Воскресение Сына Божьего — страница 14 из 22

1. Введение

Главный аргумент этой части книги теперь представлен целиком. Грядущая надежда первых христиан, как и надежда иудеев, сосредоточена на воскресении; однако она переосмыслена таким образом, что выходит за рамки представлений раннего или позднего иудаизма. Христиане заново утвердили и переосмыслили веру в воскресение, но это еще не все. Они внесли еще одно важнейшее изменение в веру иудеев: первые христиане верили, что это произошло с одним человеком, который опередил всех остальных. И нам не приходится удивляться тому, что раннехристианские представления о самом этом человеке также были подвергнуты соответствующему переосмыслению. Это, в свою очередь, мощно поддерживало уверенность первых христиан в том, что с ним произошло.

«И Владыкой и Мессией сделал его Бог, того Иисуса», — так говорит Петр в день Пятидесятницы[1815]. Или, как говорит Павел, цитируя, возможно, более ранний гимн: «Всякий язык исповедал, что Иисус Мессия — Владыка»[1816]. Kyrios и Christos были ключевыми словами первых христиан, пытавшихся выразить свою новую веру, относящуюся к Иисусу. Первоначальное христианство было насквозь пронизано мессианством, и в контексте множества намеков и обетовании из библейской и постбиблейской литературы первые христиане думали, что Мессия, имя которого они теперь знают, был истинным Владыкой всего мира. И то, и другое удивляет, если не сказать — шокирует: речь ведь идет о человеке, недавно казненном римлянами. Вокруг этого поразительного факта и будут строиться доводы данной главы, и он поможет нам увидеть, как воскресение влияло на мироощущение первых поколений христиан. Хотя два упомянутых титула, как и их значение, тесно переплетены между собой, для ясности мы рассмотрим их по отдельности, начав с того, в котором я вижу основу всего остального. Первые христиане верили, что Иисус был Мессией, и они верили в это благодаря его воскресению.

2. Иисус как Мессия

(i) Мессианство в раннем христианстве

Аргументация на этой стадии предполагает три хода, (i) Раннее христианство было насквозь мессианским, оно строилось вокруг веры в то, что Иисус — Мессия, посланный Богом, Мессия Израиля, (ii) Но иудейское мессианство, каким оно было в те времена, никогда не знало кого–либо, кто совершал то, что делал Иисус, не говоря уже о том страдании, которое ему выпало претерпеть, (iii) Поэтому историк должен задаться вопросом: почему первые христиане провозгласили Иисуса Мессией и почему они в соответствии с этим так резко изменяли свой образ жизни?

Заявление, что на начальных стадиях христианство было до конца мессианским, конечно, вызывает споры. Те, кто усердно отстаивает точку зрения, что Q–источник и Евангелие от Фомы (или какие–то хитроумно сокращенные их версии) принадлежат к самым первым христианским источникам, делают отсюда вывод, что существовали первые христиане, равнодушные к мессианству Иисуса, — хотя остается недоумение: то ли это вывод из очевидных фактов, то ли изобретение фактов, которые подтверждают заранее сделанный вывод. Сам «Q» несет в себе очевидные признаки мессианских представлений, как мы можем это увидеть в Мф 11:2–6 и в Лк 7:18–23[1817]. Но даже если бы мы допустили существование раннего «Q, лишенного мессианства, нам пришлось бы признать, что это направление вскоре растворилось в явно мессианском движении, которое возникло почти сразу же; мессианство запечатлелось в мышлении первых христиан столь прочно, что это не требует доказательства. Уже у Павла, по–видимому, слово Christos становится чем–то вроде имени собственного, с конкретным содержанием (относящимся к Иисусу из Назарета), более не несущим дополнительного смыслового значения (указания на то, что он Мессия Израиля).

Некоторые и впрямь полагают, что у Павла это уже совершилось. В знаменитой статье Мартина Хенгеля утверждается, что это слово стало для Павла почти именем собственным, только лишь со «слабым отблеском его употребления в качестве титула» в немногих текстах[1818]. В различных местах я отстаивал ровно противоположную точку зрения: что мессианство Иисуса сохраняет для Павла центральное и жизненно важное значение, что оно тесно связано с другими основными темами его богословия[1819]. Кроме других исторических и экзегетических особенностей, оно ставит Павла в один ряд со свидетельством LXX[1820]. Но сейчас для нас это не так важно. Даже если Хенгель прав и вся структура мессианской веры Павла (которая представляется мне столь очевидной) — иллюзия, это только заостряет вопрос: откуда у самого первоначального, еще до–Павлова, христианства столь сильный мессианизм, так что за двадцать лет слово Christos стало настолько привычным, что утратило значение титула и стало именем, теперь собственным, уже лишенным дополнительных смыслов?

Мессианство Иисуса, конечно, не сводится лишь к имени собственному во множестве традиций, представленных в евангелиях. В 11–й главе книги «Иисус и победа Бога» я достаточно полно рассмотрел свидетельства синоптиков. Хотя главной моей целью было раскрыть, что Иисус сам думал о своем (часто в значительной мере скрытом) призвании, ряд текстов различных уровней внутри обычных синоптических слоев указывает на то, что мессианство Иисуса продолжало оставаться ключевым моментом во множестве раннехристианских традиций.

