Мы ничем друг с другом не связаны. Мы – коммунисты, не мещане, и никакие брачные драмы у нас, надеюсь, невозможны?
…Никакой супружеской верности я от тебя не требую. Но делить тов. Сандрарова с какой-то там буржуазной шлюхой я не намерена.
В дальнейшем муж Велярской, коварный нэпман, толкает ее на знакомство с Сандраровым, чтобы использовать этого партийного деятеля в своих корыстных нэпманских целях. Велярская полюбляет Сандрарова (тот является к ней под чужой фамилией – жуть как интересно, просто дух захватывает) и хочет от него любви и любви, а он все никак, а вместо того учит ее коммунизму:
«…Если бы я был буржуй, мне было бы наплевать, но я, к сожалению, коммунист…»
«Какой вывод?»
«Вывод такой: – либо я должен сделаться буржуем, либо вы должны стать коммунисткой».
Велярская нехотя расстается с Сандраровым, идет к мужу (у буржуев так и осталось – муж) и просит достать ей «Азбуку коммунизма»…
Что для нас ценно в этой бредятине? Система взглядов и отношений, а также система понятий и слов. Здесь неважно, что́ Брик осуждает, а что́ поощряет, а важно, на что он обращает внимание, что фиксирует и как называет. Это ведь не какое-то воображенное пространство, не плод, допустим, творческой фантазии, а школярски буквальный перенос на бумагу его представлений о реальном мире. Это сразу стало ясно большинству читателей, тех, кто знал Брика и кто не знал.
Высокий правительствующий критик писал: «Между автором и той пошловатой средой, которую он изображает, не чувствуется ни вершка расстояния».
Пошловатой… Слабовато сказано!
Леф (МАФ, Реф – неважно) был одновременно и салоном, и вертепом, и штурмовым отрядом, и коммерческим предприятием.
В этом свете и следует рассматривать наш треугольник. И трудно здесь что-либо утверждать с определенностью, но многое становится допустимым. Например, некоторое соглашение, долговременный деловой союз, смесь подлинной страсти, трезвого расчета и взаимовыгодных обязательств, чтоб «не вытесняя и не обездоливая», то есть чтобы каждый получал свою долю.
Отношение к Брикам как к эксплуататорам, державшим в доме раба Маяковского, ограничивавшим все его свободные движения и выжимавшим из него все живые соки, – такое отношение абсолютно несправедливо. С точки зрения внешнего наблюдателя оно, быть может, и выглядит так, но внутри – совершенно иначе. Там, внутри их жизни, в Водопьяном, в Гендриковом, он нуждался в дружбе Осипа Максимовича едва ли не так же, как в любви Лили Юрьевны, и скорее не мог существовать без них, чем они без него. Так что соотношение числа поцелуев выбрано им не случайно…
Взгляните на рукопись любого стиха Маяковского: там нет ни одной запятой (мы же знаем, он их ненавидел). Все знаки препинания в его произведениях, начиная с 1916 года, расставлены Бриком. Черновик всякой новой вещи он прежде всего отдавал Брику: «На, Ося, расставь запятатки». Казалось бы, невелика работа, но она лишь одно из проявлений того участия, которое принимал Брик в делах Маяковского[15]. Его глаз и его рука присутствуют почти на каждом этапе – от первого обсуждения идеи и замысла до последней редактуры и сдачи в печать. Во время работы над поэмой «Ленин» Маяковский едва ли несколько раз раскрыл сочинения Ленина – все необходимые материалы подобрал для него Брик. Они хорошо дополняли друг друга, и если Брик не умел писать, то Маяковский не умел читать. На протяжении всех пятнадцати лет их дружбы Маяковский пользовался эрудицией Брика, его умением работать с книгой, его политическим и редакторским нюхом, его, наконец, спокойной уверенностью в верном выборе направлений и неизменным чувством своей правоты. И уж если говорить об эксплуатации, то скорее Маяковский его эксплуатировал, нежели он Маяковского. Отдадим должное Осипу Максимовичу: он ведь никогда не претендовал на соавторство, даже там, где имел на это полное право (например, в сценарии «Москва горит»), и слава безутешной вдовой плелась не за ним…
Можно, конечно, сказать (и говорят), что как раз в этом – в участии и влиянии Брика – вся беда и трагедия Маяковского. Что, не будь Брика, он бы не соблазнился, не стал писать агиток и лозунгов, а остался бы чистым лириком. В этих спекуляциях столько же смысла (да и вкладывают в них подчас тот же самый смысл), как в утверждении, что в России не было б Революции, если бы не влияние инородцев. Не будь Троцкого, Зиновьева и, допустим, Дзержинского – мирно бы трудился русский народ, совершенствуя систему либеральной демократии под отеческим взором царя-батюшки и святой православной церкви. Не будь Осипа Максимовича Брика – прошел бы Маяковский мимо революции, не бросился бы в железные ее объятья, а сидел бы где-нибудь в стороне, пил бы водку с Есениным, вино – с Мандельштамом и писал об одиночестве и любви…
Здесь из многих очевидных возражений существенней всех одно: весь послеоктябрьский Брик-Маяковский уже содержится в раннем Бурлюк-Маяковском. Но об этом мы уже говорили, не стоит снова…
Нет, не только любовь к Лиле Юрьевне вынуждала Маяковского дружить с Осипом Бриком. Он сам выбрал себе друга-наставника по своим наклонностям и разумению. Злой демон? Что ж, это возможно. Но нельзя его представить вообще без наставника, как немыслимо увидеть в этом качестве доброго ангела…
Как бы то ни было, что бы ни значило, Брики были единственной семьей Маяковского, со всем тем, что бывает в семейной жизни: ласками и ссорами, дружбой и враждой, любовью и ненавистью.
Что же касается интимной стороны вопроса, то кто, кроме одного из троих, мог бы внести необходимую ясность? Все прочие окружавшие Маяковского люди, даже самые-самые близкие, терялись в догадках. Например, Вероника Полонская пишет:
Я никак не могла понять семейной ситуации Бриков и Маяковского. Они жили вместе такой дружной семьей, и мне было неясно, кто же из них является мужем Лили Юрьевны. Вначале, бывая у Бриков, я из-за этого чувствовала себя очень неловко.
Читатель воспоминаний разделит эти чувства Полонской и так и останется в недоумении и неловкости (кто же является?..), если только ему не повезет, как мне, и в его руки не попадет экземпляр рукописи с краткими пометками на полях, сделанными рукой самой Лили Юрьевны:
Физически О.М. не был моим мужем с 1916 г., а В.В. – с 1925 г.
Поверим ей, это похоже на правду, да и больше нам никто ничего не откроет.
Существует устный рассказ Лили Юрьевны (быть может, впрочем, и записанный ею) как раз об этом 1916 годе: о какой-то веселой компании, невольной измене, слезах раскаяния – и о ровном, спокойном, ласковом голосе Брика. Этот голос, лишенный эмоциональных крайностей, мог найти место любой неуместности и любую катастрофу умел представить как нормальный этап большого пути. С этого этапа и начался их путь, основанный на взаимном уважении, а также на полной сексуальной свободе (в которой, впрочем, по всей видимости, нуждалась только одна сторона). Вспомним: «Что делать?» – их любимая книга…
Так что, надо думать, ревность Маяковского была лишь вначале направлена на Брика, что и отразилось во «Флейте-позвоночнике». Да и там, по-видимому, «настоящий муж» – уже не совсем настоящий. Это скорее объект литературной игры, обобщенная точка приложения ревности. Маяковский не мог бы так долго, нежно и ровно дружить с соперником.
Осип Брик был при Лиле Юрьевне чем-то вроде старшей подруги, товарки, всегда умиленной и снисходительной. Видимо, такой уж он был человек, что его устраивала эта роль. Разве стали бы всякие нужные люди, в том числе и высокие грозные гости, регулярно съезжаться на чай к одинокому Брику?
Между тем гости съезжались. Лиля Брик – переменчивая, умная, жгучая, естественная, как всякий избалованный ребенок, во всех своих капризах и порывах – была бесспорным центром внимания. Это место – центра – ревниво оберегалось и ее близкими, и ею самой. На свет ее глаз, «горячих до гари», мужчины тянулись, как мотыльки и кто знает, какую роль в ее выборе играли советы доброго друга?
По-видимому, после нескольких лет любви Маяковскому отводилась сходная роль, и он с этой ролью также смирился, но, в отличие от Брика, без всякой готовности, далеко не сразу и не мирным путем.
В конце декабря 1922 года, вскоре после возвращения из Берлина, возникает странный разрыв-перерыв в его отношениях с Бриками. Два долгих месяца он сидит на Лубянке (куда деться от двусмысленности этого адреса и всякой фразы, его включающей?) под строгим домашним арестом. Выходит только за папиросами, не звонит по телефону, ни с кем не видится, сидит, распухший от детских слез, пишет Лиле горестные открытки и письма – и пишет большую поэму…
Что случилось? А вот сейчас узнаем. Друг Асеев нам, верно, расскажет.
На пороге 1923 года между Маяковским и ближайшими окружавшими его людьми (так в носках и на цыпочках именуются Брики. – Ю.К.) была серьезная принципиальная размолвка. Дело в том, что революционные годы, круто оборвав все бытовые установки… вновь и наголо вопросы личного устройства… передовая общественность… волны Нэпа…
И так далее, и так далее, вы не поверите – семь страниц с цитатами из разных классиков, вплоть до заметок Крупской о Ленине. И наконец, на восьмой странице: «По взаимному уговору Маяковский расстался с самым близким ему человеком (как же все-таки, с человеком или с людьми?) на определенный, обоими обусловленный срок – два месяца, для того чтобы пересмотреть свой внутренний багаж… так как «так жить» становилось немыслимо» (кавычки Асеева).
Итак, «серьезная принципиальная размолвка» произошла из-за выеденного яйца, но – «по взаимному уговору». А теперь пусть выскажется Лиля Юрьевна, предоставим ей слово.
Личные мотивы, без деталей, коротко, были такие: жилось хорошо, привыкли друг к другу, к тому, что обуты, одеты и живем в тепле, едим вкусно и вовремя, пьем много чая с вареньем. Установился «старенький, старенький бытик». Вдруг мы испугались этого и решили насильственно разбить «позорное благоразумие». Маяковский приговорил себя к двум месяцам одиночного заключения… В эти два месяца он решил проверить себя.