией все же имелись определенные военные и коммерческие контакты; религиозные предрассудки не смогли помешать распространению таких китайских технических секретов, как, например, секрет изготовления бумаги, который арабы получили от военнопленных, захваченных в Средней Азии (751 г.).
Таким образом, ислам не нарушил четырехполюсное культурное равновесие в Евразии, он лишь четче обозначил границы отдельных его составляющих и усилил значение в нем Среднего Востока. Вначале арабские завоевания, в сущности, лишь восстановили линии древних культурных разделов[676] и преобразовали культурный баланс в регионе так, что он принял уже существовавшие ранее формы. И это не удивительно для Среднего Востока, которому присуща способность самовосстановления.
В первые столетия мусульманской эпохи карта культур Евразии претерпела второе существенное изменение. За эти века процесс экспансии цивилизаций вышел за рамки довольно узкого «пояса цивилизации», который в начале этого периода простирался по всей Евразии от Атлантики до Тихого океана с некоторыми весьма незначительными ответвлениями. На юге Мухаммед впервые превратил Аравию в неотъемлемую часть цивилизованного мира. Кроме того, негритянские государства в Западном Судане, мусульманские общины на Восточно-африканском побережье и новые или возвратившие свое былое значение государства в Кашмире, Тибете, Бирме и Юньнане расширили зону цивилизованных или полуцивилизованных народов и заполнили почти все промежуточные территории, которые служили своего рода буферами при контактах ведущих цивилизаций Евразии. Однако за исключением Аравии и Тибета, на землях которых возникли блестящие, но недолговечные империи, все эти новые государства на южном краю ойкумены имели второстепенное значение для мирового культурного баланса, так же как и некоторые более древние страны — Эфиопия, Нубия и индуистские царства в Юго-Восточной Азии.
В степных и покрытых лесами пространствах на севере проникновение цивилизации сыграло более существенную и в конечном счете революционную роль. Долгое время степи были царством воинственных варваров и, начиная с XVIII в. до н. э. цивилизованные народы неоднократно подвергались набегам степных варваров. Кочевая жизнь препятствовала установлению стабильного политического единства и экономической дифференциации, необходимых для развития цивилизации. Этот фактор не исчез и после 600 г., но условия все же существенно изменились, что усилило влияние цивилизации на степные народы. Крупные и сравнительно устойчивые племенные объединения, например, авары, болгары, хазары и уйгуры, возникли в степях. С помощью набегов, взимания дани и мирного торгового обмена степные народы получали в свое распоряжение товары из цивилизованных стран. Эти товары служили целям консолидации племенных союзов (с их помощью покупалась лояльность членов союза) и знакомили более широкие слои кочевников с благами цивилизации[677].
Торговля зачастую открывала возможности для проникновения иных, нематериальных аспектов цивилизованной жизни. В частности, внимание степных народов привлекали чужие религиозные идеи и институты. За этим часто следовало обращение в чужую веру, правда, не всегда в веру ближайших цивилизованных соседей, так как это могло быть связано с утратой собственной духовной независимости. Так, хазары приняли иудаизм, а уйгуры стали манихейцами[678], сохранив тем самым собственную духовную уникальность в глазах соседних цивилизованных народов и приобретя преимущества цивилизованной религии — грамоту и принципы законности, которые дополняли и превосходили традиционные племенные ритуалы.
На Дальнем Западе Европы не было степей, которые отделяли бы территорию северных лесов от цивилизованных и полуцивилизованных земель к югу от Дуная и к западу от Рейна. Однако воинственность племен из европейских лесов была сопоставима с той, которая отличала восточные степные племена, — обе эти группы завоевывали себе место на окраинах цивилизованного мира в рамках одного процесса. Знания и товары, полученные грабежом, в виде дани или путем торговли с цивилизованными народами, изменили скандинавов, германцев и славян еще сильнее, чем тюркоязычных степных кочевников, так как в лесной зоне были возможности для ведения сельского хозяйства. С началом сельскохозяйственной деятельности эти племена переходили к оседлой цивилизованной жизни, которая получила особенно бурное развитие в этих отдаленных лесах после 1000 г.
Таким образом, распространение цивилизации в евразийские леса и степи постепенно сместило центры военной и экономической мощи к северу и после 1000 г. стало основой для радикальной экспансии тюрков и монголов на суше и европейцев на суше и на море.
Б. МУСУЛЬМАНСКИЙ МИР ДО 1000 Г.
Около 613 г. ничем особо не приметный житель торгового города Мекки по имени Мухаммед (ок. 570-632) начал порицать многобожие своих соплеменников и возносить молитвы новому богу. За. три года до этого Мухаммеда, к тому времени уже вполне зрелого мужчину около сорока лет, стали посещать странные видения. В итоге длительных духовных поисков он убедился, что голос, который слышался ему во время видений, был голосом архангела Гавриила, говорившего ему, чтобы он донес волю Аллаха до арабов. Мухаммед повиновался и передал свое откровение в форме вдохновенных поэтических строк. Горстка горожан поверила ему, но большинство насмехались над ним и требовали чуда в подтверждение его пророческой миссии.
Таким было скромное начало мусульманской религии. И все же меньше чем за двадцать лет Мухаммеду удалось сплотить почти всю Аравию в новое религиозно-политическое сообщество. Это сообщество, успешно подавив сепаратистские стремления и вражду среди отдельных племен, уже через два десятилетия после смерти Мухаммеда смогло захватить богатейшие византийские провинции и полностью уничтожить государство Сасанидов. Никогда ни до, ни после Мухаммеда ни один пророк не добивался так быстро столь многого, и никогда дела одного человека не изменяли так быстро и радикально ход мировой истории. Вдохновенными речами, личным примером и созданной им организационной структурой ислама Мухаммед заложил основу совершенно нового образа жизни, который в течение двух столетий привлек к себе значительную часть человечества, и сегодня мусульмане составляют приблизительно седьмую часть населения планеты.
Темы первых проповедей Мухаммеда были удивительно просты. Он проповедовал существование одного бога — Аллаха; говорил, что настанет Судный день, когда гнев Аллаха постигнет неверных, и утверждал, что долг каждого следовать воле Аллаха, выраженной через его пророка.
Аллах изначально был задуман как тот же бог, который явил себя ранее через Иисуса и других иудейских пророков. В первые годы своих пророчеств Мухаммед, видимо, считал, что иудеи и христиане признают в нем последнего и самого истинного посланца этого бога. Только когда он со своими последователями перебрался в Медину (622 г.) и столкнулся с враждебностью осевших ранее в этом оазисе еврейских племен, он осознал свое заблуждение. Мухаммед сделал из этого вывод, что иудеи и христиане настолько исказили или позабыли божественные откровения, что отрицают неискаженное их представление. После этого он объявил себя истинным пророком «религии Авраама», которому приписал сотворение древней святыни Каабы, составлявшей одну из основ коммерческого значения Мекки. Исходя из этого он сделал Каабу в Мекке центральным местом поклонения новых верующих вместо Иерусалима, который на первой стадии своих пророчеств объявлял основным воплощением святости на земле[679].
Согласно Мухаммеду, Аллах был всесильным создателем и хранителем мира. Он был также носителем высшей доброты и благосклонности к тем, кто отвечал ему смирением и благодарностью в виде молитвы, благотворительности и очищения. Подобно первым христианам, Мухаммед проповедовал неизбежность Судного дня, когда наступит конец света, мертвые встанут из могил и все предстанут перед богом и будут им судимы по делам и отправлены в рай либо в ад.
В Мекке Мухаммед был частным лицом, которого защищал от врагов его учения лишь вождь его племени, но когда в 622 г. он отправился в Медину, его положение сильно изменилось. Мухаммеда пригласили в Медину враждующие между собой арабские крестьяне, которым был нужен авторитетный человек со стороны, способный их рассудить. Переселение из Мекки в Медину — хиджра — позднее стало считаться началом мусульманского летосчисления, и с этого момента Мухаммед стал исполнять публичные функции. С той поры сообщество единоверцев стало автономной политической силой, проявившей удивительную способность к преобразованию политической и культурной жизни сначала в Аравии, а затем и на всем Среднем Востоке.
В Медине пророк столкнулся с новыми проблемами, и его вдохновенные пророчества постепенно превратились в своего рода законотворчество. Постепенно стали вырисовываться и черты нового богоцентрического образа жизни — ислама[680]. Центром мусульманской самодисциплины является молитва — пять раз в день. Молитва ритуально воплощает покорность перед богом, выраженную в ряде канонических жестов, которые заканчиваются тем, что молящийся простирается ниц, и состоит в произнесении через определенные промежутки нескольких возносимых текстов. Кроме того, Мухаммед проповедовал обязательную благотворительность, пост от рассвета до темноты в Рамадан и после возвращения в Мекку — паломничество в этот город и поклонение святыне Кааба. Он также запрещал пить вино и есть свинину. Все это наряду с законами, касающимися наследства, брака, раздела добычи, разрешения споров среди единоверцев и других практических вопросов, очень быстро превратило небольшую, но быстро растущую мусульманскую общину в неординарное сообщество с уникальной внутренней дисциплиной.
Цель жизни мусульманина — служить богу, исполняя его предписания точно и безоговорочно. На практике это означало безусловное подчинение Мухаммеду, посланцу Божьему. Военные успехи облегчили принятие такого подчинения, поскольку община верующих быстро стала намного сильнее любого соперника в Аравии. Непримиримая вражда к неверным укрепляла внутреннюю дисциплину нового религиозного сообщества. Определенную роль здесь, конечно, играл священный ужас перед божеством, свойственный идолопоклонникам, но и то, что ядро верующих, которое пришло с Мухаммедом из Мекки, не имело никакой экономической поддержки в густонаселенном оазисе Медины, также не могло не питать их религиозную нетерпимость. Даров новообращенных жителей Медины было недостаточно для поддержания общины, и Мухаммед высылал своих последователей в пустыню перехватывать караваны, направляющиеся в Мекку и из Мекки. Возмущенные этим жители Мекки тем не менее не смогли прекратить мусульманские грабежи, так как различные группы горожан враждовали между собой и были не в состоянии организовать отпор.
Когда Мухаммеду стало ясно, что ему не удалось заручиться поддержкой еврейской колонии в Медине, он дал указание своим последователям изгнать еврейских крестьян из оазиса и распределил их земли среди единоверцев. Однако община его последователей так быстро разрасталась, что этот акт не мог разрешить ее экономических проблем, и следующим шагом явились захваты земель уже за пределами оазиса Медины. Последователи Мухаммеда вскоре подчинили себе еврейское поселение в оазисе, расположенном в нескольких милях к северу от Медины. На этот раз, однако, мусульмане не изгоняли иудеев с их земель, но заставили их платить дань, которую пророк затем распределял среди своих последователей в соответствии с их нуждами и заслугами. Так была создана модель последующих отношений между мусульманскими завоевателями и покоренными христианскими и иудейскими общинами — им как «народам Книги» позволялось сохранять свою религию, обычаи и институты, если они готовы были платить дань.
Теологическая простота и правовая направленность посланий Мухаммеда обладали большой убедительностью. В частности, проповеди Мухаммеда нравились тем арабам, которые предпочли сельское хозяйство или торговлю кочевому образу жизни и с трудом приспосабливали традиционные племенные обычаи к новым условиям жизни. Иудаизм и в меньшей степени христианство также начали заполнять духовный вакуум, образовавшийся в арабском обществе, поскольку каждая из этих религий предлагала свои правила и кодекс поведения для оседлой жизни. Но арабская гордость не позволяла принять религию иноземцев. Откровения Мухаммеда, специально рассчитанные на городские условия и адресованные непосредственно арабам и только через них другим народам, нашли поэтому отклик и поддержку среди небольшой, но занимавшей стратегически важное положение части арабского населения.
Быстрый воинский успех последователей новой религии придавал ей силу и убедительность в глазах кочевых бедуинских племен. Религиозные и этические стороны религии Мухаммеда мало волновали кочевников, их привлекала перспектива получить свою долю добычи после успешных набегов и грабежей. Когда же успехи сторонников новой веры стали несомненными, никого уже не надо было убеждать, что бог на стороне мусульман. В итоге Мухаммед и его сторонники довольно быстро завоевали поддержку всей Аравии — в некоторых случаях военной силой, но чаще всего путем переговоров, часто подкрепляемых угрозой применения силы. Так без боя в руки мусульман перешла Мекка (630 г.), и после капитуляции Мекки очень скоро в их руках оказалась и вся Аравия[681].
После смерти Мухаммеда в 632 г. встал вопрос о наследнике. Пока пророк был жив, всеми признавались его решения как выражение воли божьей, и неповиновение приравнивалось к отступничеству. Но как же осуществлять духовное руководство общиной без пророка, который олицетворял связь с богом? К счастью, сторонники Мухаммеда еще не стали теологами и философами и решили проблему практически, признав халифом (наследником) одного из самых ранних последователей и учеников Мухаммеда Абу Бекра[682]. В качестве халифа Абу Бекр стал практическим руководителем мусульманской общины. В своих решениях он старался как можно точнее следовать установленным Мухаммедом прецедентам. Это в свою очередь требовало как можно более точной интерпретации высказываний пророка, особенно тех, которые, по его словам, были следствием откровений, — только тщательный их анализ мог дать верные основания для оценки новых ситуаций.
Многие арабские племена, присоединившиеся к мусульманскому сообществу, после смерти Мухаммеда почувствовали себя освобожденными от обязательств перед ним. Большая часть племенных вождей рассматривала веру в Аллаха и его пророка лишь как незначительный элемент договора о союзе. Однако любое послабление власти над вождями, если его не пресечь вовремя, угрожало самому существованию мусульманского сообщества. Военные победы были жизненно необходимы для сохранения непрочного союза племен, которые отнюдь не забыли прежнюю вражду. Только постоянное пополнение военной добычи, воинская доблесть и дисциплина походной жизни могли помешать возобновлению прежней межплеменной вражды, поскольку в последние годы жизни Мухаммеда мусульманская община росла так быстро, что в ней лишь очень малая часть имела истинные религиозные убеждения.
В эти смутные времена сторонники Мухаммеда в Медине бросили на весы судьбы весь свой энтузиазм и веру. Этому маленькому, но сплоченному ядру общины удалось еще раз решительно переломить ситуацию в пользу ислама. В результате двух тяжелых военных кампаний мятежные племена были приведены к покорности; и как раз в тот год, когда Аравия вновь объединилась под знаменем ислама, умер Абу Бекр (634).
Сменивший его Омар был человеком энергичным, религиозным и властным — эти качества сделали его лидером мусульманской общины еще при жизни мягкого, стареющего Абу Бекра. Первые большие мусульманские завоевания за пределами Аравии были совершены под его руководством. Набеги на Палестину и Сирию предпринимались и при жизни Мухаммеда, но без существенного успеха. Однако эти набеги создали прецедент, и когда Аравийский полуостров был снова возвращен мусульманам, Омар собрал под свои знамена добровольцев со всей Аравии, чтобы напасть во имя Аллаха на неверных Византии и империи Сасанидов. Успехи необычайно быстро следовали один за другим. Как перезревшие плоды, Сирия (636 г.), Ирак (637 г.), Месопотамия (641 г.), Египет (642 г.) и Иран (651 г.) упали в руки мусульманских завоевателей. После таких несомненных успехов даже наиболее скептично настроенные арабы уверовали в величие и могущество Аллаха.
Накопившееся недовольство византийскими и персидскими сборщиками податей в Ираке, Сирии и Египте и извечное сопротивление местного населения религиозным ортодоксам обеих великих империй, конечно, проложили дорогу первым мусульманским завоеваниям. Однако этим одним нельзя объяснить тот факт, что бедуинские племена под предводительством арабских горожан нанесли поражение профессиональным армиям Персии и Византии. Безусловно, в обеих империях ощущались недостаток денег[683] и усталость от долгой и изнурительной войны (606-630 гг.), помимо этого Византия одновременно вела тяжелую войну с аварами на своих северных границах. Тем не менее факт остается фактом — плохо вооруженные арабы, действуя на больших расстояниях и малым числом, нанесли сокрушительное поражение лучшим греческим и персидским армиям. Мобильность арабских отрядов и мастерство их полководцев сыграли свою роль, а детерминантами успеха были дисциплина и мужество, вселяемые в сердца воинов уверенностью в неизменном покровительстве Аллаха, подкрепляемой каждой новой победой[684].
Храм на скале в Иерусалиме стоит на земле, ранее занимаемой Храмом Соломона. Омар повелел построить на этом месте простую деревянную мечеть сразу после захвата города. Основные же очертания здания, приведенного на этом снимке, соответствуют более поздней постройке, осуществленной по повелению халифа Абд аль-Малика (685—705 гг.). Очевидно сходство этой мечети с византийскими культовыми сооружениями, однако восьмиугольный внешний двор мечети необычен, если не уникален. Здание многократно перестраивалось. Декоративная плиточная мозаика на стенах была добавлена уже в XVI в., купол был переделан после пожара в XV в. Следовательно, сохранился лишь общий план сооружения эпохи Омейядов.