То же верно и относительно Деяний Апостолов. Одно из первых упоминаний — в 2:36, — что возникает из обстоятельного истолкования Пс 15, который прямо связывается с Давидом, — это тема для целой книги. Как и у Луки в 24:26, 46 (см. ниже), слово Christos в таких отрывках, как Деян 3:18, 20, должно означать «Мессия»[1821]. В первой половине Деяний Апостолов (вплоть до 12–й главы) где–то в воздухе ощущается давящее присутствие Ирода, в конце концов умирающего от божественного возмездия за языческое высокомерие; отчасти здесь, на структурном уровне, есть указание на то, что Иисус — истинный царь иудеев. Вторая половина Деяний Апостолов (с 13–й главы до конца), — что надо было ожидать, принимая во внимание логику Псалтыри и пророческих книг, которые сформировали более поздние мессианские представления, — стремится показать, что Иисус, уже ставший царем иудеев, есть воистину Владыка всего мира, есть действительно «иной царь, Иисус» (17:7). Деяния Апостолов завершаются рассказом о пребывании Павла в Риме, который провозглашает Царство Божье (исполнение иудейской надежды на то, что их царем станет истинный Бог, а не обычные цари, как у всех народов) и учит об Иисусе как Владыке и Мессии открыто и беспрепятственно (28:31).

Мессианство Иисуса — это основная тема и для Иоанна. Как бы ни доминировала высокая христология Иоанна по ходу всей его книги, Иисус как Christos остается тут одной из важнейших тем. Тут впервые его называют так по–арамейски: «Мы нашли Мессию», — говорит Андрей Симону. Евангелист, давая точный перевод на греческий, показывает, что хочет оставить за словом Christos это его значение и далее[1822]. Это подчеркивают и беседа с самарянкой (4:25, 29), споры толпы в Иерусалиме (7:26сл., 31, 41сл.; 10:24; 12:34), распоряжение иудейских лидеров (9:22) и исповедание веры, выраженное Марфой (11:27). В двух случаях, когда Iesous Christos встречается как (на современный взгляд) двойное имя, в нем, несомненно, следует услышать мессианские обертоны (1:17; 17:3). В словах, которые, возможно, сначала должны были завершать евангелие, вслед за воскресением Иисуса и исповеданием веры Фомы, автор заявляет, что его цель при пересказе всего этого — пробудить и утвердить веру в то, что «Мессия, Сын Божий, — это Иисус»[1823]. Перечень случаев употребления слова Christos едва ли дает возможность оценить всю полноту охвата мессианских тем в четвертом Евангелии; приведем хотя бы один пример: речь о «добром пастыре» в главе 10 (помимо прочего) пробуждает библейский образ царя–пастуха[1824].

Таким образом, мессианство Иисуса — это основная тема евангелий и Деяний Апостолов и, по одной из трактовок, также и Павла (а по другой трактовке, это настолько важная тема еще до трудов Павла, что слишком знакомое слово теряет дополнительный смысл и превращается в имя собственное). Тема мессианства сохраняет свое значение и в других частях Нового Завета, а также и в других свидетельствах традиции, например, в истории о кровных родственниках Иисуса, которых привели к Домициану как подозреваемых в том, что они претендуют на царский трон[1825]. В следующем поколении Игнатий, Дидахе и Послание Варнаваы хорошо знакомы с представлениями о мессианстве Иисуса[1826].

Вот почему не приходится удивляться тому, что члены новозаветной церкви, которых также называли последователями «Пути», очень рано были известны также и как «христиане»[1827]. Это видно также из свидетельств (надо признать, несколько неясных) Светония и Тацита[1828]. Также Иосиф Флавий, упоминая об Иисусе, говорит, что «этот человек был «Мессией», и далее рассказывает о смерти Иакова, описывая последнего как «брата так называемого "Мессии"»[1829]. Эти свидетельства бесспорны: Иисус был известен как «Мессия» и за пределами кругов первых христиан. Ввиду этого куда проще, конечно, думать, что это касается и Павла, чем считать, что хотя он так часто употреблял это слово, он не воспринимает его как титул. Однако, как я говорил, даже если относительно Павла дела обстоят и не так, это только усиливает нашу аргументацию, потому что это бы четко показывало, что самые первые христиане так часто употребляли это слово применительно к Иисусу, что его изначальный смысл нивелировался. В свою очередь, это лишает почвы тот довод, что свидетельство евангельских преданий и Деяний Апостолов имеет позднейшее происхождение. Мысль о том, что христианство началось как немессианское движение и потом, когда оно вышло на просторы остального мира, в нем внезапно появились всевозможные представления об Иисусе как Мессии, противоречит интуиции любого человека, который мыслит исторически.

К подобному же выводу мы придем на основании еще одного возможного объяснения того, почему все первые христиане видели в Иисусе Мессию: потому что он сам считал себя таковым, и его речи и поступки отражали эту веру в его призвание. В предыдущей книге я обстоятельно доказывал, что это именно так и было[1830]. И, однако, насколько бы ни было убедительным учение Иисуса во время его общественного служения в этом смысле, что бы ни думали его последователи, пока он был жив, все это должно бы было полностью разрушиться после его позорной смерти от рук римских властей; вскоре мы увидим, почему это так. А поскольку в любом случае не всякого убедят мои доводы о том, как сам Иисус понимал свое призвание, важно заметить, что если Иисус, по каким–то причинам, не выражал своей веры, что он Мессия Израиля, это лишь делает проблему еще более запутанной. Откуда тогда берет начало эта внезапная вспышка веры в Мессию?

(ii) Мессианство в иудаизме

Проблема состоит, конечно, в том, что различные образы грядущего Помазанника в разных иудейских кругах того времени не соответствуют тому, что Иисус делал и говорил, а еще менее — тому, что с ним произошло. И опять–таки я писал об этом в другом месте, а тут просто кратко суммирую[1831].

Если позволить себе сделать обобщения относительно этих сложных вещей, можно увидеть три взаимосвязанных темы, которые в большей или меньшей степени подчеркивают разные источники: предполагалось, что Мессия одержит победу в решающей схватке с язычниками, восстановит или очистит Храм, а также каким–то образом явит истинную справедливость, исходящую от Бога, и мир всему миру. Чего никак не могли от Мессии ожидать, так это то, что он умрет от рук язычников, вместо того чтобы их сокрушить; что он совершит символический выпад против Храм, предупреждая о неизбежном суде, вместо того чтобы восстановить или очистить его, и что он претерпит несправедливое насилие от рук язычников, вместо того чтобы принести им справедливость и мир. Распятие Иисуса, с точки зрения любого стороннего наблюдателя, сочувствующего или нет, должно было показаться крушением всяких мессианских притязаний или возможностей, на которые могли намекать Иисус или его последователи. Жестокая казнь пророка (каким, бесспорно, многим казался Иисус), а тем более претендующего на роль Мессии, не подтверждала для любого наблюдателя из иудеев, что он действительно был Мессией или что Царство ГОСПОДА пришло через его дела. Она говорила, властно и неопровержимо, что и первое, и второе неверно.

Это хорошо показывает ситуация после смерти двух самых известных претендентов на звание Мессии того времени, Симона бар Гиоры во время первого восстания (66–70 гг. н. э.) и Симона Бен Косебы (т. е. Бар–Кохбы) во время второго (132–135 гг. н. э.)[1832]. Первый был убит во время торжеств, приуроченных к победе Веспасиана, в Риме; второй, как мы думаем, погиб, когда римляне подавили его движение, а вместе с ним все надежды на освобождение евреев. Достаточно обратиться к своему историческому воображению и представить себе ситуацию через несколько дней после их смерти, чтобы почувствовать, на что это было похоже.

Возьмите, к примеру, Симона бар Гиору. 70–й год н. э. Веспасиан стал императором. Тит, его сын и наследник, подавил восстание евреев, разрушив по ходу дела Иерусалим. Он возвращается в Рим праздновать великолепную победу, о которой доныне вещает нам изображение на камне из Арки Тита на восточной стороне Форума. Запыленные и все в грязи еврейские пленные выставлены напоказ в живой картине, рассказывающей о войне; награбленные трофеи, особенно предметы из Храма, проносятся через весь город. Наконец шествуют герои–завоеватели: сам Веспасиан, сопровождаемый Титом, вместе с младшим братом Тита, Домицианом, который едет верхом с ним рядом. Но остается еще одна церемония:

Конечной целью триумфального шествия был храм Юпитера Капитолийского… Здесь, по старинному обычаю, все должны ожидать, пока гонец не известит о смерти вражеского вождя. Это был Симон, сын Гиоры, участвовавший в шествии среди других пленников. Теперь на него накинули веревку, и, подгоняя его ударами плетей, стража втащила его на возвышавшееся над форумом место, где по римским законам совершается казнь над осужденными преступниками. Когда было объявлено о его смерти, поднялось всеобщее ликование и тогда начались жертвоприношения. Благополучно окончив это с установленными молитвами, императоры возвратились во дворец… Ибо в этот день римляне праздновали как победу над врагами, так и конец внутренних распрей и зарю надежды на лучшее будущее.

По окончании празднеств и после восстановления полного покоя в государстве Веспасиан решил воздвигнуть храм богине мира…[1833]

Римская победа; римское правосудие; римская империя; римский мир; все потому, что вождь евреев убит. Тут есть интересная параллель христианскому утверждению, что спасение пришло в мир благодаря смерти Мессии; но пока мы опустим этот ход мысли ради поставленной перед нами задачи. Давайте представим двух или трех сторонников Симона, — быть может, кто–то из них остался и скрывается в пещерах или подвалах, — несколько дней спустя. Предположим, один говорит другому: «Я думаю, что Симон действительно был Мессией». Самый доброжелательный собеседник подумал бы, что говорящий рехнулся. Или же мог бы услышать тут печальную иронию: он и впрямь был нашим Мессией, — иначе говоря, наш Бог забыл про нас, нам больше нечего ожидать, и можно также признать, что не осталось никакой надежды! Но если бы первый продолжал настаивать: Симон действительно был Мессией, так что мы теперь должны создать движение, которое утвердит этот его титул, которое объявит нашим братьям–евреям, что среди них был помазанник ГОСПОДА, что он установил Царство (в тот самый момент, когда царство кесаря, казалось бы, стало крепче, чем когда бы то ни было!), и теперь мы можем выйти в мир, чтобы провозгласить: Симон, царь иудеев, воистину есть владыка всего мира… В таком случае в голову его товарищам неизбежно пришла бы мысль о сумасшествии, об ужасающей невменяемости, которая переворачивает все с ног на голову и выворачивает наизнанку. И если бы говорящий (что предваряет теорию, о которой мы поговорим позже), видя ужас своих соратников в ответ на его заявления, стал бы объяснять свою позицию, ссылаясь на то, что он удостоился видения, в котором Симон явился ему; что он всецело убежден, что Бог Израилев простил их за то, что они не поддержали вождя должным образом; что он пережил чудесный и радостный духовный опыт, когда размышлял о смерти Симона, — его товарищи в ответ сочувственно покачали бы головами. Ничто из перечисленного ни в малейшей степени не доказывает, что Симон все–таки был Мессией. Ничто из этого не означает, что долгожданное Царство Бога Израилева пришло. Ничто из этого не означает и того, что Симон был «воскрешен из мертвых»[1834].

Одного такого момента сосредоточенного исторического воображения (которого так часто не желала применять «историческая критика«) достаточно, чтобы понять одну важную вещь. Иудейские представления о грядущем Мессии и о деяниях этого персонажа были разнообразны по форме и содержанию, но сюда никак не входила позорная смерть, которая давала бы Римской империи повод праздновать свою привычную победу. И это подводит нас к третьему пункту — к вопросу, который неизбежно возникает перед историком.

(iii) Почему же тогда Иисуса считали Мессией?

Почему же в таком случае первые христиане провозглашают Иисуса Мессией, тогда как он явно им не был? Его подвергли бичеванию, проволокли по улицам и казнили. Казнь его была публичной, что только увеличивало позор, а также ощущение полного и сокрушительного торжества язычников. С какой стати перед лицом такой смерти его последователям вообще могла прийти в голову мысль называть его Мессией — и более того, как мы увидим, заново строить свое мировоззрение вокруг этой веры, так чтобы христианство вспыхнуло именно как мессианское движение, хотя и с яркими отличительными особенностями?

Перед ними стояли очевидные варианты. Если их предполагаемый Мессия убит, они могли вернуться домой, довольные уже тем, что спасли свою жизнь. Они могли делать то же, что сделали раввины после 135 года, заявившие, что они оставляют мечты о революции и что отныне они будут искать иной способ сохранить верность Богу Израилеву. Или же, конечно, они могли найти другого Мессию.

Это были вполне реальные возможности. Это хорошо видно на примере нескольких движений I века, связанных с семейными династиями. Хотя не все подробности нам ясны, похоже, что на протяжении почти столетия, как раз в период общественного служения Иисуса и миссионерских путешествий Павла, одна семья дала ряд вождей, завершившийся Елиазаром, который возглавлял последнюю, роковую оборону Масады[1835]. Поскольку у Иисуса из Назарета остались кровные родственники, которых знали даже и через два поколения после его смерти, было бы не трудно найти одного из них, чтобы возложить на его плечи бремя новой надежды.

В частности, был один родственник, который мог бы показаться идеальным кандидатом. Иаков, «брат Господень», возможно, не следовал за Иисусом во время его общественного служения, но, согласно самому древнему преданию, он, подобно Одиннадцати, видел воскресшего Иисуса[1836]. Вскоре он сделался одним из основных лидеров в иерусалимской церкви. Когда Павел впервые отправился в Иерусалим после того, как встретил Иисуса на дороге в Дамаск, этот Иаков был единственным из «апостолов», помимо Петра, с которым он видался[1837]. Согласно Деяниям Апостолов, именно он подводит итог спору о том, на каких условиях можно принять неиудеев в общину верных[1838]. Ясно, что в нем видели по меньшей мере основной авторитет в иерусалимской, а стало быть — и вселенской Церкви, несмотря на то, что люди, провозглашавшие его авторитет, быть может, противостояли Павлу[1839]. Принадлежит ли ему в Новом Завете Послание, носящее его имя (раньше исследователи это решительно отвергали, но сегодня многие думают, что это вполне вероятно) или нет, уже само то, что оно приписывается Иакову, говорит о том, что на заре христианства его считали мудрецом и известным учителем[1840]. И описание его смерти у Егесиппа (сохраненное Евсевием) рисует его как Иакова Праведного — dikaios по–гречески, вероятно, соответствует древнееврейскому adik, — поскольку в продолжение всей жизни он сохранял аскетическую набожность и пребывал постоянно в молитве, а также с успехом свидетельствовал о вере[1841]. Согласно этому (похоже, искаженному) повествованию Егесиппа, иудейские вожди призывали Иакова приостановить рост веры в его брата Иисуса как Мессию:

Просим тебя, удержи народ: он заблуждается, думая, что Иисус и есть Христос. Просим тебя: вразуми всех, кто придет в день Пасхи, относительно Иисуса; тебе мы все доверяем. Мы и весь народ свидетельствуем о тебе, что ты праведен и не взираешь на лица. Убеди толпу: пусть не заблуждаются об Иисусе, и весь народ, и все мы послушаем тебя[1842].

Иаков, однако, сделал как раз обратное, провозгласив, что Иисус — Мессия и Сын Человеческий, что вызывало крики толпы: «Осанна сыну Давидову»[1843]. Власти повалили его на землю и начали побивать камнями и, в конце концов, забили до смерти:

Его похоронили на том же месте возле Храма; стела эта и доныне возле Храма. Он правдиво засвидетельствовал и иудеям, и грекам, что Иисус есть Мессия. Вскоре Веспасиан осадил их[1844].

Параллельный рассказ Иосифа подтверждает основной факт рассказа: Иакова высоко ценили верные и ревностные иудеи, и он был известен как «брат Иисуса, называемого Мессией» (ton adelphon Iesou tou legomenou Christou)[1845]. Иначе говоря, Иаков был первым, кого могли бы по праву считать мессианской фигурой.

И вновь немного направленного исторического воображения позволит нарисовать эту сцену. Иисус из Назарета был величайшим вождем. Большинство видели в нем пророка, многие почитали его Мессией. Но римляне схватили его и умертвили так же, как и многих других, почитавшихся пророками и мессиями. Движение Иоанна Крестителя скрылось из виду после заключения Иоанна в тюрьму и его смерти, так что мысли о роли Иоанна в различных эсхатологических сценариях теперь были направлены на его родственника, который был чуть младше; почему бы не представить, что подобное происходит и с движением Иисуса: после его казни оно исчезает в тумане, а в фокус попадает его брат помладше[1846]? Этот младший брат оказался великим вождем: это ревностный верующий, прекрасный учитель, окруженный уважением других набожных евреев. Это просто самый подходящий вариант! Но никому даже в голову не приходило сказать, что Иаков — Мессия. Его знали просто как брата «Иисуса–Мессии». Тут наш основной довод похож на заключение Шерлока Холмса в известном рассказе, где действие фокусируется на собаке, которая ночью делает нечто достойное внимания, — или скорее на том факте, что собака ничего не делала ночью, хотя у нее были на то все причины, из чего делается вывод, что собака была знакома с преступником[1847]. Если Иисус из Назарета был казнен просто как претендент на титул Мессии, а его младший брат в последующие тридцать лет стал сильным и облеченным властью вождем среди прежних последователей Иисуса, мы просто обязаны думать, учитывая умонастроения эпохи, что сам Иаков и есть Мессия. Но никому это не пришло в голову.

Таким образом, тут перед историком встает загадка того же рода, что и загадка, касающаяся поразительной верности иудейским представлениям о воскресении в сочетании с поразительным изменением этой веры. Мы должны как–то объяснить тот факт, что группа иудеев I века, питающая мессианские надежды и направившая их на Иисуса из Назарета, после его смерти утверждает, что он действительно Мессия, невзирая на сокрушительную очевидность обратного[1848]. Они даже не помышляют о возможности, после его очевидного провала, найти другого Мессию среди членов его семейной династии, хотя перед их глазами существует бесспорный кандидат на это звание.

Этот исторический вопрос станет еще острее, если посмотреть, что произошло с образом «Мессии» в раннем христианстве[1849]. Вопреки тому, что часто говорят ученые, он не был предан забвению, но и не был просто скопирован целиком с существовавших иудейских образцов. Он был в преобразованном, а местами и в заново переосмысленном виде приложен к Иисусу. Первые христиане, с одной стороны, сохранили основные черты иудейской мессианской веры. Они вновь находили ее библейские корни в Псалтыри, у пророков и в библейских повествованиях о царях; они развивали ее в направлении, указанном Библией (например, веру в то, что Мессия Израиля — истинный Владыка мира; см. ниже). С другой же стороны, они рано трансформировали четыре аспекта этих представлений. Эта вера потеряла свою этническую окраску: Мессия принадлежал не только евреям. Изменила свой характер «мессианская битва»: Мессия не ведет военную кампанию, но борется со злом. Восстановленный Храм — это не каменное здание в Иерусалиме, но община последователей Иисуса. Правда, мир и спасение, которые Мессия должен был принести в мир, осуществляются не как еврейская версия имперских мечтаний Рима, но как Божьи dikaiosune, еггепе и soteria, даруемые миру через обновление всего творения. Все это явствует из некоторых основных первохристианских текстов, таких как Послание к Римлянам и Первое Послание к Коринфянам, из Деяний Апостолов и Откровения Иоанна. С верой в грядущего Мессию произошло нечто похожее на то, что произошло с иудейской верой в грядущее воскресение. От нее не отказались, но ее и не приняли вновь целиком и полностью. Она обрела иной смысл, когда ее направили на Иисуса. Почему?

На этот вопрос, конечно, первые христиане в один голос отвечают: мы веруем, что Иисус был и остается Мессией, потому что он телесно воскрес из мертвых. Никакого другого объяснения нет. И историку придется на это ответить: да, эта вера должна была произвести именно такой результат. Если первые христиане верили, что Бог Израиля воскресил Иисуса из мертвых, они должны были верить, что он прославлен как Мессия, несмотря на его позорную смерть. Но этот довод попросту возвращает нас к самой вере. Как и почему первые христиане пришли к такой вере — уже другой вопрос, который нам предстоит исследовать в своем месте.

Но сначала нам нужно обратить внимание на другую примечательную вещь. Первые христиане говорили об Иисусе, что он есть kyrios, в том смысле, что он истинный Владыка всего мира, и в том смысле, что он каким–то образом тождественен с kyrios Септуагинты, — там, где переводчики употребляли это слово для обозначения самого ГОСПОДА.

3. Иисус, Мессия, есть Владыка

(i) Введение

Если Иисус был Мессией, то он был и Владыкой всего мира. Эта вера первых христиан твердо укоренена в библейских псалмах, и если ее оторвать от этих корней, она потеряет свою особую силу. Именно это, конечно, в большой мере произошло с новозаветной наукой за последнее столетие. Ход мысли в ученых спорах, по–видимому, был таков: (а) мессианство, безусловно, — иудейская категория, так что когда христианская Добрая весть вошла в языческий мир, она обессмысливалась; (б) и тут первые евангелисты и, особенно, Павел полностью заменили ее другой категорией, а именно kyrios, «Владыка», которая уже была хорошо известна в языческих кругах как название культовых божеств; (в) поэтому то, что Иисус есть «Владыка», в раннем христианстве следует понимать в том смысле, который это слово имеет скорее в эллинистической религии, а не в надеждах иудеев, и опирается это понятие скорее на «религиозный опыт» первых христиан, чем на его воскресение из мертвых; (г) следовательно, «владычество» Иисуса имеет мало отношения к социальной и политической реальности и совсем не имеет отношения к тому, что произошло с Иисусом сразу после его смерти[1850].

Такое представление о том, как первые христиане понимали «владычество», последние десятилетия подвергалось критике с различных сторон. Но даже те, кто возражали против различных его аспектов, постоянно упускали из виду главное, что тут нужно отметить: начиная с Павла и далее вера в Иисуса как Владыки была (среди прочего) следствием веры в него как Мессию, а не отходом от этой веры. Она была основана, на самом деле, на классических библейских образах Мессии:

Возвещу определение:

ГОСПОДЬ сказал Мне: ты сын Мой; Я ныне родил тебя;

Проси у Меня, и дам народы в наследие тебе

и пределы земли во владение тебе;

Ты поразишь их жезлом железным;

сокрушишь их, как сосуд горшечника.

Итак вразумитесь, цари;

научитесь, судьи земли!

Служите ГОСПОДУ со страхом и радуйтесь с трепетом.

Почтите сына, чтобы он не прогневался, и чтобы вам не погибнуть в пути…[1851]

Боже! даруй царю Твой суд

и сыну царя Твою правду,

да судит праведно людей Твоих

и нищих Твоих на суде…

он будет обладать от моря до моря

и от реки до концов земли;

падут пред ним жители пустынь,

и враги его будут лизать прах;

цари Фарсиса и островов поднесут ему дань;

цари Аравии и Савы принесут дары;

и поклонятся ему все цари;

все народы будут служить ему;

ибо он избавит нищего, вопиющего

и угнетенного, у которого нет помощника…

будет имя его вовек;

доколе пребывает солнце, будет передаваться имя его;

и благословятся в нем [племена],

все народы ублажат его[1852].

Я обрел Давида, раба Моего; святым елеем Моим помазал его…

Враг не превозможет его, и сын беззакония не притеснит его.

Низложу врагов его перед лицом его, и сокрушу ненавидящих его…

И положу на море руку его, и на реки — десницу его.

Он будет звать Меня: Ты отец мой, Бог мой и твердыня спасения моего.

И Я сделаю его первенцем, превыше царей земли[1853].

И произойдет отрасль от корня Иессеева,

и ветвь произрастет от корня его;

Он будет судить бедных по правде,

и дела страдальцев земли решать по истине;

и жезлом уст своих поразит землю,

и духом уст своих убьет нечестивого…

И будет в тот день: к корню Иессееву, который станет, как знамя для народов, обратятся язычники, — и покой его будет слава[1854].

Вот, отрок Мой, Которого Я держу за руку, избранный Мой, к которому благоволит душа Моя.

Положу дух Мой на него, и возвестит народам суд;

не ослабеет и не изнеможет, доколе на земле не утвердит суда,

и на закон его будут уповать острова…

Я, ГОСПОДЬ, призвал тебя в правду,

и буду держать тебя за руку и хранить тебя,

и поставлю тебя в завет для народа, во свет для язычников…[1855]

Видел я в ночных видениях,

вот, с облаками небесными шел как бы Сын человеческий,

дошел до Ветхого днями и подведен был к Нему.

И ему дана власть, слава и царство,

чтобы все народы, племена и языки служили ему;

владычество его — владычество вечное, которое не прейдет,

и царство его не разрушится[1856].

Все эти отрывки хорошо известны, и их нужно прочесть в более широком контексте, чтобы вполне почувствовать их значение. Споры вокруг них, их использование в иудаизме периода Второго Храма и их новое использование среди первых христиан слишком многочисленны, чтобы их хотя бы отметить, не говоря уже — обсудить[1857]. Но для нашей аргументации сейчас в этом нет никакой нужды. Моя позиция проста, ее можно выразить тремя положениями: (1) все эти тексты свидетельствуют об укорененной в Библии вере в грядущего царя, который будет властелином не только Израиля, но и всего мира; (2) это отрывки выбраны первыми христианами, чтобы сообщить не только о том, что Иисус — Мессия Израиля (хотя и в новом смысле), но и о том, что он истинный Владыка всего мира, опять в новом значении, но которое нельзя рассматривать как отрыв от иудейских корней; (3) таким образом, в первохристианском представлении об Иисусе как Владыке не следует видеть ни отказ от иудейских категорий в пользу греческих, ни отказ от упования на Царство Божье в пользу «религиозного опыта», ни отказ от политического значения этого всемирного владычества, заново выраженного на языке «религиозной» верности, но тут надо видеть новое утверждение иудейской надежды на то, что единый истинный Бог, Создатель, станет Владыкой всего мира. Хотя надо сказать, что слово «Владыка» не используется в таком значении в приведенных отрывках, но в I веке оно было само собой разумеющимся словом применительно к тому, кому дана была власть и господство над царствами мира.

Таким образом, вопрос о «владычестве» Иисуса содержит три отдельных темы, а именно: провозглашение «Царства Божья»; Иисус как правитель этого мира; взаимоотношения (ужасно неопределенное слово) между Иисусом и ГОСПОДОМ. Это необъятные темы. Для нашей настоящей цели мы пробежимся как бы на коньках по ледяной поверхности этой темы, сознавая, что подо льдом лежит холодное море критики, но с верой, что лед выдержит вес наших аргументов.

(ii) Иисус и Царство

Когда первые христиане называли Иисуса Владыкой, они одновременно утверждали пришествие, во всяком случае в предвосхищении, «Царства Божья». Это опять–таки слишком обширная тема для того, чтобы к ней сейчас обращаться[1858]. Но и тут иудейская надежда была подвергнута существенному переосмыслению. О царстве Бога Израиля все еще говорят как о грядущем, но о нем говорится и как о нынешнем. Уже во времена Павла слова «Царство Божье» и заменяющие их эквиваленты, вроде слова «Путь», употреблялись как краткое название первохристианского движения, его образа жизни и его raison d'etre[1859]·[1860]. Это как будто противоречит другим отрывкам, которые говорят о Царстве как о чем–то грядущем[1861]; во всяком случае, Павел дает намек, как разрешить такое противоречие, и это проливает свет именно на мою теперешнюю тему. Настоящее время, истинное предвосхищение Царства Божьего, — это царство Мессии, который уже правит миром как его законный Владыка. Будущее Царство наступит, когда он завершит свой труд и передаст царство Богу Отцу[1862]. Два отрывка, где эта схема показана особенно рельефно (1 Кор 15 и Флп 2–3), что примечательно, — это отрывки, которые говорят также и о воскресении[1863].

И это не было всего лишь фигурой речи, которая бы просто сильнее, чем прежде, акцентировала надежду на пришествие Царства, так что об этом стали говорить в настоящем времени, хотя и тут бы следовало задать вопрос: почему, учитывая нынешнее царствование кесаря, они все же так говорили? Первые христиане передавали рассказ об Иисусе как рассказ о близящемся Царстве (эта тема столь прочно вплетена в евангельские традиции, что если ее изъять, все эти традиции будут разрушены) и переустраивали свою жизнь на основе того, что оно в определенном смысле уже настало, сознавая вместе с тем, что в другом отношении оно все еще относится к будущему. Это, конечно, соответствует одному аспекту переосмысления слова «воскресение», о котором мы уже говорили: оно уже произошло с одним человеком, но оно еще должно произойти и для каждого и для всех. Символическая вселенная, в которой первые христиане строили свой новый образ жизни, — это иудейское Царство Божье, переосмысленное в свете Иисуса.

Переосмысленное, но, опять же, не отброшенное. Они заново использовали темы Царства (восстановление Израиля, в том числе — возвращение из плена; свержение языческой империи; возвращение ГОСПОДА на Сион), но уже в переносном смысле. Тут легко можно было бы думать, что такой переносный смысл был «спиритуализацией», переводом в категории индивидуального озарения или «религиозного опыта», но этого как раз и не произошло. (Когда нечто подобное встречается, например, в Евангелии от Фомы, примечательно, что оттуда исчезает именно иудейский посюсторонний компонент, наряду с телесным воскресением.) Переносный смысл сохранил общественное звучание и остался посюсторонним; это ощущение Бога Создателя, делающего нечто новое внутри тварного мира, а не Бога, который спасает людей от тварного мира. И такой общественно–значимый, посюсторонний смысл имел самое прямое отношение и к жизни христианской общины, и, в частности, к их вере в то, что Иисус есть Владыка, которая подразумевала, что Иисус — это не просто «их Владыка» в частном или строго личном смысле, но что Иисус уже стал истинным правителем всего мира. Таким образом, хотя ни одна из надежд иудеев Второго Храма, которая подразумевалась, когда они говорили, что их Бог станет царем, на самом деле не сбылась: Израиль не был спасен от языческого гнета, Храм не был восстановлен, несправедливость и пороки по–прежнему свирепствовали в мире, — первые христиане провозгласили, что в каком–то смысле Царство уже воистину пришло (одновременно имея перед глазами и важнейшую перспективу будущего), и определенно видели тут исполнение надежды Израиля, а не отказ от нее. Они действовали так, как если бы действительно были искупленными людьми Нового Завета, вернувшимися из плена, людьми нового Храма и народом Бога Авраама, Исаака и Иакова. Конечно, они понимали также, что пережили новый тип «религиозного опыта»; но когда они говорили об этом, они не прибегали к языку «Царства Божья», а говорили о Святом Духе, обновлении сердца и тому подобном.

И снова, как это было с переосмыслением веры в воскресение, которую мы изучали подробно, или с переосмыслением представлений о мессианстве, которое мы лишь кратко набросали, мы сталкиваемся с вопросом: что побудило их так действовать и так говорить? Почему они не стали продолжать какой–либо вариант движения по провозглашению Царства Бога, который был им давно знаком и к которому, как они думали, их вел Иисус?[1864] Как нам объяснить тот факт, что в самом начале христианство не было ни национальным еврейским движением, ни частным религиозным опытом? Как нам объяснить тот факт, что они говорили и действовали, как если бы грядущее исполнение, час Царства, уже пришло, хотя в ином смысле все еще ожидалось в будущем; оно пришло в каком–то таком смысле, который одновременно и сохранял преемственность с упованиями иудеев, и заново осмысливал последние? Как нам объяснить тот факт, что они вошли в языческий мир с Вестью о событиях, произошедших внутри иудаизма, при этом с верой, что произошедшее не просто имеет отношение ко всему миру, но обладает для него необычайной важностью?

Они бы, конечно, объяснили все это так: Иисус из Назарета воскрес из мертвых в теле. Затем (ибо воскресение было и метафорическим, и метонимическим способом указать на великое восстановление, на долгожданное Царство Бога Израиля) они бы заявили, что Царство на самом деле пришло, пусть даже, как и воскресение, оно как бы разделилось на два этапа: «пришествие» его с Иисусом — и все еще ожидаемое «пришествие», которое должно завершить осуществление того, что он уже совершил. И вновь, это объяснение не разрешимой иными способами загадки настолько полное и исчерпывающее, что нам не следует отказываться от вывода: первые христиане, все, которые оставили после себя какие–либо дошедшие до нас свидетельства, действительно верили, что Иисус воскрес из мертвых.

И все–таки, с другой точки зрения, мы вынуждены задаться вопросом: что породило эту вселенскую веру, столь мощную, что она преобразовала их мировосприятие — их обычаи, символы, повествования, представления, цели и мотивы?

(iii) Иисус и кесарь

Мы придем к тому же самому выводу, если рассмотрим, хотя бы кратко, какой смысл в это вкладывали первые христиане, называя Иисуса kyrios. Один из главных смысловых оттенков тут тесно связан с косвенным противопоставлением Иисуса кесарю. Именно на основании ключевых текстов Псалтыри, Исайи, Даниила и других первые христиане заявляли, что Иисус — Владыка, и это подразумевало, что кесарь таковым не являлся. Я писал об этом в другом месте, здесь же просто подведу итог тому, что становится господствующим мнением среди специалистов по Новому Завету[1865].

Эта тема звучит с большой силой у Павла, хотя до недавнего времени это мало замечали. Рим 1:3–5 провозглашает «Добрую весть» о том, что Иисус–царственный и могущественный «Сын Божий», подданными которого является весь мир; Рим 1:16–17 провозглашает, что в этой «Доброй вести» есть soteria и dïkaiosune. Каждый из элементов этой двойной формулировки отображает и пародирует язык имперской идеологии и возникновение культа императора того времени. На другом конце богословской части Послания (15:12) Павел цитирует Ис 11:10: Мессия Давида — истинный Владыка мира, и на него будут надеяться народы. И в обоих отрывках вера в Иисуса как царственного Мессию, истинного Владыку мира, основана на воскресении[1866]. Подобным же образом то, что говорится об Иисусе в Флп 2:6–11, удивительным образом перекликается со словами о кесаре в контексте имперской идеологии[1867]. Далее Флп 3:19–21 внезапно озаряется светом христологии, а затем Павел, основываясь на этом, провозглашает, что Иисус — Мессия, Спаситель и Владыка; что отныне он облечен властью все привести в подчинение себе, в том числе само строение и природу нынешнего тела человека, и что теперь его народ — тот, чье «гражданство на небесах», как бы идущие впереди других людей к тому моменту, когда весь мир подпадет под высшее и спасающее владычество Бога Израиля. 1 Кор 15:20–28 (этот центральный и важнейший отрывок для многих тем Павла, отнюдь не одной лишь темы воскресения) прямо говорит об Иисусе как о Мессии в царском смысле: это Мессия, все враги которого лежат у его ног. 1 Фес 4:15–17 говорит о «пришествии» Иисуса словами, которые по намерению автора перекликаются со словами о «пришествии» императора, где подданные, выходящие навстречу Христу, напоминают граждан, вышедших навстречу кесарю и сопровождающих его при входе в город. Затем следующая глава предупреждает (5:3), что те, кто говорят о «мире и безопасности», — иными словами, римская имперская идеология, которая постоянно хвалилась именно этими достижениями, — внезапно переживут крушение.

И подобное мы найдем не только у Павла. Воскресший Иисус у Матфея провозглашает, что отныне Ему дана вся власть на небе и на земле[1868]. