Поезд ускорил ход. К полудню подъехали к Пензе.
Никита так и не поговорил ни с кем из пассажиров. В Пензе он прогулялся по вокзальной площади, зачем-то заглянул в церковную лавку и после долго сидел в зале ожидания.
За окном вагона медленно проплывала красная кирпичная стена, затем мелькнули сдвоенные окна с черными косыми решетками — и все. Теперешними его попутчиками были ветеринар с сыном и девушка. Ветеринар говорил без умолку, и Никита беззлобно отдавался этому внятному поволжскому говору, от которого давно отвык.
— А в армию-то меня и не взяли, у меня две язвы потому что. Думаю, что я, нерусский, что ли, какой? Подал заявление — меня на комиссию: у вас две язвы, говорят. Какие язвы, кричу, помилуйте! Меня на обследование посылают. Ничего, спрашивают, не ели? Ничего, отвечаю, а сам, не будь дурак, с самого утра молока с медом опорол. Они: кислотность — семь, и как, говорят, так быть может? Была у вас язва? Была, говорю. И как же вы ее вылечили? А это уж, говорю, мое дело. И служил я в ракетных войсках.
Никита перестал его слушать, и очнулся только, когда заметил, что ветеринар смотрит на него в упор и о чем-то спрашивает.
Ветеринар был весь выгоревший, светлоусый, с льняными глазами. Длинная его спина с крупными, но несколько суховатыми мышцами будто шевелилась сама по себе, жилистые руки вздрагивали. Волосы были у него непослушные и лохматые. Сын все время причесывал ветеринара и ласкался к нему, а отец рассказывал в ответ неисчислимое множество поучительных историй.
— У, сынок, это еще я молодой-то был, когда этот шрам появился, а ты-то… Это вон видел, что тля на листочках оставляет? Вот, это ты такой еще был. Понял? — ветеринар захохотал и подмигнул Никите, будто сказал что-то чрезвычайно забавное и остроумное. Никита даже не улыбнулся в ответ, и ветеринар, не найдя в нем поддержки, продолжил свою историю: — Мальчик купался, я смотрю, а он уж далеко где-то барахтается, кричит, я выпимши, плохо соображаю, но смотрю: кабы не утонул — прыгнул и как головой в глину с разбегу — там, оказывается, и по колено нет — как мне во весь позвоночник вдарило — шеей не мог ворочать, сейчас уже могу, на берег выполз — нет, не дойду сегодня до дому. Так и спал на берегу, еще, правда, водки выпил, чтобы не больно было.
Немой татарин, сутулый, с толстым рябым лицом, раскладывал в ногах пассажиров пестрые газеты и детские книжки.
— Это что? Это вот по десять добро? — возмутился ветеринар. — Девушка спит, девушка тут ни при чем — ей, стало быть, под матрац и спрячем и сейчас посмотрим, как он занемует.
Татарин скоро возвратился, удивленно повел глазами и яростно замычал. Глаза его налились кровью. Мычал он долго, метался по вагону, потому как в точности не помнил, где оставил недостающую теперь пачку. Но скоро чутье привело его к ветеринару, он жалобно простонал, скривив свое рябое лицо, и на щеках его появились крупные слезы.
— Держи, скотина! — голубоглазый ветеринар весело захохотал и швырнул газеты татарину. Он повернулся к Никите, будто снова ища поддержки. Никита отвел взгляд и с жалостью посмотрел на плачущего татарина, который собирал газеты.
Ветеринар пнул ногой дверь, достал из пиджака сигареты и вышел вон.
В четыре ночи Никита сошел с поезда в Канишире, взял машину и через полтора часа был на месте. Чем дальше он ехал к северу, тем светлее становилась опушь леса. Кое-где по оврагам еще не сошел снег.
На дороге он тотчас заметил соседа бабушки с повязкой на глазу. Сосед вышел его встретить.
— Отец приехал? — спросил Никита, не зная, как начать разговор.
— Ты про глаз, что ли? Вырезали напрочь! — и он лихо повел рукой, будто говорил о боевом ранении.
Они проворно спускались по запыленной грунтовой дороге к деревне. У Никиты защемило в ноздрях от запаха навоза и влажной земли, только высвободившейся из-под снега.
— Зимой этой, — говорил Николай, — снег был необыкновенно сильный. Почитай во всем Заречье у сараев крыши попроломил.
Мужики, ехавшие на кладбище копать могилу, остановили подводу и поздоровались с Никитой. Вскоре показалась деревня в несколько редких домишек, прорезанная тремя оврагами, и рдеющие отблески обозначили нескончаемые болотистые дали. Возле дома раньше стояли две ветлы, одну из них спилили. На огромной поляне, против крыльца, на таганах кипели три котла — два с водой и один со щами. Женщины суетились возле котлов, их головы повязаны были траурными платками и креповыми лентами. Скворцы в сухой ветле завели весенние гомонливые игры. Никита разглядывал старух, женщин, которых знал еще детьми, разглядывал девочек, пытаясь угадать свое с ними родство.
Он взошел в избу. В задней избе купали петухов в тазу, полном кровавой воды. Бабы щипали петухов, и какая-то колеблющаяся вонь стояла над горой грязных перьев, покрытых темной, коричневой кровью.
— Никита, здравствуй, милый! Вот, вшей набрались! По волосам теперь везде, по рукам.
— А что же это вы их не ошпарили прежде? — вмешался Николай, перебивая слабое приветствие Никиты.
— Где шпарить? Я пух позавидовала ощипать, а ошпарить — так пуха не будет.
Тетки запричитали и принялись обнимать Никиту.
К голландке была прислонена выставленная зимняя рама. Фотографии занавешены, кружевные подзоры с кроватей сняты и сложены горкой на сундук. Старуха что-то быстро произносила, кто-то постоянно входил, прерывал плачущую сестру и спрашивал то про кисель, то просил поискать в сундуке лекарство.
Сразу же его сопроводили с девочкой есть блины к тете Нюре. Двоюродную сестру он и не признал сразу. Встретила его чужая, до чрезвычайности простая в обхождении баба. Он узнал в ней ту девочку, с которой играл в детстве, только когда она усадила его за стол и поставила чашку кислого молока. За окном шевелились красноватые ветки малиновых кустов.
— Бабушка наша была крестницей дочери священника, и крестная подарила ей на именины фарфоровую куклу и серебряные серьги. А к бабушкиной маме приходил дурачок, которого та подкармливала, и однажды он играл с куклой и разбил ее, и бабушка очень долго плакала. По воскресеньям они ходили в церковь и давали всем нищим по три копейки, а однажды мама заболела, и бабушка пошла в церковь одна, а когда вернулась, нашла в кармане три копейки, и долго плакала и все вспоминала, кому она на дала эти три копейки, кого забыла.
Наташа рассказывала это, будто упрекая брата в каком-то непочтительном беспамятстве. Никита не нашел, что ответить.
Тетя Нюра пекла блины.
Черная сморщенная старуха пришла с другого конца села и сразу заговорила по делу.
— Наташка, у бабушки коза была что ли?
Сестра возилась в сенях с кислым молоком и что-то пробурчала в ответ.
— Наташка, ты мне про козу-то что ответила?
— Зимой еще продали.
— Нуте, а я было хотела козу выторговать. Кому, думаю, она теперь?
Старуха бросила блин кошке.
— Я на манной кашице блины пеку, на пшеничке такие пышные не получатся, на пшеничке-то, — прошамкала она и снова вытерла руки о фартук. После этого они заговорили о другом, и к разговору о козе больше не возвращались.
Никита еще немного посидел, поблагодарил женщин и вышел.
Возвратившись от старухи, Никита встретил девочек. Они направлялись в чулан искать жестяную баночку, чтобы засыпать горячие угли в кадило, как приедет поп. Баночку нашли, но она оказалась с дегтем, и за нее невозможно было даже ухватиться. Поп приехал из Долгорукова с небольшим кейсом. Окладистый, рыжеватый, он торопясь читал молитвы, командовал певчими старухами с нестройными голосами и скоро уехал.
В тесной передней избе пахло ладаном. Сестры раскладывали платки и громко вздыхали.
За двором чернело поле. Только к полудню на поле вышел одинокий желтый трактор и поднял сухую пыль. С десяток черных овец неприкаянно бродили по задворкам, обходя стороной тесаные бревна и топча стружку в траве у сарая. Там же лежал огромный крест. Люди сидели на бревнах и курили.
— Мужикам-то и обед никто не отвез, — обратился к нему какой-то незнакомый крестьянин, будто ища сочувствия, — голодные теперича.
Никита не отвечал.
Дети кидали у крыльца полосатый мячик. Он не узнавал почти никого из них. Племянник в растянутой лимоновской майке все время улыбался, разглядывая своего родственника, и ковырял землю носком ботинка. Маленькие девочки с громким смехом разбрызгивали воду. Стонал двоюродный брат, который отравился вчера грибами, скорбно и нерадостно слушал он жалобы печальных старцев с блеклыми глазами.
— Гляди, в Долгоруково, похоже, пожар!
— Сухую траву жгут, — откликнулся другой.
Ко двору неслышно подъехала машина. Это приехал отец. Никита не успел даже как следует поздороваться с ним, все бросились к нему и снова запричитали.
Начались похороны.
Когда процессия подошла к концу деревни, из сарая последнего дома вышел черный бычок и заревел.
Певчие старухи держались важно. Когда они проходили посреди заброшенной деревни, из одного дома вывели под руки девяностолетнюю старуху.
— Нет запасной душеньки-то! — завыла старуха.
Певчие запели.
На кладбище оказалось, что и обед мужикам отвезли, и водку, только водка была налита в канистру и на вкус отдавала скипидаром. Девочка в белом платье скакала возле могильщиков.
Певчие старухи чинно творили обряд, сопровождая его тягучим пением молитв.
Одна из них, одетая во все белое, кинула через могилу курицу. Курица трепыхала крыльями, и тишина установилась такая, как будто кроме этого звука в весеннем воздухе все застыло, и осталось слышно только это трепыханье. Деревья еще не опушились, но сквозь сухую траву у их корней уже пробивались листья земляники. Оградки были затейливо выкрашены: прямые прутки в синий цвет, завитки — в светло-зеленый. Никита дотронулся до сломанной дверцы. Медная звездочка мерцала на земле, отражая солнце. Тихо переговаривались могильщики.
— А кто этот Кирьянов? Чьих будет? Что-то я его не помню, — говорил один.