Наемный убийца оборвал жизнь Омара в 644 г. Следующим халифом стал Осман, глава семейства Омейядов, которое издавна играло важную роль в делах Мекки. По-видимому, его выбрали как слабейшего и потому наименее опасного из узкого крута советников, которые собрались после смерти Омара, чтобы выбрать его преемника. В соответствии со старой арабской традицией Осман воспользовался властью в интересах своей семьи, назначая родственников на лучшие посты в новой империи. Но Османа тоже убили в 656 г., и тогда Али, двоюродный брат и зять Мухаммеда, предпринял попытку утвердить свое право на халифат. Последовали около пяти лет разброда и беспорядков, так как не все считали законным избрание Али. Его основным соперником был Муавия, правитель Сирии из рода Омейядов, власть которого зависела от лояльности арабского гарнизона в этой провинции. Основную военную поддержку Али получил из Ирака, но арабские солдаты двух гарнизонов не хотели воевать друг с другом. Спор закончился без столкновения сторон, но в 661 г. один из недовольных сторонников Али убил его[685]. Муавия, единственный оставшийся в живых претендент на трон халифа, объявил столицей новой мусульманской империи Дамаск, и халифы династии Омейядов правили из этого города до 750 г.
Мусульманская военная экспансия продолжалась до 715 г., хотя и не так стремительно, как при Омаре. Со временем в армию арабов влились обращенные в ислам персы и берберы, и с их помощью власть ислама была утверждена в далекой Испании и в менее отдаленных восточных областях за Амударьей и Синдом. После этого последовал ряд неудач. В 714 г. тюрки вторглись в район Амударьи и заставили арабов покинуть эту территорию почти на два десятилетия. В 733 г. вождь франков Карл Мартелл разбил вторгшихся арабов у Тура, и мусульмане отошли за Пиренеи. Намного важнее этих мелких поражений была неудачная осада Константинополя. Основным силам Омейядов удалось отрезать город от окружающих его земель почти на год, с 717-го по 718 г. Угроза гибели нависла над всей Византией, но Константинополь выстоял, осада была снята и мусульмане впервые потерпели серьезное поражение.
Победоносные войны, приносившие богатую добычу и дань покоренных народов, сдерживали племенную и личную вражду среди арабов: те, кому не досталось места у трона в Дамаске, могли полностью удовлетворить свои амбиции в пограничных провинциях. Однако, когда экспансия остановилась, динамическое равновесие, которое удерживало мусульманское сообщество с дней прихода Мухаммеда в Медину, нарушилось. Как никогда раньше развернулись во всю мощь внутренняя вражда и противостояние фракций, племен и отдельных областей, которые ужесточались и осложнялись противоречиями между отдельными религиозными доктринами и сектами. Кульминацией этого многостороннего противостояния стало свержение в 750 г. династии Омейядов и утверждение у власти Аббасидов.
Противостояние, приведшее к нарушению целостности мусульманского мира после 715 г., базировалось на двух основных противоречиях. Во-первых, это было соперничество между Сирией и Ираком — обе страны претендовали на лидерство в империи. И во-вторых, сыграли свою роль трения между арабами и другими народами, принявшими ислам. Менее явным и очевидным, но не менее важным был религиозный спор о принципах руководства сообществом и о его внутренней организации. Краткий комментарий по каждому из этих пунктов может способствовать лучшему пониманию принципов политической эволюции ислама при Омейядах.
1. Омар первым установил принцип вознаграждения победоносных воинов ислама. Вместо того чтобы наделять их землями, как это делали почти все остальные завоеватели Среднего Востока, он платил солдатам денежное довольствие и размещал их в специальных гарнизонных городах. Самые важные гарнизоны были расположены на краю пустыни либо в новых поселениях, например Куфа в Ираке или Кайраван в Северной Африке, а также в таких старых городах, как Дамаск в Сирии или Басра в Ираке. Этот принцип давал ряд преимуществ: он соответствовал правилу раздела добычи и дани среди последователей учения, установленному Мухаммедом; он утверждал твердую власть правителей над армией, так как довольствие можно было прекратить выплачивать в любой момент, и он сплачивал мусульман, создавая своеобразный островок истинной веры в океане неверных.
Деньги для уплаты армии поступали от податей, собираемых вначале старыми византийскими или персидскими методами и обычно теми же самыми сборщиками. Почти до конца VII в. государственная администрация состояла почти исключительно из неарабов. Даже после того, как халиф Абд аль-Малик сделал арабский официальным языком, чиновники по-прежнему принадлежали к тому или иному покоренному народу и часто исповедовали христианство или иудаизм. Эти сведения говорят о том, что старая линия раздела между римской Сирией и персидским Ираком пережила арабское завоевание. Ощущение различий между двумя провинциями, бытовавшее среди населения в целом, подчеркивалось различиями в административном устройстве и составе чиновников и усиливалось за счет вражды разных арабских племен, стоявших гарнизонами в этих провинциях. В результате при Омейядах, когда центр империи находился в Сирии, в Ираке были постоянные беспорядки[686].
2. Политика создания специальных военных гарнизонов, которую проводил Омар, отражала различия между арабскими и неарабскими воинами. Кроме того, поскольку воины из одного племени обычно сражались в одном отряде под командованием своего вождя и во время несения гарнизонной службы квартировали в одном месте, их рассредоточение по отдельным центрам позволяло сохранять старое племенное разделение. В сущности, властная структура халифата при Омейядах опиралась на негласную конфедерацию вождей арабских племен, которые признавали халифа как первого среди равных, и на бюрократию, унаследованную от Византии и Персии. Поразительные военные успехи арабов питали их национальную гордость и сохранялись в племенных преданиях. Поэтому Омейяды не делали систематических попыток обратить в ислам живущих в империи христиан, иудеев и зороастрийцев. Напротив, арабы считали нежелательным обращение в мусульманство все большего числа людей из покоренных народов. Новообращенные не платили налог, устанавливаемый для неверных, и это отрицательно сказывалось на сборах, за счет которых выплачивали жалование арабским гарнизонам. Кроме того, новообращенные не вписывались в племенную структуру, составляющую основу мусульманского сообщества. Их могло принять под свою защиту какое-либо арабское племя на правах «свободных людей» или «странников», однако полные права мог получить только рожденный в племени. В то же время ислам провозглашал равенство всех истинно верующих, поскольку все они равны перед богом и имеют перед ним одинаковые обязательства.
На этой основе возникает противоречие между племенными законами и исламом. Вполне естественно, что новообращенные стремились получить полные права на основе догматов ислама, но арабские племенные традиции не могли этого допустить. Власть Омейядов опиралась на поддержку вождей племен, которые командовали войсками империи, и халиф не мог удовлетворить требования новообращенных мусульман. Напротив, правительство принимало меры, направленные на предотвращение потерь имперской казны за счет новообращенных мусульман, и даже пробовало убедить их продолжать платить налоги. В итоге большинство новообращенных мусульман готово было поддержать движение за равенство с арабами во имя строгого соблюдения заветов пророка.
3. Сами арабы также не были носителями чистого ислама с неукоснительным соблюдением всех его догматов. Религиозная община — такая, как в Медине при жизни пророка, — была скорее идеалом. Было трудно следовать этому идеалу, когда власть ислама распространилась столь широко. Очевидным следующим шагом должно было стать сохранение и изучение всех высказываний пророка. При халифе Османе они были собраны воедино в Коране. Отдельные высказывания Мухаммеда были объединены по принципу их продолжительности, от коротких к более длинным, — и тем самым была нарушена их хронология, а общий текст стал в итоге сумбурным и трудно воспринимаемым[687]. Кроме того, вскоре начали рассматривать как священные поступки пророка и его обычные слова, если их пересказывали надежные свидетели, а также поступки и слова его ближайших сподвижников. Это наследие, тщательно проверенное на аутентичность и снабженное комментариями, учитывающими все возможные обстоятельства, в которых может оказаться мусульманин, со временем стало основой шариата — священного закона ислама[688]. Вскоре образовался слой знатоков мусульманского права — улемов, которые вначале были сосредоточены главным образом в Медине и занимались рассмотрением особо сложных дел и споров рядовых мусульман.
Желание набожных правоверных сделать свою жизнь и жизнь всех мусульман образцом служения воле Аллаха оказывало серьезное влияние на общественную жизнь. Посвятившие себя служению богу не могли оставить без внимания проблему наследника пророка или удовлетвориться ее решением на основе практических соображений, как это было сделано при выборе халифами Абу Бекра и Омара. Благочестивому сообществу верующих требовался угодный богу лидер, а не просто назначенный главным простой племенной вождь, как все правители династии Омейядов, которые явно слабо соответствовали понятию богоугодности. Одна из духовных школ настаивала на том, что только потомки дочери Мухаммеда Фатимы, супруги Али, обладают божественным благословением, необходимым для того, чтобы вести за собой правоверных; другие считали, что наследники Али от Фатимы или любой другой его жены могут претендовать на эту роль, третьи же полагали, что только согласованное мнение всего сообщества может назвать истинно набожного и законного халифа; кроме того, в религиозных кругах витало и много других, подчас анархических идей, связанных с этим вопросом. Пожалуй, единственным, в чем сходились все мнения, было то, что Омейяды узурпировали власть халифа и следовали принципу наследования трона по рождению, который не опирался ни на племенные, ни на религиозные традиции.
Религиозная доктрина, находящаяся в оппозиции к действующей власти, очевидно, пользовалась поддержкой всех недовольных групп населения империи Омейядов. Власти не могли подавить этого недовольства, не затронув религиозных чувств. И Омейядам приходилось мириться с недовольством верующих. Так продолжалось до 744 г., когда споры о наследовании трона переросли в волну гражданских беспорядков и переворотов, длившуюся десятилетие. Победителем в этой борьбе вышел представитель клана Аббасидов[689] из Мекки, и он принял титул халифа так же безосновательно, как это сделали до него Омейяды. Тем не менее Аббасидам удалось устранить некоторые источники недовольства, питавшие оппозицию власти при их предшественниках.
Первым и самым важным можно считать то, что Аббасиды решительно устранили различия между мусульманами арабского и неарабского происхождения. Представители арабских племен были лишены своего привилегированного положения профессиональных воинов после поражений в войнах. Основной военной силой халифата Аббасидов стали персидские новообращенные из Восточного Ирана, которые подтвердили свою древнюю репутацию искусных воинов, превзойдя в военном искусстве арабские гарнизоны Ирака и Сирии. Персидские мусульмане считали нормой политическое устройство империи Сасанидов, и Аббасиды с самого начала во многом копировали персидскую модель. Столица мусульманской империи была перенесена в Багдад на реке Тигр, и помпезные дворцовые церемониалы, окутывавшие тайной личность халифа, подчеркивавшие недоступность властелина для простых смертных, пришли на смену простым нравам шатра шейха, царившие при Омейядах.
В результате все мусульмане были приведены к одинаковому повиновению самодержавному властителю. Уже в поздний период правления Омейядов изолированность арабов в военных гарнизонах стала не столь абсолютной. Арабы выходили за рамки чисто племенных взаимоотношений, становясь собственниками и землевладельцами. При Аббасидах процесс ассимиляции ускорился, так что всегда малочисленное сообщество арабских воинов быстро растворилось среди разнообразного населения городов империи. В этих условиях также быстро исчезла и преданность арабов своему племени; исключение составлял лишь Аравийский полуостров, где вековые традиции и образ жизни остались почти без изменений. В более цивилизованной части мусульманского мира племенные традиции и отношения утратили политическое значение и межплеменная рознь, которая всегда ограничивала власть Омейядов, перестала что-либо значить в политической жизни. Правительство Аббасидов опиралось главным образом на чиновничий аппарат и регулярную армию, которую вначале набирали преимущественно из воинственной иранской аристократии. Арабские привилегии при новом режиме, безусловно, пострадали, но неарабские мусульмане достигли при нем всех своих целей.
Вначале успех Аббасидов опирался на поддержку сторонников Али -шиитов[690]. Тем не менее халифат Аббасидов с точки зрения строгой исламской традиции был не более законным, чем халифат Омейядов, и второй халиф дома Аббасидов альмансур (754-775 гг.) был вынужден подавить крупный мятеж шиитов. Его наследнику, халифу аль-Махди (775-785 гг.), все же удалось наладить отношения с большинством благочестивых радикалов — по сути, аль-Махди признал юрисдикцию улемов при решении большинства вопросов повседневной жизни. В этих условиях улемы приняли лестную для них доктрину о том, что власть опирается на них в своих непрерывных усилиях сформировать общество по заветам бога. Сидя на базарах в качестве частных, но авторитетных особ, почитаемых обществом за набожность и знания, они толковали священный закон и применяли его в конкретных случаях. Кроме того, улемы были организаторами публичных молебнов и воспитателями подрастающего поколения. По сути, именно они оказались истинными наследниками пророка. По сравнению с ними роль халифа во дворце, его солдат, сборщиков податей и чиновников была исключительно земной. Поэтому вопрос о том, кто будет осуществлять светскую власть и защищать общество, можно было спокойно решить исходя лишь из практических соображений.
Мусульмане, принявшие этот компромисс, стали называться суннитами, и именно они составляют большинство в мусульманском мире. Они, несомненно, отказались от некоторой части притязаний на идеальное, угодное богу общество. Некоторые мусульмане не признали этот компромисс и продолжали отстаивать миропорядок, в котором халиф и его слуги будут настолько же благочестивы, как и в славные дни Медины. Эти секты возлагали свои надежды на ту или иную линию рода Али и выступали против Аббасидов на тех же основаниях, что и их предшественники, выступавшие против Омейядов.
Тем не менее религиозно-политическое равновесие, установившееся при первых Аббасидах, продержалось почти столетие. Смешение народов способствовало расцвету исламской культуры, наиболее значительному при дворе халифа в Багдаде. Мощный экономический подъем сопровождался установлением довольно прочного мира и порядка. Купцы и ремесленники старались угодить утонченным вкусам богатых; развивалась торговля со многими странами Евразии[691]. Мусульманские купцы посещали Индию и Китай и проникали глубоко в степные и лесные области на севере. Христиане тоже попадали в сферу мусульманской торговли главным образом через евреев-посредников, которые могли поддерживать отношения по обе стороны границы между религиями.
Попытка переделать жизнь людей согласно воле Аллаха, которая привела к таким важным последствиям в политике, в немалой степени отразилась и на культурной сфере. В своей радикальной форме религия ислама с подозрением относилась к любой деятельности, не служащей ее интересам. Истина и красота заключены в Коране — любой другой источник, принадлежащий всего лишь человеку, может только отвлечь от богоугодных занятий. Это предполагало отрицание всех доисламских культурных достижений, включая иудейские и христианские религиозные тексты, которые, по мнению мусульман, содержат искаженную версию божественных откровений. В связи с этим сфера мусульманской культуры оставалась удивительно узкой: изучение Корана, хадисов и арабского языка как языка ислама стали единственно дозволенными интеллектуальными упражнениями.
Все ж прошлое не забывается так быстро и полно, как того требует религия. Арабские воины продолжали высоко ценить сильно стилизованную арабскую поэзию, восходящую к языческим временам и посвященную восхвалению благородных поступков и происхождения. Ко времени Аббасидов аристократический идеал, выраженный в этой поэзии кочевников, слился с персидскими куртуазными традициями и породил светский, аристократический и благородно воинственный стиль жизни, находящийся в резком противоречии с пуританскими идеалами радикального благочестия. Остались также некоторые познания в греческой философии и науке, хотя лишь в профессиональных кругах. Греческая традиция, как языческая, так и христианская, опиравшаяся на логические рассуждения, бросала постоянный вызов вере, основанной на Коране и хадисах. И наконец, неортодоксальная религия и мистицизм также вносили свой вклад в противоречия внутри исламской культуры.
Во времена Омейядов набожные мусульмане, захваченные идеей совершенного общества под покровительством бога, смогли изолировать свое общество от внешних культурных влияний Среднего Востока. Ученые определили принципы шариата в ходе устных дискуссий, в основном в Медине, а затем их ученики и последователи провозглашали эти принципы по всей империи без каких-либо компромиссов и при полном игнорировании остальных интеллектуальных и моральных систем. При Аббасидах схема претерпела изменения. Когда большинство улемов договорилось с режимом и приняло на себя ответственность за руководство повседневной жизнью подданных огромного халифата, они уже не могли как раньше полностью игнорировать культурное наследие греков и персов. И все же радикально настроенное духовенство пошло лишь на небольшие уступки. В первом столетии правления Аббасидов была сделана официальная запись четырех больших канонов шариата, отличающихся лишь в ряде пунктов и признаваемых равно ортодоксальными. Эта кодификация священного закона придавала большую жесткость религиозному регулированию основ жизни мусульман, и это случилось как раз в тот момент, когда исламские ученые впервые были вынуждены воспринять серьезно логику и абстрактную философию греков и когда политический компромисс с Аббасидами не позволял им, как раньше, объявлять утонченных, подражающих персидским нравам придворных предателями ислама.
Служители бога не отказались от своих притязаний на души всех мусульман, но на практике тем, кто предпочитал следовать куртуазному или рационально-философскому идеалу, были выделены ограниченные социальные ниши, где им позволялось рисковать бессмертием своих душ. Двор халифа и аристократия, подражавшая двору, стали основными средоточиями этих неортодоксальных традиций. В остальном же, за исключением предрассудков и остатков J древних верований на уровне устных преданий, в халифате доминировали исламская религия и законы шариата.
Мусульманской аристократии было не сложно примирить элементы язычества с идеалами исламской культуры. Основой ее образования был арабский язык, его тонкости и нюансы, но и хорошее знание Корана и основ шариата также считались необходимой частью образования аристократа. В этом смысле оно отличалось от религиозного только расстановкой акцентов — от ученого улема также требовалось хорошее знание арабского, необходимое для правильного понимания Корана. Хотя аристократический культ литературного языка, включающий необходимые познания в истории, географии, естественных науках и прежде всего в языческой поэзии на арабском, мог увести далеко от духа, царившего среди улемов. Роскошные условия жизни помещиков и придворных, казалось бы, не способствовали достижению святости, но, с другой стороны, аскетизм, который Мухаммед открыто порицал, не входил в число мусульманских идеалов. Так что споры между рыцарскими и религиозными идеалами носили скорее косвенный характер, а не характер лобового столкновения.
Совсем иными представали эти противоречия в случае философов, многие из которых явно сдержанно относились к религии, данной в откровениях, и считали Мухаммеда по крайней мере человеком, который вульгаризировал истину, украсив метафизические постулаты мишурой, чтобы заручиться поддержкой невежд. Религиозные мужи в ответ относились с откровенным недоверием к доводам философов, на практике, однако, признавая, что эти люди могут быть полезны как астрологи или лекари. В этом качестве даже неблагонадежные мусульмане, не говоря уже о христианах и иудеях, находили прибежище при дворах империи и своими идеями и знаниями вносили вклад в мусульманскую культуру.
Нельзя было полностью исключить и влияние греческого наследия[692]. Подобно ранним христианам, набожные мусульмане оказались перед необходимостью доказывать правоту своего учения путем логических рассуждений. Таким образом, теология закрепила за собой определенное место в раннем исламе, хотя никогда не достигала такого блеска, как христианские богословские труды. Большинство мусульман предпочитали выводить религиозные доктрины прямо из текста Корана и хадисов, с подозрением относясь к богословским рассуждениям, выходившим за букву священных книг[693].
Кажущийся парадокс состоит в том, что исламская культура до 1000 г. была полностью изолирована от культуры своих цивилизованных соседей, несмотря на постоянные и тесные контакты. Этот парадокс легко объясним. В провинциях доминировали улемы и их учение, основанное на Коране, шариате и хадисах, было обращено исключительно к правоверным или тем, кто собирался перейти в ислам. Мир образованной аристократии и философов был сосредоточен при дворах правителей, сначала в Багдаде, а где-то после 861 г., когда халифат стал распадаться, и при дворах других правителей, копировавших нравы дворца халифа[694]. До 1000 г. эти ограниченные, хотя и блестящие, центры просвещения мало влияли на исламский мир в целом, не говоря уже об их влиянии на христианский мир, Индию или Китай. Ислам представлялся внешнему миру как бескомпромиссная законодательная и теологическая система, которую можно было воспринимать только как единое целое.
Несмотря на существующие ограничения, исполненные изысканной элегантностью, арабская придворная поэзия и рифмованная проза наряду с объемными философскими и научными трактатами придворных философов завоевали почетное место в истории мировой культуры, возможно, еще и потому, что нигде, кроме мусульманского мира, в IX-X вв. не сохранился дух (и глубокое знание) эллинистической науки и философии.
К сожалению, арабская литература в целом, как и Коран, очень много теряет в переводе. Доисламские поэтические каноны были очень жесткими, и к тому же Мухаммед не жаловал языческих поэтов. Поэтому мусульманское завоевание не нашло того отражения в поэзии, которого оно заслуживает. Позже в роскоши дворцов халифа поэзия вернула себе былую благосклонность. Старые языческие каноны были видоизменены и грациозная лирика, воспевавшая вино и любовь, стала отражением стиля жизни роскошного двора. К X в. этот новый стиль достиг совершенства и его дополнили свободно рифмованные рассказы, эссе и поминальные тексты[695].
Из памятников искусства Омейядов и Аббасидов мало что сохранилось -в главных городах этих империй сменялось население, их часто разрушали и восстанавливали. Тем не менее можно утверждать, что в архитектуре и оформлении мусульманских дворцов и даже мечетей преобладал стиль Византии и империи Сасанидов. Во дворцах Омейядов в Сирии и Ираке были найдены фрески и мозаики, которые можно легко принять за эллинистические. Запрет изображать человека был в ранний период не более чем радикальной точкой зрения, и только в X в. из мусульманского искусства стали исчезать изображения людей. Говоря в общем, триумф мусульманского искусства в 1000 г. оставался делом будущего[696].
Арабская наука и философия происходят напрямую от греков с некоторой долей идей из Индии. Почти до конца IX в. основной задачей арабских ученых было освоение эллинистического наследия. Здесь много значило чье-либо высокое покровительство. Например, халиф аль-Мамун (813-833 гг.) основал в Багдаде «Дом мудрости», где организовал перевод на арабский множества трудов с греческого, персидского (пехлеви) и санскрита. Эта работа продолжалась до тех пор, пока основные труды греческих философов и ученых, а также некоторые важнейшие санскритские и сирийские тексты не были переведены. Новые сочинения на первых порах сводились к комментариям к трудам великих — Аристотеля, Галена или Птолемея, а также к научно-энциклопедическим компиляциям.
К концу IX в., однако, ученые уже начали писать и свои работы, заметно следуя древнему эллинистическому духу. Симбиоз индийских, вавилонских[697] и эллинистических идей способствовал открытиям и разработке некоторых научных приборов, например, точных весов, астролябии и перегонного куба. В начале IX в. математик аль-Хорезми первым стал применять индийские (наши арабские) цифры[698] для разработки новых видов счисления. Врач ар-Рази (ум. ок. 925), написавший большую медицинскую энциклопедию и много других работ меньшего объема, проводил химические опыты, отличавшиеся удивительной для того времени свободой от предписаний алхимиков. Еще более удивительными представляются радикальные идеи ученого-энциклопедиста аль-Фараби (ум. 952), который отрицал все формы религии, данной в откровениях, и сделал целью своей жизни построение единой философской системы на основе взглядов, выраженных у Платона и Аристотеля.
География и история вызывали у ревнителей ислама меньше подозрений, чем философия и исследовательские науки, и потому к X в. они достигли высокого уровня. Ведущим географом того времени был аль-Масуди (ум. 957), который составил описание географии мира на основании собственных многочисленных путешествий и записок других путешественников. Всеобщая история аль-Табари (ум. 923) описывала события с сотворения мира до 915 г. К восторгу современных ученых, аль-Табари в интересах истинной веры скрупулезно разобрал все конфликтующие течения в раннеисламский период.
Таким образом, теоретически невозможный, но практически удобный компромисс между ортодоксальными улемами с их законами шариата, образованной аристократией с ее изысканной литературой и философами с их рационалистическим подходом создал условия для первого периода расцвета арабской культуры при Аббасидах. Однако по мере того, как высокое стремление посвятить жизнь служению богу превращалось в заурядное использование свода законов шариата для решения повседневных проблем, ревностные верующие, как это всегда бывает, призвали к поиску новых путей. Мухаммед недвусмысленно отрицал монашество как способ служения богу, поэтому в период раннего ислама не существовало институциональной ниши для тех подвижников, которые не довольствовались исполнением законов шариата. С другой стороны, идеалы аскетизма, культивируемые христианскими и буддийскими монахами, долго сохранялись на Среднем Востоке и при мусульманах, и вскоре в рамках ислама стали возникать раскольнические течения. Организационные формы развивались медленно, но отдельные мистики появились уже при Омейядах. При Аббасидах их голос стал слышнее, и они начали разработку нового положения ислама — постулата личной и неопосредованной любви к богу. В Коране Аллах выступает главным образом как великолепный, великий, грозный и только иногда как человеколюбивый и как объект любви и поклонения. Итак, раннемусульманские мистики балансировали на грани ереси, провозглашая близость с богом на основе мистического опыта. Это выходило далеко за рамки официальных постулатов Корана.
Тем не менее мистическое течение ислама — суфизм — удовлетворяло глубинные духовные потребности и набирало силу по мере того, как правоверный ислам замыкался в рамках жестких законов. У отдельных мистиков было множество учеников и репутация святых, прямо общающихся с богом. Некоторых из них почитали после смерти, и могилы святых постепенно приобрели в исламе такое же значение, как в христианстве[699]. Трения между мистиками и ортодоксами продолжались до XII в., когда они были сглажены теологическим подходом, допускавшим личное, мистическое отношение к богу как дополнение к обычному пути, описанному в Коране, священном предании и священном законе.
Сомнения в правоверности раннего мистицизма означали, что адепты суфизма явно ассоциировались с раскольничьими сектами ислама. Несмотря на явные центробежные тенденции, эти секты во второй половине VIII в. были уже достаточно хорошо организованы. Несогласные с компромиссом Аббасидов выступили с идеей, согласно которой в каждом поколении ореол божественной власти нисходит на какого-либо представителя рода Али, и носители этой власти — имамы — единственные правомочные вожди мусульманского сообщества. Возникли, правда, споры о том, кто же истинный имам, и различные шиитские секты, оформившиеся после 765 г., отличались как раз тем, кого они признавали носителем этой высшей власти.
Одна из экстремистских шиитских сект — исмаилиты — допускала аллегорическое толкование Корана и тем самым открывала дорогу разного рода отклонениям от ортодоксальной религии. Движение исмаилитов ушло в подполье и разработало сложную систему посвящения в тайны веры. Высшие руководители секты признавали христианство и иудаизм в качестве достойных представлений божественной истины, а рядовые члены секты, по-видимому, занимались изучением несовершенств каждой из религий, данных через откровение. Исмаилиты развили активную миссионерскую деятельность в мусульманском мире. Они использовали этнические и социальные противоречия и скоро стали представлять реальную угрозу официальной религии. К концу IX в. несколько руководителей сект исмаилитов пришли к власти в отдаленных провинциях империи, и начались постоянные восстания исмаилитов, опиравшиеся, очевидно, на городских ремесленников в Сирии и Месопотамии[700]. Фатимиды, секта исмаилитов в Северной Африке (909-972 гг.) и Египте (968-1171 гг.), достигли наиболее крупных успехов: им первым удалось нарушить религиозно-политическое единство ислама, отрицая властные полномочия халифа в Багдаде и провозгласив свои претензии на этот титул в 909 г.[701]
Вторая значительная группа шиитов признавала в качестве истинных имамов других родственников Али и была намного ближе к ортодоксальной доктрине. Эти шииты никогда не брали в руки оружие для мятежа. Когда последний из признаваемых ими имамов в 837 г. умер, не оставив наследника, «двенадцатые»[702] ограничивались лишь осуждением алчной эпохи, не позволяющей законному главе мусульман сойти на землю[703].
Расколы, безусловно, ослабили позиции Аббасидов. Кроме того, во второй половине VIII в. хорошо вооруженные мятежники на окраинах халифата практически отвоевывали независимость своих провинций. Сирийско-Иракская метрополия оставалась под властью Багдада до 945 г. (правда, власть эта была несколько номинальной), но сам Багдад зависел от тюркских воинов-рабов, которые со времен халифа аль-Мутасима (833-842 гг.) стали опорой власти халифов. Халифы не могли ни возвратить сектантов в лоно правоверной религии, ни подавить мятежи. В конце концов распад центральной власти позволил сначала персидским (945 г.), а потом тюркским (1055 г.) авантюристам захватить власть в Багдаде, а в это время десятки провинций, раздираемые этническими и религиозными конфликтами, боролись за власть в империи Аббасидов.
Однако распад империи не прервал процесс развития исламской культуры. Возникшее после распада множество более мелких государств предоставило ученым и литераторам более широкие возможности: они могли теперь пользоваться покровительством большего числа властителей. В ту эпоху децентрализация науки и утрата учеными привилегированных постов при дворе халифа привели к тому, что философия, наука и литература стали искать пути согласования своих идей с официальной теологией, законами шариата и мистическими течениями ислама.
В то же время вторжение тюркских племен из северных степей придало исламу новую военную энергию, проявившуюся вскоре в приграничных конфликтах мусульманского мира с соседями-христианами и индуистами. Таким образом, в культурно-религиозном и военно-политическом смысле, ислам вступил в новую фазу своего развития примерно в 1000 г.[704]
В. ХРИСТИАНСКИЙ МИР
В первые шесть столетий своего существования христианство распространялось во все стороны, как волны по воде, из своего исторического центра зарождения в Палестине. Экспансия христианства на запад, в Европу и Северную Африку шла одновременно с менее активным расширением в восточном направлении — в Месопотамию, Армению, на Кавказ, а также на юг в сторону Нубии и Абиссинии. Усиление ислама, сопровождавшееся сменой веры христиан и переходом их в магометанство, полностью изменило географию этих религий, лишив христиан возможности свободно и безопасно распространять свою веру по периферии мусульманского мира. Христианство полностью отступило из древних центров своего возникновения, и лишь на крайних флангах Леванта — в горных районах Абиссинии и на Кавказе — образовались однородные христианские сообщества, продолжавшие существовать даже в продолжительные периоды мусульманских завоеваний[705].
Если бы Константинополь попал в руки мусульман, а это дважды едва не произошло[706], европейское христианство могло постигнуть аналогичное рассредоточение по отдельным изолированным территориям. Вытесненные из Средиземноморья, однородные в своей вере христианские общества смогли бы выжить лишь в отдаленной лесной глуши да разрозненных сельскохозяйственных сообществах Северо-Западной Европы. Однако на этот раз стены столицы Константина на Босфоре устояли. Именно по этой причине европейский христианский мир как географически, так и в культурном отношении смог пережить соседство такого влиятельного соперника, как ислам.
Однако угроза со стороны ислама все же привела к радикальным изменениям. До 717-718 гг., которые стали особой точкой в истории, Византия боролась не на жизнь, а на смерть за контроль над морем с омейядскими халифами. Все три попытки в исламском стремлении установить контроль над Средиземноморьем потерпели неудачу. Перенеся столицу ислама в Багдад, Аббасиды отказались от подобных попыток. Но в это же время мусульмане ворвались в Средиземноморье с запада, лишив Византию ее последней цитадели на севере Африки (698 г.), завоевав большую часть Испании и часть Нарбонской Галлии (717 г.).
В то время как христианский мир с огромными усилиями и переменным успехом боролся с исламом, возникла угроза новой волны нашествия кочевников с севера. Образование конфедерации тюркских племен в Монголии и Алтайско-Уральском регионе в 552-565 гг. вызвало переселение огромных орд кочевников, известных в европейской истории как авары, на южные окраины России. Там их силы объединились с кочевниками, заселившими эти районы еще раньше. В 567 г. авары вторглись на равнины Венгрии, уничтожив одно из германских племен — гепидов — и вынудив другое племя — лангобардов — бежать в южном направлении. В последующем столетии аварские всадники не раз опустошали целые области в глубине Балкан, не раз появляясь даже непосредственно под стенами Константинополя. Эти рейды аваров привели в дальнейшем к двум этническим изменениям с далеко идущими последствиями: к захвату Италии лангобардами (568 г.), что лишило возможности Византию управлять этим полуостровом, и к вытеснению крестьян, говоривших на латыни и греческом языке, в более безопасные зоны в горах и на побережье. Их места стали занимать славяне, поддерживавшие свое существование примитивным сельским хозяйством со случайным выбором обрабатываемых земель и с орудиями производства, мало чем отличавшимися от тех, которые дорийцы использовали в Греции еще 1500 лет тому назад[707].
Внутренние раздоры, разжигаемые китайской дипломатией, вскоре после 630 г. привели к распаду огромной Тюркской конфедерации. Но часть членов конфедерации, большинство которых находилось на востоке, быстро создала новые, хотя и меньшие, но все же огромные политические структуры на пространстве между Кавказом и низовьями Волги. Наиболее крупными из этих государств были Волжская Булгария и Хазарский каганат. В каждом из этих образований доминировали тюркоязычные племена, хотя, несомненно, присутствовали и другие языковые группы населения. Примерно в середине VII в. хазары, очевидно, нанесли поражение волжским булгарам, подчинив часть из них своему правлению и вынудив других бежать на запад, в низовья Дуная, где они и появились в 679 г. После этого положение в западной степи оставалось относительно стабильным целое столетие[708].
Византийская дипломатия сделала все что могла, чтобы использовать Хазарский каганат как противовес и булгарам, и мусульманам. Императоры способствовали развитию торговых отношений с хазарами и не гнушались брать в жены хазарских принцесс. Однако Византия оказалась неспособна предотвратить создание на равнине в низовьях Дуная мощного государства, где ушедшие на запад булгары обрели свою новую родину. Со временем булгары, смешиваясь с покоренными славянами, ассимилировались и приняли язык славян. В результате разрозненные славянские племена на востоке и в центре Балкан создали централизованную военно-политическую структуру, которой ранее они не знали. Возможность использовать относительно многочисленные людские ресурсы для пополнения армии сделали Болгарское царство в IX-X вв. наиболее грозным соперником Византии.
Тем временем сопоставимые, хотя и менее радикальные, перемещения народов происходили в Западной Европе. Королевством франков, основанном Хлодвигом (ум. 511), до 751 г. управляли его наследники, хотя фактически после 638 г. короли из правящего дома Меровингов царствовали только номинально. Королевство было разделено между двумя ветвями королевского рода, но в действительности власть находилась в руках воинственной местной знати. Основной политической фигурой того времени был особый управляющий королевского дворца — майордом. Именно он обладал теми королевскими правами, которые знать еще не успела узурпировать. В 687 г. Пипин Геристальский получил право на управление в качестве майордома обоими дворцами каждой королевской ветви Меровингов и таким образом эффективно воссоединил Франкское государство. Более того, он конфисковал состояния своих противников, живших преимущественно в некогда римской провинции Галлии, и передал их своим новым приверженцам из Рейнских земель в Германии. Это было равносильно второй волне германского вторжения; прежние франкские правители Галлии к тому времени стали, по крайней мере частично, латинизированными[709].
В то время как франки с непрочным успехом пытались сохранить элементы римской культуры и способов администрирования в Галлии и параллельно вести к цивилизации чисто германские сообщества Прирейнских земель, происходил удивительный процесс смены религии и развития культуры на островах Британии. Христианская культура кельтов в Ирландии достигла апогея своего развития в VI-VII вв. Успех ирландских миссионеров в Шотландии и на севере Англии был продолжен на континенте св. Колумбаном (ум. 615). Именно он основал три наиболее известных и влиятельных монастыря на континенте: Люксей в Бургундии, св. Галла на южном берегу Боденского озера и Боббио в Северной Италии. Вторая волна миссионерской деятельности достигла Британских островов в 597 г., когда папа Григорий I Великий направил из Рима в Кент св. Августина. В результате две несколько разнящиеся формы христианства, одна из которых вела свое происхождение из Рима, а другая из Ирландии, вступили в борьбу за первенство в Англии. На Синоде в Уитби 664 г. английская церковь решила дело в пользу римской версии христианства. После этого англосаксонские королевства Англии, и в частности Нортумбрия, где ирландское влияние было особенно сильным, достаточно быстро приняли культурные традиции христианского мира в его латинском варианте[710]. К VIII в. англосаксонская религиозная культура и набожность населения были значительно выше, чем в Галлии.
После 750 г. христианский мир получил передышку от постоянных посягательств и вторжений извне. На востоке Византия использовала свое морское могущество, чтобы прервать торговые контакты исламских Сирии и Египта с остальной частью Средиземноморья. В результате торговые пути сместились к северу. Крымские порты Византии стали важными торговыми центрами, связавшими Север с Востоком сначала по лесным рекам Руси, а затем далее — через открытые степи Поволжья. Трапезунд на южном берегу Черного моря стал хорошо обустроенным портом легального ввоза и вывоза товаров, поступающих через Багдад из портов Персидского залива. Абба-сидские халифы не были враждебны к такой схеме торговых путей; новые торговые отношения, устанавливаемые Византией, приводили к увеличению значения и преуспевания Ирака при одновременном снижении влияния прежних опорных пунктов Омейядов в Сирии и Египте[711].
В западном христианском мире победы Пипина Геристальского над его соперниками естественным образом привели к созданию Каролингской империи. Его внук Пипин Короткий первый придал официальный титул власти, которой обладали и он, и его предшественники, — в 751 г. он провозгласил себя королем. Его сын и престолонаследник Карл Великий (768-814 гг.) распространил власть франков до пределов, которые не были превзойдены никогда. В эпоху Карла Великого армия франков, состоящая из крестьянской пехоты, подкрепленной грозной мощью профессиональных конных отрядов, проводила военные кампании практически ежегодно. Она подчинила Саксонию на северо-западе Германии, форсировав Эльбу, вторглась в земли славян и даже разорила поселения аваров в Венгрии. На юге франки аннексировали королевство лангобардов в Италии и оттеснили мусульман за Пиренеи. Эти военные успехи позволили Карлу Великому бросить прямой вызов имперским прерогативам Константинополя — и он сделал это, приняв в Риме из рук папы корону «Императора римлян» на Рождество 800 г.
Карл Великий и его предшественники обратили в христианскую веру все германские народы Европы (кроме Скандинавии). Упрямых саксонцев обращали франкские мечи, а для более миролюбивых фризов, баварцев, тюрингов христианские церкви создавались усилиями миссионеров, таких как св. Виллиброрд (ум. 738) или св. Бонифаций (ум. 754). Франкские правители щедро поддерживали эти усилия миссионеров, разрешая, например, передачу обширных земель для поддержки недавно основанных монастырей и епископств. Христианская вера, таким образом, наряду с ростом социальной дифференциации общества постепенно приобщала германские племена к латинизированному обществу более южных стран[712].
Отсюда видно, что относительная защищенность христианского мира от внешних вторжений в течение второй половины VIII в. давала возможность и Византии, и франкам глубже проникнуть в континентальную Европу. Византийское проникновение происходило главным образом через торговлю, франки же распространяли свое влияние военной силой и за счет обращения покоренных народов в новую веру, но в результате и на Востоке, и на Западе территория распространения христианства была расширена, а его социальное значение существенно возросло.
И все же с точки зрения христианства в целом все эти достижения были сведены на нет возникновением острого конфликта между латинской и греческой половинами христианского мира. Византийский император Лев III Исавр (717-741 гг.) положил начало разногласиям в 726 г., изъяв из церквей образы Христа, Богородицы и христианских святых. Такая борьба с широко распространенной религиозной традицией вызвала сопротивление внутри страны, особенно в среде монахов; эти действия вызвали также осуждение папством и всем латинским христианским миром. Тем не менее власти Византии по-прежнему запрещали иконы до 787 г., когда церковный собор восстановил почитание религиозных образов. Затем в 815 г. императоры вновь склоняются к иконоборчеству, и лишь в 843 г. с возвращением к прежней политике иконопочитания этот религиозный спор закончился[713].
Иконоборчество ознаменовало начало фундаментальных изменений в отношениях папства с Византией. После распада Западной Римской империи римские папы постоянно испытывали необходимость в дипломатической или военной поддержке Константинополя в своей борьбе против остготов, исповедовавших арианство, и против варварских племен лангобардов. Это существенно ограничило папскую независимость. Однако к VIII в. возрождение Франкской монархии к северу от Альп давало возможность римским папам маневрировать между двумя великими государствами христианского мира. В подтверждение этого папа Стефан II в 754 г. достиг выдающегося успеха, прибыв ко двору Пипина Короткого для помазания того на королевский франкский престол — таким образом освящая титул, который Пипин узурпировал тремя годами ранее. В благодарность Пипин вторгся в Италию и, разгромив лангобардов, врагов папы римского, утвердил его власть на территории всей Италии, от Равенны до Кампаньи. Когда этот союз между Франкской монархией и папством завершился провозглашением Карла Великого императором «Священной Римской империи» и коронацию провел папа Лев, оскорбленная Византия уже ничего не могла поделать[714].
Вскоре после смерти Карла Великого расширение трещины в отношениях между восточной и западной частями христианского мира, однако, приостановилось — обе они подверглись атакам извне. Прежде всего южный фланг христианства внезапно стал уязвимым, когда Византия с появлением исламских государств на севере Африки потеряла контроль над морскими проливами. Это было продемонстрировано в 827 г., когда мусульманские пираты захватили Крит, и в это же время произошло вторжение в византийские владения в Сицилии. Поколением позже, руссы — воины и торговцы, спустившись по рекам России (автор книги, написанной в 60-е гг. XX в., так называет территорию бывшего Советского Союза. — Прим. пер.) к Черному морю и бросив вызов морскому господству Византии, уже в 860 г. непосредственно осадили Константинополь. Ослабленный флот Византии не мог ни эффективно бороться с руссами, ни защищать Средиземноморское побережье от исламских пиратов и авантюристов[715].
Усилия мусульман, таким образом, вызвали снижение эффективности торговых ограничений, установленных Византией, и стимулировали быстрое развитие и процветание всего побережья Северной Африки. Торговля через пустыню Сахара, снабжая средиземноморские государства золотом и рабами, привела к возникновению первых государств Черной Африки в областях к югу от Сахары. В мусульманской Испании также наступает золотой век только после того, как было разрушено господство Византии в Средиземноморье.
Тот факт, что с начала IX в. и Византия, и Франкское государство испытывали трудности на своих сухопутных границах, помогает объяснять успехи мусульманского мира на море. Ослабление давления Омейядов на хазар после 744 г. привело к тому, что Хазарская конфедерация племен расширилась по всем направлениям. Хазарские орды совершали набеги в Закавказье, покорили большие, хотя точно неизвестно, какие именно, территории юга России и вызвали новую волну переселения кочевников на запад. Вероятно, в 893 г. хазары вместе со своими союзниками из Сибири разбили печенегов, которые занимали территорию между реками Волга и Урал. Печенеги бежали на запад и осели на территории мадьяр, конфедерации финно-угорских и тюркских племен, которые как союзники хазар в это время, вероятнее всего, располагались в средней части Русской степи. Мадьяры в свою очередь бежали на запад и в 895 г. достигли самой дальней окраины Европейской степи — Венгерской низменности. Печенеги за ними не последовали и остались в области между низовьями Дуная и Днепром[716]. Оба новых соседа христианских народов сразу же перешли к набегам и грабежу, широкому и повсеместному, хотя время от времени Византия использовала диких печенегов для борьбы с полуцивилизованными болгарами, которые, пользуясь падением военной мощи византийцев, возобновили свои нападения на Константинополь в 913-924 гг.
В то время как хазары изгоняли остатки орд своих соперников через степи на беду слабо защищенного христианского мира, другой центр беспокойства возник в Скандинавии. Начиная с конца VIII в., хотя в полную силу их действия развернулись лишь в IX-X вв., дружины викингов на своих кораблях, выйдя из скандинавских фьордов, прошли с огнем и мечем вдоль и поперек всего западного христианского мира. Малая осадка их судов позволяла викингам заходить далеко в реки Среднеевропейской равнины, поэтому даже внутренние области континента не были защищены от грабежей викингов. На востоке Европы реки России предоставляли наиболее широкие возможности, и скандинавские речные разбойники вскоре установили политический контроль над всеми водными путями России[717]. Расширяя завоевания, руссы, как стали зваться эти скандинавы, вскоре столкнулись на юго-востоке с хазарами. В конце концов руссы одержали победу. Примерно через столетие после того как в среднем течении Днепра было основано мощное военное и торговое укрепление (862 г.), руссы уже были в состоянии захватить и разграбить столицу Хазарского каганата на Волге в 965 г. Хазары уже никогда не смогли оправиться от этого удара, возможно, потому что основная прибыль от торговли между северными лесными странами и цивилизованным миром юга уже перешла из рук хазар в руки руссов[718].
Государство Каролингов распалось под ударами викингов, венгров и арабов. Но Византия выжила, частично за счет разумной дипломатии, которая часто натравливала одного из врагов Византии на другого, отчасти за счет финансовой силы, которую давала ее торговля, и частично благодаря военным резервам и войскам в Малой Азии. Возрождение византийского влияния стало явным после 867 г., когда на трон взошел талантливый полководец, основавший, под именем Василия I, Македонскую династию.
Наиболее значимым событием для восточного христианского мира в это время было крещение славян. В 863 г. святые Кирилл и Мефодий рискнули проповедовать христианство в глубине Центральной Европы среди жителей Чехии и Моравии.[719] Чтобы облегчать задачу, св. Кирилл адаптировал греческий алфавит под особенности местной речи и таким образом дал славянам письменность. В отличие от Римской церкви, которая сделала латинский язык единственным законным языком службы и администрирования, греческие иерархи были готовы позволить использование разговорных языков в литургических целях. Соответственно, когда Болгария была крещена (после 865 г.) и в орбиту христианства вошел многочисленный славяноязычный народ, был разработан новый литературный язык (ныне называемый староцерковнославянским), основанный непосредственно на болгарской речи. В конце IX в. оказалось, что восточный христианский мир стал двуединым, состоящим из совокупности греческого и славянского сообществ, так же как и христианский Запад в свое время разделился на народы, говорящие на латыни и на германских языках. В следующем столетии крещение славян на Руси в 989 г. расширило границы христианского мира на север, в лесные зоны Восточной Европы, и увеличило значение славянского элемента в греко-славянском культурном сплаве, в который превратилось восточное христианство.
Какое-то время крещеные славяне, казалось, собирались покорить саму Византию. Принятие христианства не отвратило болгарских монархов от претензий на императорский трон Константинополя: напротив, по мере знакомства с благами византийской цивилизации болгарские амбиции лишь обострялись. В IX-X вв. эти две империи развязали ряд все более кровопролитных войн, кульминацией которых явилось завоевание и присоединение Болгарии императором Василием II в 1014 г. В течение X в. византийской армии удалось отвоевать у мусульман и присоединить север Сирии (968 г.) и Армению (1020 г.), хотя эти успехи империи скорее можно объяснить просчетами исламской политики, чем реальным увеличением военной мощи Византии. Отчасти восстановленная морская мощь Византии также смогла отвоевать Кипр и Крит, хотя ни исламские, ни итальянские пираты так никогда и не признали военно-морского превосходства византийцев.
Западная Европа гораздо медленнее оправлялась от варварских и мусульманских набегов IX в. И все же со второй половины X в. процесс возвращения утраченных территорий стал очевиден. Ослабели набеги викингов, так как в Скандинавии стали постепенно создаваться государственные образования — королевства. Эти королевства, в свою очередь, принимали христианство и таким образом в течение второй половины X — начала XI вв. становились, по крайней мере частично, цивилизованными сообществами. В это же время Оттон Великий, король Германии, нанес венграм сокрушительное поражение (955 г.), а уже следующее поколение мадьяр в 1000 г. приняло христианство. Это расширение латинского христианского мира, происходившее параллельно с почти одновременным проникновением православного христианства в глубь Балкан и Руси, означало, что к 1000 г. почти вся Европа была собрана, по крайней мере внешне, в границах христианской культуры. Лишь относительно небольшая область на южном побережье Балтийского моря осталась нетронутой христианством; законсервированное язычество и родоплеменной строй сохранились там вплоть до XIII в.
Можно сказать, что под давлением ислама в 800-1000 гг. от Рождества Христова европейский христианский мир откатывается от Средиземноморья. То море, вокруг которого развилась античная цивилизация, стало ничейной полосой, где грабили и торговали и мусульмане, и христиане (не говоря уже о маврах и египтянах, франках и греках), и при этом именно здесь началось смешение их столь разнящихся культур. Но при всех потерях и утрате своего господства в Средиземноморье христианский мир нашел для своей деятельности новые обширные земли на севере. В конечном счете выгода от приобретений оказалась значительнее, чем потери на юге.
До 1000 г. вытеснение христианского мира из Средиземноморья было менее заметно на востоке этого региона, поскольку византийцы старались никогда полностью не терять связи с морем. Однако при Македонской династии (867-1054 гг.) центр тяжести общественной и военной силы Византии решительно сдвинулся в районы, далекие от побережья, во внутренние области Анатолии и Балкан. Возрождались роскошные поместья, особенно в Малой Азии, владетели которых подчинялись центральному правительству в лучшем случае шатко. Такие магнаты содержали вооруженные отряды, обученные и снаряженные наилучшим образом для того времени, т.е. как тяжелая конница. Оказалось, что императоры Македонской династии способны были и защищать, и расширять пределы государства, чего не мог даже император Юстиниан. Но ценой этих успехов, как и ранее в Парфянском царстве и в государстве Сасанидов, было ослабление имперского контроля над армией и обществом в целом. Так, еще в начале своего правления император Василий II Болгаробойца был дважды едва не свергнут бунтами в армии, организованными анатолийскими магнатами, а после его смерти в 1025 г. размывание центральной власти ярко проявилось в ходе сложных столкновений интересов земельных и городских аристократий, каждая из которых добивалась контроля над имперским правительством.
Под властью императоров Македонской династии устройство Византийского общества изменилось и приобрело сходство с аналогичными структурами Сасанидского Ирана. Города и денежная экономика не исчезли с византийской сцены; однако городской элемент с упадком морского могущества государства регрессировал. В то же время рассредоточение наземных войск по сельской местности эффективно способствовало росту власти провинциальной аристократии. Таким образом, значительное усиление войск на границах государства, которые и обеспечили территориальные расширения в период Македонской династии, зависело от структурных сдвигов внутри византийского общества. Именно эти структурные сдвиги в конце концов и стали фатальными для власти императорской бюрократии.
Географические и социальные изменения в латинской половине христианского мира были еще значительнее и радикальнее. В VIII в. побережье Северного моря и Ламанша заменило латинскому Западу и в политическом, и в культурном отношении Средиземноморье как наиболее активный центр общественной жизни. Этому способствовали и изменения в Англии, и становление Франкского государства, и разрыв коммерческих связей с Левантом. Кроме того, введение ряда усовершенствований в европейском судостроении (например, появление вертикального кормового руля)[720] позволило мореплавателям постепенно преодолеть страх перед ветрами и приливами, которые в римские времена делали судоходство в северных морях практически невозможным. Все это позволяло северу и западу Европы пользоваться преимуществами, сопоставимыми с теми, которые Средиземноморье так долго давало лишь югу. Большие расстояния и необходимость пересекать чужие территории уже не являлись непреодолимой помехой — торговля и сообщение стали более дешевыми и доступными. Огромное число судоходных рек, текущих поперек Европейской равнины на север, значительно расширяло возможности торговых поставок по воде. Ничего похожего в Средиземноморье не было — лишь Нил да реки России могли предложить сопоставимые по длине внутренние маршруты.
Однако до 1000 г. эти географические преимущества были в значительной степени потенциальными. Экономическая жизнь на севере Европы оставалась примитивной, а изделия, произведенные в различных областях континента, не отличались друг от друга настолько, чтобы появился стимул к торговле. Более того, первым плодом новшеств в кораблестроении и навигации была вспышка массового пиратства, в котором викинги играли основную роль. И все же именно в этот период культурного застоя, политического распада и экономического отставания в развитии были созданы методы и институты, которые со временем привели к небывалому возвышению средневековой Европы и сделали латинский Запад совершенно отличным от античного или византийского общества. Имеет смысл рассмотреть три грани этого внезапно появившегося общественного устройства:
1) достижения в сельском хозяйстве; 2) военные достижения; 3) особая роль пиратской торговли.
1. СЕЛЬСКОЕ ХОЗЯЙСТВО. Во времена Римской империи большая часть Среднеевропейской равнины была покрыта болотами и девственными лесами. В этих условиях земледельцы могли возделывать лишь относительно сухие склоны холмов, а также быстро высыхающие песчаные почвы. Атлантический климат и ограниченность естественного дренирования пологих низменностей сохраняли повышенную влажность земель настолько долго в течение года, что методы обработки почвы, развитые в сухом климате Среднего Востока и Средиземноморья еще в древности, оказались непригодными на землях Северной Европы. Исключение составляли лишь несколько участков с особо благоприятной почвой, такие как известняк и лесс. Задача дренирования была в конечном счете решена с помощью использования тяжелого плуга с отвалом, который, переворачивая землю и прокладывая борозду, создавал искусственные гребни и канавки даже на совершенно плоской поверхности вспашки. Таким способом удаляли избыточную воду из самых непригодных пахотных земель. Возможно, германцы в какой-то мере использовали подобные устройства еще в римские времена, но тяжелые плуги с отвалом не находили широкого применения до конца V в. и не стали основой сельского хозяйства Западной Европы до X в.[721]
При очевидных преимуществах такого плуга на влажных и глинистых почвах, которые преобладали на Среднеевропейской равнине, очевидна была и причина столь долгой задержки в его использовании. Вспашка таким плугом предполагала наличие тягловой силы в виде трех-четырех, а то и больше быков. Кроме того, тяжелые плуги с отвалом не могли эффективно использоваться на малых, квадратных по форме участках пахотных земель, свойственных сельскохозяйственным частям Европы. Немногие крестьянские хозяйства имели полную упряжку, чтобы воспользоваться преимуществами такого плуга, и только совместное использование тягловых животных (а также изменение формы полей и прав землевладения) могло сделать возможным этот более совершенный тип возделывания земли. Следовательно, во времена, когда разбой и грабеж разрушали установленные ранее права на земельную собственность, могли найтись люди, пожелавшие объединить свои ресурсы и перераспределить права собственности на землю в соответствии с новым способом ведения хозяйства. В этих либо в подобных обстоятельствах совместное ведение хозяйства давало существенные преимущества. Поэтому в IX-X вв., когда Северо-Западная Европа наиболее жестоко страдала от набегов викингов и венгров, возник новый тип организации сельскохозяйственного производства, известный как манориальный (или сеньориальный, вассально-ленный, поместный). Этим был создан определенный технический базис, который вскоре позволил европейским крестьянам производить значительный избыточный сельскохозяйственный продукт на землях, которые в прежние века лежали пустошью[722]. Таким образом, плотное заселение севера Среднеевропейской равнины крестьянами-земледельцами было вследствие этого гарантировано, и это означало, что средневековая Европа получила сельскохозяйственную базу, достаточно прочную, чтобы поддерживать и многочисленную военную аристократию, и сильные города[723].
Освоение Среднеевропейской равнины, а также покорение северных морей создали экономическую базу для возвышения Северо-Западной Европы до такого уровня процветания, власти и культуры, который превзошел древние центры средиземноморской цивилизации. Перемещение к северу политического и культурного центра западного мира стало не преходящим эпизодом изменения политической географии в VII-X вв., а постоянной особенностью европейского общества.
2. ВОЕННЫЕ ДОСТИЖЕНИЯ Северо-Западной Европы в IX-X вв. напрямую зависели от производства сельскохозяйственных излишков, которые обеспечивала недавно созданная манориальная система. Для этого с крестьян взимались оброки и повинности на содержание многочисленного класса профессиональных военных, оснащенных и обученных по самым высоким меркам того времени, — тяжелой конницы. Поскольку потребности этого класса были поначалу достаточно просты, а новый тип ведения сельского хозяйства был относительно производительным, даже не слишком заселенная и экономически примитивная Европа получила возможность содержать сравнительно большое число рыцарей.
Эта социальная модель была далеко не нова в мире: Иран организовал подобную систему для защиты провинций от набегов кочевников почти на тысячу лет раньше; и как мы недавно видели, Македонская династия в Византии того периода развивалась в том же направлении. Однако создание института рыцарства глубоко изменило положение латинского христианского мира по отношению к его ближайшим соседям. Когда за крепкими латами профессиональных рыцарей укрылось сельскохозяйственное общество Северо-Западной Европы, разбойники и пираты очень быстро потеряли свое былое превосходство. Их бесчинства и грабежи ослабли и вскоре прекратились. Безусловно, противоборствующие отряды рыцарей иногда разоряли земли друг друга; и этот вид междоусобной войны стал чем-то вроде местного обычая, распространившись, как и феодальная система, через всю Западную Европу из центра ее возникновения на севере Франции[724]. Но даже в этом случае местные беспорядки были куда менее разрушительны, чем набеги варваров. А вскоре наиболее воинственные и активные представители сословия рыцарей нашли применение своему мастерству в дальних походах и завоеваниях. Таким образом, европейская экспансия получила новую и чрезвычайно эффективную основу в военной технологии, так как европейские рыцари показали в целом свое превосходство над военными силами любого соседнего общества[725].
3. ПИРАТСКАЯ ТОРГОВЛЯ. Вполне очевидно, что пиратство быстро потеряло свою привлекательность, когда жертвы нашли способ отразить или даже разбить нападающих. Но когда захват ценностей силой себя исчерпал, торговля предложила альтернативный путь приобретения иностранных товаров, ранее добываемых пиратством. Колебание между грабежом и торговлей в истории[726], конечно, происходило неоднократно, и это понятно, потому что даже удачливые пираты редко захватывали то, что было нужно им самим, излишки добычи следовало продать, чтобы затем купить что-либо необходимое, вплоть до оружия или еды[727].
Следовательно, с развитием действенной местной самозащиты в Западной Европе корабли и десанты пиратов постепенно и предсказуемо уступили место торговому мореплаванию и вьючным обозам. Здесь важна духовная непрерывность этоса пирата IX в. и европейского купца X в. Несомненно, купцы и пираты часто менялись местами, переходя от одной роли к другой в зависимости от конкретных обстоятельств. Но даже когда торговля становилась все более благоразумным предприятием, организованные группы странствующих купцов, подобно их пиратским предшественникам, считали умение владеть оружием делом чести, сами заботились о своей безопасности и сами разрешали споры внутри своего круга. Они также относились к крестьянам и знати тех стран, где они находились, как к чужакам — потенциальным жертвам мошенничества, если уже не меча. Со временем купеческие ватаги находили себе удобное место постоянного пребывания — часто вблизи ставки епископа или реже под стенами аббатства либо феодального замка. Из такого центра, как из ядра, вырастал город Северной Европы. Рост городов происходил главным образом после 1000 г., но основные и наиболее существенные институциональные и психологические формы североевропейской городской жизни были сформированы в эру хаоса, когда пиратство постепенно перерастало в торговлю.
В Византии, на Ближнем Востоке, в Индии и Китае этос горожан существенно отличался от недавних разбойников, а ныне почтенных горожан Северо-Западной Европы. Торговцы и ремесленники цивилизаций Евразии прежде всего обслуживали вкусы высших слоев общества: чиновников, помещиков, правителей. В этом качестве они поддерживали стабильность и исправно платили налоги — а за это могли полагаться на авторитет политической власти и надеяться на ее защиту. Агрессивный, безжалостный и самоуверенный менталитет западноевропейских торговцев был совершенно иным. Отличительные характеристики более поздней истории Запада ведут свое происхождение именно из этого факта, потому что, как только основные задачи экономического и военного выживания были решены, в Европе, как и в других местах цивилизованного мира, именно города стали основными центрами и ускорителями развития культуры.
Это титульный лист Евангелия от св. Луки из Келлской Библии, расписанный красками в VIII в. в Ирландии. Таким образом, он создан во времена, когда христианская культура ирландцев достигла высшей точки развития, накануне набегов викингов, которые разрушили почти все, что было создано ирландскими монастырями. Великолепная геометрическая точность и сложность рисунка этой страницы, а также бьющая ключом, словно готовая прорваться через край тяжелых внешних полей игривыми водоворотами и орнаментами из завитков, многое говорят о самобытности стремительно развившейся в V—IX вв. ирландской цивилизации.
До 1000 г. христианская культура, как и все христианское общество в целом, находилось в состоянии обороны, разыскивая и пытаясь сохранить фрагменты прошлого, редко решаясь на что-либо новое, особенное либо способное привлечь внимание других цивилизованных народов. Ирландская культура, возможно, была исключением из этого правила, и до вторжения викингов, разрушивших островные монастыри в VIII-IX вв., ирландцы успешно соединяли кельтские устные литературные традиции с латинской и даже греческой ученостью. Аналогично героический эпос Скандинавии эры викингов и его христианизированный аналог, эпические поэмы «chansons de geste», свидетельствуют о привлекательном для современного вкуса буйстве первобытной силы. Все же эти явления были не центральными для европейского христианского мира. Обращенное мыслями в прошлое учение Византии, остановившее восхищенный взгляд на христианских отцах церкви, со случайными отблесками язычества и античной старины, а также наивные предания о чудесах и проповеди папы Григория Великого гораздо более характерны для культурной жизни христианского мира в целом.
Таким образом, несмотря на иногда возникающие всплески, христианская культура в 600-1000 гг. находилась в глубоком упадке, будучи почти полностью изолированной от мусульманского мира религиозными предрассудками, а на Западе еще и культурной пропастью между полуварварскими франками и все более урбанизирующимися мусульманами Испании.
Г. ИНДИЯ
Храм, представленный на фото вверху, был воздвигнут около 1000 г. В этот период простота построенных ранее сооружений была полностью заменена обилием наружных украшений и прежде всего появлением массивной башни, возвышающейся над темным помещением в центре храма, где находился образ божества. Восхищающее глаз богатство деталей показано на фотографии внизу, которая изображает центральную башню другого храма, установленного немного раньше.
Бурный рост ислама в VII—VIII вв. привел к окружению и изоляции индийского мира, но отторгнутой оказалась лишь провинция Синд в низовьях Инда. Победа мусульман над китайцами на реке Талас в 751 г. включила среднеазиатские оазисы к северу от Гиндукуша в сферу влияния ислама и таким образом поставила почти непреодолимую преграду на сухопутной дороге из Индии в Китай. Флот мусульман в VIII в. также стал доминировать в Индийском океане[728], резко ограничив контакты Индии по морю с индо-буддийскими колониальными территориями Юго-Восточной Азии и с Китаем. Но хотя ислам почти полностью окружал Индостан по суше и по морю, северные окраины вдоль Гималаев остались вне досягаемости мусульман. Здесь индийская экспансия не прерывалась. Кашмир и Бенгалия вскоре после 600 г. стали мощными государствами, позаимствовав свою религию и культурные традиции из Индии. После того как китайские повстанцы устроили в 879 г. резню мусульманской общины в Кантоне, мусульманское господство на южных морях стало приходить в упадок. Соответственно возродилось мореплавание в Индии, но к этому времени развитие национальных культур стран Юго-Восточной Азии достигло такой степени индивидуальности, что дальнейшие культурные заимствования по индийским моделям прекратились.
Объединение мощных государств на северных окраинах придало индийской политике новый характер. Ни одно из этих государств не было достаточно сильным, чтобы объединить весь север Индийской равнины, но каждое из них было в состоянии не допустить, чтобы этого достиг соперник. Такой тип равновесия политических сил в регионе приводил к состоянию, которое было чрезвычайно сложным, если не сказать калейдоскопически запутанным. Защита границ от ислама после того, как мусульманское завоевание Синда в 712 г. было закончено, уже не представляла никакой серьезной проблемы. Это означало, что индийские правители обрели свободу для участия во внутренних раздорах, почти не оглядываясь на угрозу извне.
Поскольку государства Индии не обладали глубокими корнями в социальном теле индийского общества, политическая раздробленность и вызванные ею постоянные междоусобные войны не слишком сказывались на населении в целом. Города процветали, а индийская культура продолжала развиваться в направлении, определенном еще во времена династии Гуптов. Возрождается индуизм: большинство тамильских создателей религиозных гимнов, сделавших так много для придания новой энергии древним индуистским обрядам, становится известным лишь после 600 г., а каноническое собрание их произведений, приспособленное для литургического использования в храмовых церемониях, не было создано до конца X в.[729]
Институционально индуизм самоорганизовывался все более определенно вокруг храмов, предлагавших более доступную и популярную альтернативу монастырям, которые оставались основными центрами буддизма. Индуистские храмы стали истинным средоточием самых разнообразных аспектов культурной деятельности. Не только священники, архитекторы и художники, но и танцовщики, певцы, учителя и писатели — все стали группироваться в пределах храмовых комплексов. Кажется, что царские дворы как культурные учреждения стали играть лишь подчиненную роль, как только утвердились индуистские храмы Индии. Государственная и строго централизованная культура времен Гуптов подверглась соответствующим преобразованиям: религия и боги выдвинулись на передний план, а нерелигиозные интеллектуальные аспекты деятельности, такие как математика и астрономия, развитие которых раньше было столь перспективным, начинают терять свое значение[730]. К X в. некоторые храмы достигают огромных размеров и становятся весьма изукрашенными сооружениями. Характерной особенностью этих храмов была богато декорированная центральная башня над содержащим образ божества святилищем. Но и все вспомогательные сооружения, внутренние дворики и стены примыкающих к храму построек сплошь были покрыты поистине поразительными по многообразию и мастерству украшениями.
Возведение храмов как основного способа выражения культуры индуизма, возможно, было стимулировано ассимиляцией доарийских социальных отношений и общественных идеалов в высокую культуру Индии. Такое предназначение храмов во многом соответствовало предполагаемой роли подобных институтов в древней цивилизации Инда, не говоря уже о том, что, возможно, их прообразом послужила шумерская храмовая община[731]. В сфере религиозного учения подъем тантризма может расцениваться как столь же атавистическое явление, представляющее собой возрождение древних деревенских суеверий на уровне развитой культуры, поскольку магическая и чувственная тантрическая культовая практика ведет свое происхождение напрямую еще от неолитических ритуалов плодородия. Сложные теории, которые индуизм и буддизм построили вокруг даже самых вульгарных и низменных тантрических обрядов для того, чтобы найти место тантрической практике на пути к спасению, демонстрируют изумительную всеобщность индийской религии[732].
Тантрические идеи начали приобретать известность примерно в V в., но достигли расцвета лишь в VII-VIII вв. К тому времени различные таинства, заклинания и ритуалы, разработанные для того, чтобы контролировать как человеческое тело, так и физический мир, а в конечном счете вызывать личностное отождествление с божеством, стали наиболее характерной особенностью индийского благочестия. В каком-то смысле такая тантрическая практика обесценивала прежние религиозные ценности, обещая обычным людям те удивительные силы, которые индийские святые так долго искали в аскетизме. Подобно демократизации бессмертия в египетской религии столетиями прежде, притягательность таких идей была непреодолима; с их распространением монашество и многие другие, более древние формы аскетизма теряли смысл.
По мере того как индуизм охватывал множество популярных среди крестьян мистическиколдовских культов, разработка философского богословия одновременно и обогащала, и в некоторой степени стабилизировала основные теоретические положения учения. Наиболее известным и влиятельным религиозным философом Индии этого времени был Шанкара (ок. 800 г.). Он черпал вдохновение в Упанишадах, пытаясь свести их разнообразие в интеллектуальную систему, а затем распространить свои построения на множество общепринятых религиозных течений того времени. Основным принципом его философии был бескомпромиссный монизм, который сводил все разнообразие и изменчивость мира к простой иллюзии. Существование множества общераспространенных культов, представленных как различные проявления иллюзорности мира, оправдывалось тем, что они помогали несовершенному разуму подниматься к постижению некоего Абсолюта, стоящего за каждым таким проявлением. Другие индуистские философские школы соперничали с той, которую благословлял и возвеличивал Шанкара, но основное направление философских изысканий индуизма с тех пор пошло по путям, предложенным и определенным именно им[733].
Итогом развития тантризма и философии индуизма стал подрыв самостоятельного существования буддизма в Индии. Тот факт, что тантризм одновременно процветал и в рамках буддизма, и в среде индуизма, начинал стирать различие между ними. Кроме того, монашеский образ жизни стал терять свое значение в обществе, где тантризм получил всеобщее признание как короткий путь к сверхъестественному[734] и где почтенный образ Будды давно был принят в индуистском пантеоне как воплощение Вишну. Поэтому буддизм постепенно был поглощен обширным массивом религиозности индийского общества, откуда он вышел, и выжил как самостоятельное религиозное учение и организация лишь на периферии индийского мира — на Цейлоне, в Бирме и Тибете[735]. Но непосредственно в Индии буддизм к концу X в. стал лишь оболочкой, и когда мусульманские завоеватели разграбили выжившие монастыри, уже никто не позаботился об их восстановлении. Так ислам окончательно уничтожил буддизм на земле его зарождения[736].
Эволюция индийской религии (и культуры в целом) в течение VII-VIII вв. всесторонне закаляла индуизм в его противостоянии исламу. Безусловно, мусульмане проявляли инициативу, вторгаясь в Индию с оружием и со словом той непримиримой религии, которая приходила в ужас от индийского идолопоклонства. При этом отсутствие веротерпимости, присущее исламу, вынуждало индийцев относиться ко всему иностранному враждебно. Но ведь культура ислама включала те же элементы культуры Ирана и Греции, которые еще раньше так много сделали для индийской литературы и искусства. В ответ индуизм ушел в оборону, возвращаясь к исконным традициям и отвергая те положения своей ранней культуры, на которых наиболее очевидно проявилось воздействие иностранного влияния. На практике это означало принятие в сферу письменной культуры многого того, что было совершенно древним и примитивным. Это также означало, что индуизм представал перед внешним миром более цельным, чем когда-либо прежде. Каждый, от самого скромного крестьянина и до ученого брахмана, мог теперь найти отклик своим совершенно различным чаяниям в просторном наследии индуизма[737].
После великой эры экспансии, которая сделала Индию династии Гуптов одной из самых развитых стран своего времени, индийское общество в целом замыкается внутри самого себя и с упрямым консерватизмом цепляется за синтез индуистских религиозных идей, которые сформировались примерно к IX в. Высокое художественное мастерство, развитое учение и яркое религиозное чувство — все это поддерживалось процветанием богатой и сложной развитой экономики. И все же вечная политическая слабость Индии сделала субконтинент легкой добычей для иностранных завоевателей. А далее, в последующих столетиях, политическая зависимость сначала от ислама, а затем и от европейских правителей усугубила эту позицию культурного консерватизма и самодостаточности, сделав индуистскую Индию пассивной областью в мировом равновесии сил почти до наших дней[738].
Влияние примитивных народов изнутри ослабляло сопротивление исламскому давлению на индийскую цивилизацию снаружи. Лесные племена по мере того, как их члены начали переселяться в большие сообщества деревень и городов, с готовностью превращались в касту. В противоположность другим цивилизациям, которые последовательно ассимилировали такие примитивные сообщества, индуизм модифицировал их, но не уничтожал. В итоге образовалось огромное сообщество совершенно отличающихся друг от друга групп населения, сохранивших свои нравы и обычаи и свободно объединенных кастовой системой и религией индуизма. Несомненно, что существование кастовой системы в индийском обществе обеспечивало долгую жизнь и постоянное возобновление атавистических религиозных понятий, которые и нашли свое выражение в тантризме. Те же принципы требовали минимального изменения местных обычаев, и это облегчило вхождение окраинных территорий юга Индии и Гималаев в состав индийского общества. Так же как и раньше, это определило широкое распространение индийских культурных традиций на всю Юго-Восточную Азию.
И все же в соперничестве с другими цивилизациями Евразии Индия неизбежно проигрывала. Неопределенность внутренних социальных связей индийского общества налагала жесткие ограничения на соотношение энергии и ресурсов, которые могли быть направлены на выполнение любой поставленной задачи. Это определяло постоянную военно-политическую слабость Индии. И перед лицом внешних испытаний отличительная психологическая реакция, соответствующая особенностям социальной структуры индийского общества, была исключительно пассивной, направленной внутрь, и подобной реакции примитивных народов, которых внезапно вталкивают в круг цивилизованного общества.
Д. КИТАЙ И ДАЛЬНИЙ ВОСТОК
Усвоив внешние проявления китайской цивилизации, тюрки и монголы, захватившие север Китая, тем не менее сохранили присущую кочевникам склонность к войне. Поэтому сразу же после воссоединения Китая в 589 г. под властью новой династии Суй китайская военная мощь проявила себя значительнее, чем когда-либо в течение предшествующих шести столетий. Взимающая налоги бюрократия, созданная по древней модели Конфуция и поддерживающая военное сословие, пропитанное духом и методами степной войны, стала действительно устрашающей силой и смогла быстро и успешно распространить китайское господство далеко на запад. В начале VIII в. служители «Сына Неба» столкнулись с последователями Мухаммеда к востоку от Амударьи.
Династия Суй, объединив Китай, не сумела пожать плоды этого впечатляющего успеха; второй император династии стал последним. Недовольство крестьян тяготами безжалостной воинской повинности и постоянного требования рабочей силы на общественные работы помножилось на напряжение, вызванное неудачной войной против Кореи (612-614 гг.), и воцарившаяся недавно династия пала. Бунты вспыхнули во многих частях страны, но в 618 г. один из вождей восставших смог захватить верховную власть и основал династию Тан. Следующий император династии Тан, Тайцзун (Ли Шиминь) (627-649 гг.), первым распространил новообретенную мощь Китая в глубь Азии. В 630 г. Восточный тюркский каганат признал его сюзеренитет; а двенадцатью годами позже большинство племен к востоку от Каспийского моря сделала то же самое. Несколько позже Тайцзун закрепил свой контроль над оазисами Средней Азии, а в 668 г. его наследникам наконец удалось покорить Корею.
В течение нескольких последующих десятилетий ряд дворцовых переворотов, совпавших с восстаниями тюрок и внезапным взлетом нового, сильного в военном отношении государства в Тибете, явился причиной временной утраты Китаем своего могущества. Но после 715 г. стабилизация правления династии Тан при императоре Сюаньцзуне (Ли Лунцзи) (712-756 гг.) позволила Китаю с помощью ряда тюркских союзников создать серьезные препятствия для продвижения мусульман за Амударью[739]. В 747-749 гг. китайские войска провели ряд успешных военных кампаний на границах Индии, утвердив свое господство над Кабулом и Кашмиром. Но после 751 г., когда в сражении при реке Талас мусульмане разгромили китайскую экспедиционную армию, контроль династии Тан над Средней Азией был утрачен. В том же году китайское вторжение в Юньнань потерпело неудачу; а новый союз кочевых племен, кидани (китаи), разбил третье императорское войско, посланное на северо-восточные границы. Эта череда событий привела к мощному военному восстанию, которое вспыхнуло в 755 г. и парализовало Китай на целых восемь лет[740].
Танская династия смогла пережить этот период, но сохранила свою власть лишь благодаря вмешательству тюркских (уйгурских) войск[741]. И позже императоры династий Тан оставались политически зависимыми от доброй воли уйгуров. Они отказались от попыток установить свое господство в пограничных районах Китая с помощью военной силы и вместо этого поддерживали мир с кочевниками с помощью уплаты дани и дипломатических усилий. Эта политика, возможно, в какой-то мере отражала уменьшившуюся склонность населения Китая к войне, когда наследники диких и воинственных кочевников, пришедших к власти в Китае, со временем поднялись на совершенно другой культурный уровень. Это также отражало и внутреннюю слабость политического правления поздней династии Тан, поскольку во время и после великого восстания 755-763 гг. центральное правительство стало терять реальную власть в провинциях. Различные местные военачальники захватывали власть на местах и, борясь между собой, управляли провинциями как своей личной собственностью, лишь время от времени проявляя уважение к воле императоров.
Окончательное падение династии Тан в 907 г. имело лишь символическое значение, поскольку фактически реальная власть императоров была утрачена намного раньше. Возобновление вторжений на севере Китая в 936-960 гг. повторило, хотя и в меньшем масштабе, беспорядки, которые привели в свое время к падению династии Хань; но вновь возникшая угроза порабощения варварами, вероятно, облегчила объединение всего Южного и Центрального Китая после 960 г. династией Сун. Восстановив полновластие государственных чиновников, первые императоры династии Сун гарантировали лояльность тех, кто мог положить конец правлению местных военачальников, правящих еще со времен поздних императоров Тан. Однако императоры Сун не смогли восстановить свое господство в северных провинциях, которые оставались в руках варваров до прихода к власти династии Мин (1368-1644 гг.).
Глубокие изменения в экономике Китая сделали возможными военные победы ранних императоров династии Тан и поддерживали роскошный блеск танской культуры. В ранние века китайской истории долина реки Хуанхэ и некоторых ее притоков составляла изначальный центр китайской цивилизации. Буйная растительность и более сырой климат юга страны представляли серьезные препятствия для земледельцев, привыкших к лессовым почвам севера. Поэтому даже после распространения имперского правления династии Хань на юг потенциальные богатства региона оставались неиспользованными. Но в смутные времена 200-600 гг. беженцы из более незащищенных северных областей перемещались на юг. Их было много, и шаг за шагом они проделали огромную работу по расчистке непроходимых джунглей и созданию необходимых оросительных и дренажных каналов. Рисовые поля начали заполнять земельные пространства от речных и озерных берегов и отмелей, где они вначале были сконцентрированы, пока к VII в. не покрыли всей долины Янцзы. Огромное население этого района не только было способно прокормить себя, но и создавало существенный излишек продовольствия.
Аналогичная по объему работа по мелиорации была осуществлена на тысячу лет раньше в долине Хуанхэ, и в результате отдельные лоскутки плодородных земель превратились в единое орошаемое пространство. Именно этот тяжелый труд терпеливых китайских крестьян обеспечил правителям династий Цинь и Хань сельскохозяйственную базу и экономический смысл существования их империй, поскольку единое централизованное правление было необходимо для создания сложных ирригационных сооружений по всему пространству речной долины. Правители династий Суй и Тан отличались от своих имперских предшественников тем, что имели два опорных региона своего хозяйствования: один в долине Хуанхэ, а другой, даже более производительный, в долине Янцзы.
Эффективное использование излишков продовольствия, производимого на юге, требовало создания развитой системы внутренних путей сообщения. Во времена династий Суй и Тан была создана целая сеть каналов, наиболее важным из которых был Большой канал, соединяющий реки Янцзы и Хуанхэ. Это грандиозное техническое сооружение было закончено в 611 г. трудом миллионов крестьян, согнанных на работу. Это позволило переправлять огромные партии риса и других товаров с юга к императорским столицам Чанъань и Лоян на севере страны. Зернохранилища в местах, удобных для хранения и распределения зерна и других товаров, были исключительно в ведении правительства; управление сбором, транспортировкой и распределением товаров стало, таким образом, главной функцией имперской бюрократии. Эта обширная торговая сеть, обогащающая империю, достигла своей наивысшей эффективности в VIII в.[742]
Если урожай в году был нормальный, то бюрократическая система обеспечивала имперский двор таким количеством зерна, которое явно превышало его потребности. Поэтому примерно к середине VIII в. чиновники империи начали обменивать излишки зерна на различные предметы роскоши[743], спрос на которые при дворе был фактически неограничен. По этой причине в результате был создан или значительно расширен во всех областях Китая рынок искусных ремесел: прекрасных шелков, фарфора, лакированных изделий и других товаров. Провинциальные чиновники, имея личные излишки зерна, быстро обменивали продовольствие на изделия местных ремесленников — их было проще перевозить, да и принимали их при дворе более благосклонно, чем сельскохозяйственную продукцию. Естественно, при этом существенно расширились и увеличились классы ремесленников и торговцев. Никогда ранее города в Китае (если это были не императорские столицы), кажется, не имели большого значения, но эпоха Тан стала свидетельницей повсеместного роста городов, который происходил благодаря большим излишкам продовольствия в южных районах и циркуляции товаров под надзором императорского двора и чиновников.
Распространение денежной экономики сопровождалось ростом провинциальных городов. Хотя монеты в Китае были известны много столетий, денежное обращение нашло широкое применение только после того, как стало очевидным удобство выражения доходов в виде стандартной и легко перемещаемой меры стоимости. Согласно официальным данным, например, в 749 г. только 3,9% всего дохода правительства составляли наличные деньги, а в 1065 г. — 51,6% дохода, который значительно увеличился[744].
Возможность перевозить товары на большие расстояния и денежная экономика, конечно, способствовали развитию региональной специализации в зависимости от распределения сырья и уровня квалификации ремесленников. Торговцы нашли себе новую сферу применения как посредники между императорским двором и реальными производителями товаров, вовремя дополнив официальный товарооборот обширной сетью торговых структур[745]. Частичный распад централизованного управления в поздний период правления династии Тан еще более расширил возможности для частного предпринимательства. Создание провинциальных столиц крупными военачальниками в этот период ускорило рост провинциальных городов, которые вскоре стали сравнимы с имперскими столицами.
Изменения отношений земельной собственности были менее ясны, но, вероятно, имели огромное значение. В ранний период правления династии Тан, вероятно, значительная часть крестьянства была независимыми землевладельцами. Особенно это наблюдалось в самых северных областях империи, где многочисленные варвары прочно обосновались в течение предшествующих столетий. Войска первых завоевателей Тан составляли главным образом крестьяне, усиленные тюркскими вспомогательными отрядами и поставленные под команду профессиональных военных. Но свободные крестьяне-ополченцы раннего периода Тан, видимо, постепенно утратили свою земельную собственность, возможно, за счет лишения должников права выкупа заложенного имущества. Во всяком случае в 737 г. император обратил свое войско в регулярную армию, в основном набираемую из варваров и находившуюся под их командованием.
Крупное восстание 755-763 гг., начатое пограничным военачальником, под чьим командованием находилась армия, состоящая из варваров, верных лишь ему лично, хорошо продемонстрировало слабость такой системы. Восстание было подавлено только после обращения за помощью к еще более диким варварам с еще более дальних окраин китайского мира. После этого императоры Тан оказались в разной степени от них зависимы. К концу правления династии Тан, когда к постоянным военным беспорядкам добавились безмерные поборы ростовщиков и владельцев земли, бедствия крестьянства привели к ряду ожесточенных восстаний (особенно в 874-883 гг.). И все же политические и военные беспорядки начала X в., кажется, не поколебали основ господства знати и крупных землевладельцев над китайским крестьянством. И когда династия Сун после 960 г. хоть в какой-то мере установила мир в Центральном и Южном Китае, крестьяне безропотно остались под пятой господствующих классов[746].
К 1000 г. китайское общество достигло того, что можно назвать его формой нового времени. Вплоть до XX в. дальнейшее его развитие лишь увеличивало масштаб, но никогда не сумело изменить те основные особенности социального устройства, которые обозначились к началу II тыс. н. э. Это дало китайской цивилизации определенные преимущества по сравнению с цивилизацией Дальнего Запада, что прекрасно засвидетельствовал Марко Поло, восхищавшийся чудесами Поднебесной. В дальнейшем, однако, недостатки в китайской социальной системе позволили Европе уйти далеко вперед но сравнению с Дальним Востоком. Краткое сравнение со средневековой Европой дает возможность понять социальные ограничения в китайском обществе нового времени.
Во-первых, примерно с 1000 г. европейское сельское хозяйство стало зависеть от степени сосредоточения тягловых животных, необходимых для вспашки тяжелым плутом влажных и глинистых почв. Обильное использование животной силы требовало достаточно экстенсивного земледелия и позволяло отдельному крестьянину производить сравнительно большой сельскохозяйственный излишек. Напомним, что китайское возделывание влажных почв долины Янцзы основывалось на использовании силы человеческих мышц. Китайское сельское хозяйство поддерживало гораздо более высокую плотность населения и обеспечивало гораздо большую урожайность, чем когда-либо знала Европа. Но при этом производство отличалось более низкой производительностью, поскольку китайские крестьяне всю работу делали без использования животной силы, которая так увеличивала усилия европейского крестьянина[747]. Таким образом, европейский тип сельского хозяйства предполагал возможность (не всегда реализуемую) более высокого уровня жизни для большинства людей, поскольку разрыв между минимальным прожиточным минимумом и производством продуктов на одного человека, работающего на земле, был гораздо большим в Европе, чем в Китае[748].
Во-вторых, сравнительно низкий уровень потребления крестьян в китайском обществе приводил к ограничению рынка продукции ремесленников высшими классами помещиков и чиновников. Важная роль правительства и придворных в организации системы обеспечения и формировании спроса на особую продукцию ремесленников подчеркивала эту тенденцию и приводила к концентрации квалифицированных ремесленников, производивших предметы роскоши, в местах, удобных для высокопоставленных лиц государства. Эта особенность контрастировала с ранним европейским ремесленным производством, придающим подчеркнуто важное значение выпуску продукции повседневного спроса, будь то шерстяная ткань, копченая сельдь или железный либо стальной инструмент и оружие[749]. Всю эту продукцию производили для рынка с гораздо более широким социальным охватом.
В-третьих, торговцев в Китае считали людьми с сомнительной репутацией. Конфуций ставил их на самые нижние ступени социальной лестницы наряду с солдатами и другими на практике необходимыми, но в идеале совершенно лишними профессиональными группами. Тот факт, что многие торговцы в ранние века китайской истории были иностранцами — согдийцами, персами, арабами, уйгурами, — лишь отражает и подтверждает это традиционное суждение. Кроме того, характерной чертой китайской экономики была тенденция сводить деятельность торговцев к роли подобострастно угождающих вкусам придворных, высоких чиновников и богатых помещиков, поскольку только эти социальные группы и обладали существенной покупательной способностью. В таких обстоятельствах не удивительно ни то, что правительственная политика редко принимала в расчет интересы торговцев, ни то, что процветающие торговцы инвестировали свой капитал скорее в земельную собственность, чем в производство, стремясь изменить свой социальный статус и стать помещиками. Все это затрудняло появление действительно крупных торговых капиталов и отвлекало от активной торговли с зарубежными странами[750].
Особое различие между Дальним Востоком и Дальним Западом заключается в том, что, несмотря на развитие больших городов, значительную региональную специализацию и наличие высококвалифицированного класса ремесленников, все эти особенности китайского нового времени были успешно включены в более древние сельскохозяйственные общественные отношения. Классы торговцев и ремесленников Китая никогда не стремились бросить вызов престижу и ценностям бюрократии и земельной знати. А в Северо-Западной Европе превращение торговых сообществ в пиратские банды в IX-X вв. с самого начала давало им ощущение независимости, да и настоящей враждебности, по отношению к земельной аристократии. Европейские торговцы не угождали никому, они стремились стать сильными сами по себе и очень скоро преуспели в этом. Действительно, к XIII в. в Италии, а к XVI в. и в критически важных центрах севера Европы купцы уже стояли у руля государства и использовали государственную власть в собственных целях, что было просто невообразимо в конфуцианском Китае.
Слабость торгового класса в Китае значительно ослабила социальное и политическое воздействие ряда важных технологических достижений, в которых Китай заметно превосходил весь мир до 1000 г. Изобретения, подобные бумаге и фарфору, книгопечатанью и производству черного пороха, не оказали никакого влияния на китайское общество в целом[751]. Полное и смелое использование этих изобретений в дальнейшем взяло на себя более свободное и менее зарегулированное общество Западной Европы, где никакая всеобъемлющая бюрократия и никакая непререкаемая социальная иерархия не сдерживали их воистину революционного применения.
Структура китайского общества глубоко влияла на характер китайской культуры в эпоху династии Тан. Император и его окружение всегда выступали главными покровителями изобразительного искусства; кроме того, буддийские и даосские монастыри, а также частные лица зачастую обладали и средствами, и склонностью покровительствовать созданию (или даже самим создавать) произведений искусства, творений религиозного либо философского характера. Большинство произведений искусства и литературы, сохранившееся с этого периода, выросло из одного из этих источников или из нескольких одновременно и, как правило, служило утонченным вкусам образованных и праздных классов. До 1000 г. в пределах огромного массива китайских литературных памятников наблюдаются лишь самые незначительные проявления более народной, городской литературы средних слоев.
Религиозная политика первых императоров династии Тан отличалась терпимостью. Имперское покровительство было сохранено для буддистов, даосистов и последователей Конфуция, но в купеческих кварталах великих имперских столиц Чанъаня и Лояня смешались все — манихейцы, несториане, христиане, зороастрийцы и мусульмане. Присутствие таких чужеродных элементов, без сомнения, вносило свой вклад в скрытое напряжение между древними китайскими религиозными школами и прозелитическими религиями спасения. Но в эпоху Тан преобладала тенденция свободного взаимодействия между тремя основными религиями — даосизмом, конфуцианством и буддизмом, и это сближало религии.
Примерно до середины VII в. продолжался перевод индийских текстов на китайский язык. Позже, после упадка буддизма в Индии, китайским буддистам все более приходилось полагаться на собственные теологические источники. Наиболее значимым проявлением китайского буддизма, освободившегося от влияния буддизма индийского, был рост во второй половине VIII в. влияния школы чань (в Японии это течение обозначалось как дзэн). Чань-буддисты считали неправильными сложные метафизические построения других религиозных течений, упорно утверждая, что спасение достигается либо мгновенным просветлением, либо не достигается вообще. По крайней мере, некоторые практикующие адепты этого течения умышленно установили парадоксальный способ выражения своих взглядов и достаточно мрачный антиинтеллектуализм[752].
Таким образом, в то время как буддизм в китайском окружении терял часть своего чужеземного одеяния, даосизм и конфуцианство, наоборот, включили часть положений буддизма в свои учения. Даосисты учредили институт монашества и составили канон книг, признанных в качестве священного писания, чтобы соперничать с буддистами. Конфуцианству не требовалось никакой защиты: его положение уже было обеспечено прямой связью с бюрократическим аппаратом через систему отбора на государственную службу.
Эта статуя, которая была создана между 550-м и 577 г., демонстрирует успешное усвоение чужеземных буддийских художественных канонов китайскими скульпторами. Явно и безошибочно прослеживаются индийские и среднеазиатские веяния в манере изображении прически и одежды, а также и во всей позе святого. Проводя сравнение с подобной статуей, отлитой за столетие до этого, видно, насколько более китайской стала эта поздняя работа благодаря не только изменению выражения лица и пропорций изваяния, но и более тщательной передаче складок одежды. То, что раньше ошибочно истолковывалось как декоративная условность реалистического изображения, теперь стало умышленно стилизованным узором, который намекает на монолитность, скрытую за легкой драпировкой.
Оказалось, что изощренность буддийской аргументации и буддийского аллегорического метода обнаружения скрытых значений в тексте может многое дать усердному исследователю, который поставил бы себе целью сделать классические конфуцианские произведения актуальными для современников эпохи Тан. И соответственно основатели неоконфуцианства, которые начали активно работать примерно в 800 г., совершенно свободно использовали технику интерпретации текстов, а также некоторые богословские положения буддизма. В ранние времена династии Сун, когда неоконфуцианские идеи проходили путь становления, мощный поток даосских доктрин проник в конфуцианство именно в процессе применения буддийских методов толкования старых конфуцианских текстов[753].
Такое смешивание и перекрестное заимствование положений трех главных интеллектуальных традиций Китая не приводили, как можно было бы предположить, к сближению позиций сторонников этих религий. Напротив, неоконфуцианство давало такое истолкование классических конфуцианских произведений, которое должно было как можно лучше опровергать буддизм; и даосизм развивал свои основные положения с теми же целями. Более агрессивный дух реконструированного конфуцианства[754] и даосизма, естественно, стремился ослабить положение китайского буддизма, который еще в VI -начале VII в., казалось, стоял на грани превращения в государственную религию. Множество других факторов также способствовали подрыву буддизма — это и рост мирского духа в придворных кругах и, как ни странно, в некоторых богатых буддийских монастырях, и мощная ксенофобия, усилившаяся по мере того, как китайское военное противостояние с варварами пошло на спад после 755 г. Теперь тот самый успех, с которым буддизм преобразовал себя из религии бедных и униженных в полуофициальное вероисповедание, хорошо обеспеченное и земельными наделами, и официальными привилегиями, обрывал его связи с народом[755].
Результатом этих изменений стала мощная вспышка религиозных гонений в Китае в 843-846 гг., которой предшествовал развал государства уйгуров в 840 г. под ударами внешних варваров. Правящие слои уйгуров приняли манихейство еще в 762 г. и с тех пор использовали всю свою военную мощь для распространения манихейства в Китае, при этом облагая его данью. Поэтому, когда власть уйгуров рухнула, китайцы в ответ решили избавиться от всех манихеев, это в основном были торговцы-уйгуры, длительное господствующее положение которых держалось на силе их зарубежных покровителей. Другие носители чужих религий — несториане, зороастрийцы и мусульмане — вскоре подверглись аналогичным преследованиям. А в 845 г. и богатые буддийские монастыри также были закрыты, возможно, скорее по финансовым соображениям, чем вследствие ксенофобии первой волны гонений. Официальные летописи сообщают, что не менее 44 600 буддийских религиозных учреждений было разрушено, а из 260 500 монахов и монахинь, занесенных в налоговые списки, примерно 150 000 были проданы в рабство[756]. Китайский буддизм никогда больше не оправился от этого удара. Подорвав к себе доверие накоплением богатств и потеряв сами богатства при конфискациях, буддизм предстал резко ослабленным и не имеющим прежнего значения. Обряды и молитвы в защиту простого народа от злых духов стали главными в практике буддистов — но для такой общественной роли даосизм был приспособлен гораздо лучше. Китайский буддизм, выживший главным образом в форме чань-буддизма, в основном сохранился в самых отдаленных областях страны и вне пределов Китайского государства — в Японии и Корее[757]. Бурный расцвет индийских богословских рассуждений полностью прекратился, и буддизм перестал быть важным элементом высокой культуры Китая.
Таким образом, после 845 г. в Китае никакие иноземные религии больше не бросали серьезного вызова ни конфуцианству, ни даосизму; и к эпохе Сун (после 960 г.) неоконфуцианство впитало достаточно много из даосизма для того, чтобы начисто стереть прежнее противопоставление между этими двумя религиозными традициями. Тем же путем, каким конфуцианство успешно переварило легалистов, моистов и другие соперничавшие течения в эпоху Хань, во времена династии Сун, т.е. после 1000 г., неоконфуцианство, впитав в себя наиболее важные догматы буддизма и даосизма, бесспорно, стало официальной интеллектуальной системой Китая. Это была победа знати над торговыми и военными пришельцами, а также победа исконной китайской традиции над метафизическими религиями спасения души, пришедшими из Западной Азии. Отторжение буддизма с его неискоренимо чуждыми аспектами обеспечило китайской цивилизация ту степень единства и непрерывности развития, с которой ни одна цивилизация Евразии не может сравниться. С другой стороны, монолитная природа неоконфуцианского синтеза ограничивала будущее развитие китайской культуры более узкими рамками, чем любая из многочисленных интеллектуальных традиций исламского или христианского мира[758].
В Китае естествознание, особенно астрономия, математика и медицина, удивительным образом осталось не затронуто иностранным влиянием в эпоху Тан, и это при том, что индийские научные работы были хорошо известны в Китае, а несколько индийских астрономов даже достигли высокого положения на императорской службе. В этот период китайские астрономы сделали множество различных уточнений в своих наблюдениях, а также ряд замечательных усовершенствований приборов для наблюдения за перемещениями небесных тел. Но близкая связь между астрономией и предсказанием — официально астрономы содержались лишь для того, чтобы толковать волю Небес да предсказывать дни затмений и других необычных явлений, — возможно, была достаточной, чтобы оградить традиционные китайские методы от подрывных зарубежных влияний[759].
Эволюция изящных искусств в Китае в 600-1000 гг. шла параллельно с интеллектуальной и религиозной историей эпохи. В ранний период династии Тан буддийская скульптура и живопись все еще основывались на индийских либо среднеазиатских прототипах[760]. К VIII в., однако, появился отчетливо китайский стиль буддийского искусства.
Статуэтка на фото вверху датируется эпохой династии Суй (581— 618 гг.). Представленная ниже настенная живопись скопирована в пещере на западе Китая и датируется поздним периодом династии Тан (618—912 гг.). Оба эти изображения кое-что говорят о достоинстве, величавости и изяществе жизни при императорском дворе в Китае. Тонкое высокомерие, искусно выполненное платье и намек на сладострастие в облике статуэтки открывает то, что закрытый паланкин на картине скрывает от простых глаз: высокое искусство куртуазной красоты. Роспись воспроизводит движение торжественной процессии, в центре которой — императорский наместник и его жена. Чтобы выразить пышность всего обряда художник изобразил сопровождающих всадников и выступающих жонглеров и танцовщиков. Буддисты первыми принесли в Китай идею использовать искусство для рассказа историй именно таким способом (еще два панно, не воспроизведенные здесь, дополняют изображение процессии). Но светское содержание и жизнерадостность этих изображений показывают, с каким совершенством китайцы переработали это столь специфическое иноземное влияние в период династии Тан.
Некоторые скульптуры этого периода ясно отражают процесс угасания религиозного вдохновения на фоне проявления более светского духа. После 845 г. буддийское искусство выжило лишь на окраинах Китая, где религиозные гонения были менее жесткими[761].
Резкое прекращение деятельности буддийских художников, которое последовало сразу же после закрытия монастырей в 845 г., не привело к окончательному исчезновению буддийского искусства в Китае. Напротив, как неоконфуцианство смогло в конце концов одержать победу только после принятия некоторых черт буддизма, так и китайское светское искусство оформилось только после многих заимствований из буддийских прототипов. Это было особенно очевидно в живописи — основном виде искусства[762] последующей китайской цивилизации. В резком контрасте с фантастическими, полугеометрическими изображениями ранних китайских стилей буддийская живопись пытается представить человеческие фигуры и обстановку визуально отчетливо и передать сюжет, который может «прочесть» даже неграмотный. Специальные живописные приемы для выполнения этих задач были в целом удовлетворительно разработаны еще в VIII в., когда процветали самые ранние китайские художники. В течение IX-X вв. китайские живописцы научились изображать пространство как единое и обобщенное целое, хотя и не пользуясь при этом линейной перспективой, открытой в Европе XV в. для решения сопоставимых задач. Вместо использования линейной перспективы ландшафты на китайских картинах изображались с перемещающихся в пространстве воздушных точек зрения, передавая ощущение обозрения обширных пространств, и в то же время предлагая определенное настроение и радуя глаз тонким декором. Этот высоко изысканный, хрупкий и наводящий на размышления стиль определил характер всей последующей живописи Китая, хотя более поздние художники продолжали работу над усовершенствованием его деталей[763].
В области литературы и музыки классические формы композиции, заложенные еще в эпоху Хань, были всесторонне обогащены в ранний период Тан. Уникальный характер китайской письменности и естественные языковые барьеры гарантировали беллетристике сравнительно стойкую защиту от иностранного влияния, но придворные упоминания о танцах, песнях и музыке свидетельствуют о культурных заимствованиях у степных захватчиков в предыдущих столетиях[764]. Кроме того, в народных и изначально не стесненных церемониями песнях и рассказах улиц черпали вдохновение поэтыноваторы. Ли Бо (701-762) и Ду Фу (712-770) — одни из самых ранних и наиболее известных поэтов, занимавших высокое общественное положение. Именно они развили поэтические формы, выводя их из самых простых источников, создавая совершенные, иногда несколько вычурные, произведения поэтического искусства.
В высшей мере парадоксально, что поэтические условности, выработанные этими и другими мастерами, оказались к X в. выхолощенными из-за того, что каждый подобающе образованный аристократ обязательно должен был стать поэтом. Когда вошло в норму правило, согласно которому экзамен на место императорского чиновника включал сочинение стихотворения в соответствии с утвержденным строгим каноном и предписанным содержанием, поэзия стала настолько регулируемой, что уже не могла процветать, хотя и продолжала производить огромные количества приглаженных стихотворений. Лиризм, который в течение нескольких поколений прорывался через древние условности и нормы, чтобы поразить читателя высокой личной, часто автобиографической нотой[765], был, таким образом, мягко возвращен в сети конфуцианской религиозной традиции.
Многие другие литературные формы, несмотря ни на что, упорно продолжали существовать, хотя и не всегда в полном объеме. Хроники, эссе, сборники рассказов и комментарии к текстам классических произведений -все это составляет огромную массу литературных произведений с богатым разнообразием стилей, хотя многие из них и исчезли в прошедших столетиях[766].
Другой важной особенностью эпохи Тан и раннего периода династии Сун было существование полной элегантности ночной жизни. Профессиональные актеры, музыканты, танцовщики развлекали императорский двор и знать, а на более низком уровне удовлетворяли потребности крестьян, торговцев и других, менее почтенных групп населения. Керамические изображения в стиле куртуазных красавиц дают некоторое представление об ушедших в прошлое вечерах, когда поющие девушки демонстрировали свое обворожительное искусство. Популярная поэзия и любовные истории, что характерно, рассказывали об экстравагантном влечении знатных молодых людей к певицам низкого происхождения и представляли картины роскоши, утонченной и изысканной жизни, останавливаясь лишь перед передачей сцен самого буйного разврата.
Богатство и утонченность китайской цивилизации в период правления династии Тан и ранних императоров Сун представляли нечто вроде золотого века в длинной истории Китая, хотя непрерывность и всеобщий консерватизм китайской традиции лишают это время какой-либо особой исключительности. Кроме того, догматическая невосприимчивость ислама к любым языческим достижениям подразумевала, что культура династии Тан не смогла повлиять на современные ей цивилизации Евразии, как это ранее сделали эллинизм и Индия эпохи Гуптов. В результате мощная привлекательность достижений цивилизации Китая была действенна только в пределах узкого крута стран Дальнего Востока. И это состояние сохранялось вплоть до монгольских завоеваний XIII в., которые вызвали некоторый интерес к мастерству китайцев у остальной части цивилизованного мира.
В китайском влиянии на Японию, Корею и соседние варварские государства не было, конечно, ничего нового; и в 600-1000 гг. китайская экспансия в этих областях продолжалась по-прежнему. Главным приобретением для сферы влияния китайской цивилизации была Юньнань, где независимое государство успешно противостояло китайским армиям, но не смогло устоять перед очарованием китайской культуры[767]. В течение этих же столетий индуистские государства Юго-Восточной Азии расширились в глубь континента от прибрежных равнин и долин рек, где они сначала возникли[768]. Так, например, долина реки Меконг стала центром, из которого обширное государственное образование расширило в конце IX в. свои пределы на север, к границам Юньнани. Это привело культуру, созданную на индийских традициях, к прямому контакту с государством, где только что победила китайская культурная традиция[769]. Подобные контакты в восточном направлении, вдоль побережья Индокитая и на запад, через границу между Бирмой и Юньнанью, были и раньше. В результате в Юго-Восточной Азии образовалась более-менее протяженная пограничная зона между двумя зонами-спутниками двух больших цивилизаций. Примитивные формы социальной организации, конечно, сохранились, образовав островки в пустотах растущей сети цивилизованных и полуцивилизованных сообществ.
На севере, однако, цивилизованное расширение все более переступало географические границы между степью и земледельческими территориями, которые так долго привязывали китайский способ хозяйствования к орошаемой земле. Тюркские каганаты, с которыми Китай граничил на севере, а особенно государство уйгуров, существование которого продолжалось с 745 г. по 840 г., уже больше не были просто варварскими ордами. Подобно хазарам, их соплеменникам из другой окраины тюркского мира, уйгуры усвоили многие черты цивилизованных сообществ, включая грамотность, более высокую религию и в известной мере довольно устойчивую систему государственного управления. Так же как и хазары, они дополнили свой традиционно кочевой образ жизни, добавив к разведению животных речную и караванную торговлю. Такие торговые пути пересекали степь не только с востока на запад, но и с севера на юг, связав зоны заповедных лесов Евразии с цивилизованными центрами юга. Безусловно, неблагоприятные климатические условия в восточных степях делали местные цивилизации более хрупкими, чем культурные сообщества, расположенные в более благоприятной природной среде Юго-Восточной Европы в тот же период истории. И все же растущее культурное влияние Китая и народов центрально-азиатских оазисов на лесные районы и степи Маньчжурии и Восточной Сибири было бесспорным.
Аналогичные изменения произошли и в Тибете, введя его в круг сообществ с полуцивилизованным образом жизни. Развитие Тибета, которое началось довольно резко, в начале VII в. привело к объединению страны в царство с огромной военной мощью. Когда власть Китая в Средней Азии в середине VIII в. пошатнулась, тибетские отряды вступили в борьбу за среднеазиатские города-оазисы, оспаривая их у мусульман Восточного Ирана. Успехи тибетцев были столь значительны, что вскоре они создали империю, начинающуюся от устья Ганга и раскинувшуюся через Инд на север до озера Балхаш и на восток к большому изгибу реки Хуанхэ. К 860 г. отдаленные области отпали от этой империи, но ядро государства Тибет выжило и сохранилось.
В основных положениях тибетцы заимствовали свою религию из Индии, светскую культуру из Китая, окрасив и то, и другое собственными, родными традициями. Под эгидой буддизма начались систематические и впечатляющие но размаху усилия по переводу текстов, содержащих полезные знания, с санскрита на тибетский язык. С этой целью царь Тибета в 632 г. даже послал одного из своих министров в Индию непосредственно для того, чтобы создать или подыскать подходящий алфавит для тибетского языка. «Патриотическая реакция» местных жителей в 836-842 гг. грозила полным искоренением буддизма в Тибете; но к середине X в. был достигнут довольно устойчивый синтез буддизма с местной религией бон. Этот сплав обычно известен под названием «ламаизм»[770]. Занимая в культурном отношении промежуточное звено между Индией и Китаем, а в военном — оставаясь защищенным высокими горами, Тибет легко обеспечивал свою политическую независимость.
На северо-востоке китайское влияние не испытывало никакой конкуренции со стороны индийских или иранских культурных традиций. И следовательно, хотя многие базовые элементы культуры, в частности язык, всегда оставались отличными от китайских, цивилизации Кореи и Японии несли на себе более четко выраженный китайский отпечаток, чем цивилизации других пограничных с Китаем территорий.
Корея в самой малой степени включилась в сферу влияния китайской культуры до времен династии Хань и долго служила посредником между Китаем и Японией. Миграция с севера — аналогичная той, что вызывала перемещение варварских народов на север Китая в III—VI вв., — привела к образованию мощного и воинственного государства на севере Кореи. Корея успешно противостояла посягательствам династии Суй, но внутренние раздоры вынудили корейцев признать китайский сюзеренитет в 668 г. Правда, императоры Тан в основном удовлетворялись символической властью над этим регионом.
Радикальное различие между корейским и китайским языком было основной причиной, послужившей сохранению самобытной корейской культуры. Хотя китайская письменность относится к идеографическим и, подобно знакомой нам системе численного обозначения, может читаться на любом языке, в VII в. корейские ученые сочли полезным изобрести вспомогательные символы, отражающие специфические окончания, предлоги и союзы корейского языка[771]. Используемые сначала как примечания либо пометки на полях в китайских текстах, эти символы в конечном счете развились в независимый корейский алфавит. Это обеспечило Корею своей особой литературной традицией.
Возобновление политических беспорядков в Корее происходило параллельно с крушением династии Тан в Китае. Однако в 935 г. новая корейская правящая династия объединила весь полуостров; и когда Китай в свою очередь вновь заявил о себе как о мощном государстве под управлением династии Сун (960 г.), обе эти страны возобновили политическое и культурные отношения. Теперь Корея была уже определенно менее зависима от Китая, чем во времена Тан. Необходимость сохранять мир с государством киданей, которое граничило и с Кореей, и с Китаем на севере, удерживала династию Сун от открытой попытки установить политическое господство в Корее. Кроме того, новая правящая династия Кореи приняла буддизм, подчеркивая тем самым автономию местной культуры и защищая Корею от неоконфуцианства династии Сун. В свое время таким же образом манихейство защищало уйгурское царство от китайского культурного превосходства[772].
Похоже, что первый импульс в своем движении к цивилизации Япония получила из Кореи. Первым признаком этого послужило проникновение буддизма в 552 г., хотя новая религия не получила надежного статуса в Японии до 587 г. С этого момента укрепление централизованной власти и страстное стремление усвоить достижения китайской цивилизации шли рука об руку. Прямые дипломатические отношения между правящими дворами Китая и Японии были впервые установлены в 607 г.; после этого японские дипломатические миссии прибывали в Китай регулярно и достаточно часто. Искусные мастера и актеры, а также переписчики и переводчики сопровождали дипломатических сановников в составе этих миссий. Все лучшее из китайской культуры, все, что могло считаться полезным на родине, заимствовали и привозили в Японию.
В результате в течение периода Нары (646-794 гг.)[773] в Японии развились пока еще хрупкие элементы придворной культуры. Поэзия и живопись в китайском стиле процветали почти так же, как и непосредственно в Китае. Управление, придворная иерархия, императорский протокол — все было достаточно точно смоделировано по образу и подобию династии Тан. К X в., однако, начала оформляться выразительно японская версия этой культуры. Слоговое упрощение китайского письма впервые позволило письменно зафиксировать фонетику японского языка[774]. В это же время власть японского имперского двора начала уступать грубой силе провинциальных феодалов, которые лишь слегка усвоили китаизированную культуру японской столицы. Наиболее замечательным памятником культурного освобождения Японии от власти китайских литературных моделей стал роман «Сказание о сиятельном принце Гэндзи» («Гэндзи-моногатари»)[775], написанный Мурасаки Сикибу, придворной дамой из императорского окружения, в начале XI в. Написанный на японском языке лишь со случайным вкраплением китайских слов, «Гэндзи-моногатари» — шедевр мировой литературы, полная жизни любовная история, описывающая изысканные чувства высшего света. Но вскоре императорская власть пала, и у госпожи Мурасаки не нашлось достойных наследников среди обитателей двора, который вскоре стал не более чем позолоченной клеткой[776].
В конечном счете расширение сферы китайского культурного влияния в эпоху Тан и ранний период династии Сун наряду с одновременной экспансией индийской и мусульманской[777] цивилизаций должны были заполнить почти все бреши, которые ранее отделяли главные цивилизации Азии друг от друга. Пограничные зоны заполнили государства и народы, культуры которых были лишь отчасти автономны и зависели от культур главных цивилизаций континента. Характерно, что эти народы — уйгуры, хазары, тибетцы, корейцы и др., — использовали письмо, религию и военно-политическое устройство своих ближайших соседей как раз для того, чтобы противостоять поглощению ими[778]. В более ранние периоды истории культурное поглощение было обычной участью приграничных варварских народов, теперь же пересечение зон влияния различных цивилизаций Евразии стало настолько сильным, что первобытные народы получили возможность выбора различных видов цивилизации. Этот выбор привел к усилению варварского сопротивления с целью добиться больших выгод при ассимиляции в любую из соседних цивилизаций. Это придавало Евразии довольно необычное, новое культурное обличье, сопоставимое в своей сложности разве что с созданными еще во II тыс. до н. э. цивилизациями-спутниками вокруг Месопотамии и Египта.
Е. ВНЕШНИЕ ОКРАИНЫ
Расширение евразийской ойкумены в VII и X вв. привело к созданию широкого и почти непрерывного пояса цивилизаций Старого Света, протянувшегося на огромной территории от Атлантики до Тихоокеанского региона и от Индийского океана до заповедных зон лесного севера. К 1000 г. только тонкая полоса Крайнего Севера с рассеянными по ней охотниками и пастухами северных оленей оставалась все еще почти нетронутой сельским хозяйством и торговлей. На остальной территории Евразии народы степей и большинства лесных зон соприкоснулись с одним, а иногда и с несколькими видами цивилизованной жизни.
В течение тех же столетий купцы успешно прорвались через барьер Сахары на юг. Все более широкое применение верблюдов, которые появились на севере Африки еще во времена Римской империи, позволило организовать более масштабную караванную торговлю, чем прежде. Магнитами, которые в основном притягивали хозяев караванов, идущих на риск и опасности при пересечении пустынь, были золото и рабы. Увеличение торгового потока через Сахару, в свою очередь, стимулировало возникновение более сложных обществ в Черной Африке. Племенные вожди и их ставленники стремились монополизировать поставки золота и рабов и организовать добычу того и другого систематически и в как можно больших масштабах. Гана, самое первое государство, организованное по пути следования караванных маршрутов, по-видимому, в VIII в. подчинилось новой династии, и это был пример передачи власти от берберских негритянским правителям. В это же время в районах, примыкающих к Западной Африке, деревенские сообщества начали поддерживать другие, соперничающие центры политической и коммерческой власти. Эти государства предложили широкие возможности для развития горной промышленности, военной деятельности и кораблестроения и, таким образом, основали теневую протоцивилизацию, которая раскинулась на территории, значительно большей, чем когда-либо занимала Гана[779].
На востоке в ранний исламский период Африка также стала свидетельницей существенного распространения коммерческого предпринимательства на обширные географические области. К VIII в. арабские мореплаватели полностью вытеснили все прежние торговые перевозки вдоль Африканского побережья; и ряд поселений, даже расположенная на далеком юге Софала, быстро принял мусульманские порядки. В этих прибрежных факториях арабские торговцы в сговоре с местными племенными вождями свозили золото, рабов и слоновую кость из внутренних районов для отправки грузовых партий в различные порты Индийского океана. Все же за возможным исключением Зимбабве[780] все эти торговые операции заведомо не приводили ни к какому государственному строительству и ни к каким заметным изменениям в традиционной социальной организации народов Восточно-Африканского плоскогорья[781].
До окончания I тыс. тропические леса Экваториальной Африки и полупустыни юга континента остались почти незатронутыми прогрессом цивилизации. Конечно, говорящие на языках банту племена, которые занимались примитивным подсечно-огневым земледелием, продолжали распространять его, передвигаясь сквозь лесные пространства бассейна Конго. Племена, живущие древней охотой, уходили все далее на юг и восток, как делали это их предки из века в век. Такого же рода консерватизм преобладал и в другой большой зоне Старого Света, свободной от влияния цивилизации, — в Австралии.
В те же столетия пространства Тихого океана стали ареной одного из наиболее замечательных во всей истории человечества переселения народов. Коралловые атоллы и изолированные вулканические острова, иногда отделенные от самой близкой точки материка сотнями миль безбрежного океана, стали местом проживания людей. В ряде случаев даже на очень дальних островах возникали сообщества с достаточно сложной структурой. Такие сообщества расселялись от одной группы островов к другой за счет случайных плаваний, когда подхваченные ветром и волнами лодки со всем их содержимым уносило за сотни или даже тысячи миль. Конечно, многие команды судов состояли исключительно из мужчин и, следовательно, не могли основать развивающихся поселений, но когда на борту случались женщины, происшествие могло привести, и приводило, к возникновению нового островного сообщества. Весь процесс мало чем отличался от рассеяния семян одуванчика попутным ветром. Озадачивающее ученых разнообразие племен Микронезии и Меланезии — результат именно такого способа расселения, которое началось задолго до 600 г. Но наиболее впечатляющая, с переходами на самые дальние расстояния миграция жителей Полинезии, по-видимому, происходила главным образом в 600-1000 гг.[782]
Жители Полинезии, вероятно, никогда не уходили в море больше чем на 200 или 300 миль, поскольку их методы навигации были слишком примитивны, чтобы предполагать успешный исход плаваний на большие расстояния. Но факт, что такое случалось, означает, что дальние плавания совершались вынуждено, когда судно терялось в океане. Случайные контакты с Америкой, так же как и с Азиатским материком, несомненно, время от времени происходили, так что жители Полинезии установили тонкий, но вполне реальный культурный контакт на всем протяжении Тихоокеанского региона. Случаи, когда путешествия имели сколько-нибудь важные последствия, были, конечно, очень редки. Только если волны выбрасывали корабль и его команду на плодородный и необитаемый остров или скитальцы выходили на берег, где местное население желало и было способно перенять что-то из культурного багажа чужестранцев, — только тогда эти путешествия могли оставить заметный след. Культурный обмен более общего характера происходил, когда каноэ из отдаленного места привозило незнакомый вид растения или животного как часть своего дорожного провианта. Неравномерное и сложное распределение культурных растений и домашних животных по тихоокеанским островам, таким образом, может служить чувствительным индикатором диапазона и характера временно возникавших контактов, которые связывали побережье и острова в прошлом, еще до того, как европейцы пришли и усложнили местную экологию, привезя много новых видов растений и животных[783].
В Новом Свете так называемый классический период расцвета американских цивилизаций длился несколько столетий после 600 г. В Гватемале и примыкающих частях Мексики классические культовые центры цивилизации майя росли и численно, и по сложности структуры. Но в середине IX в. храмы майя были оставлены один за другим, и джунгли вернулись назад, укрыв зеленью широкие внутренние дворы, дороги и ступенчатые пирамиды. Нет никаких причин считать, что майя оставили эту территорию. Возможно, набеги с севера разрушили надежду на богов, которые не сумели уберечь своих верующих от простых, человеческих врагов. Может быть, пришельцы[784] захватили и принесли в жертву всех высших священнослужителей и тем самым прервали поклонение старым сложным культам, даже если обычные люди сохраняли свою веру в прежних богов. Но за отсутствием признаков насилия в пустынных и оставленных городах более вероятно предположение, что священнослужители просто не сумели предупредить распространение более простой и популярной религии. Очевидно, новая религия убедила каждого отдельного крестьянина в том, что он сможет сохранить плодородие своих кукурузных полей и защитить их, совершая соответствующую, и главное, неофициальную церемонию вместо дорогостоящей ритуальной службы с бесполезными священниками. В XVI в. европейские пришельцы нашли среди народов майя только такой личностный религиозный культ, для которого (как это бывало и в других странах) громоздкие храмовые центры более ранних времен стали просто не нужны.
На еще более далеком севере ход событий менее очевиден. Мексиканское нагорье и некоторые прибрежные районы видели возвышение и падение величественных религиозных центров. Эти сооружения можно приближенно отнести к тому же периоду, что и храмовые комплексы майя. Почти наверняка мексиканские храмы были разрушены при вторжении более воинственных варварских племен с севера. По крайней мере, во время раскопок на участках, относящихся к более позднему периоду, обнаруживаются дворцы, словно бросающие вызов храмам своей монументальностью, а найденные остатки скульптур указывают на то, что на месте старой религии, уделявшей много внимания астрономии и урожайности овощей, возник новый, более кровожадный культ. В конце X в. одна из ветвей этой древнемексиканской цивилизации утвердилась на территории майя и создала крупный религиозный и политический центр в Чичен-Ица на полуострове Юкатан. В памятниках Чичен-Ица старые мотивы искусства майя сплетаются с более поздними мексиканскими, но точность и изящество резьбы по камню, а также полнота астрономических знаний и календаря уступают образцам классической культуры майя.
Хронология памятников в Перу весьма неточна. В 500-1000 гг.[785] возникает и распространяется почти по всей территории Перу культура Тиауанако, называемая так по названию крупного культового комплекса в Андах. Нельзя утверждать определенно, была эта культура свидетельством завоеваний и создания новой империи или же отражением нового религиозного движения, пришедшего на смену старой религии. По-видимому, степень воинственности все же возросла, а художественный уровень понизился по сравнению с прежним[786].
Как и в Старом Свете, в Мексике и Перу цивилизованные сообщества влияли на более отсталое население в пределах досягаемости. Подробности этого влияния не ясны. Однако сельскохозяйственные поселения, возникавшие более или менее прочно на одном месте, распространялись по обширной территории Северной и Южной Америки, и скромные зачатки культовых комплексов, напоминающих мексиканские, по-видимому, стали возникать к 1000 г. даже в таких отдаленных местах, как юго-восток современных Соединенных Штатов.
Параллели, которые, по-видимому, существуют между центрально- и южноамериканскими культурами, можно объяснить прямыми (морскими?) или косвенными контактами, однако сильное сходство между американскими и ранними месопотамскими цивилизациями ставит более существенные вопросы. Милитаризация и культурно-интеллектуальный упадок цивилизаций американских индейцев в 600-1000 гг. напоминает период в истории Месопотамии, начавшийся с правления Саргона Аккадского, и эта параллель становится еще более явной, если принять гипотезу о том, что «империалистическому» периоду предшествовало вторжение варваров в древние центры цивилизации.
Достаточна ли такая параллель для определения общего закона экологической периодизации в истории цивилизаций?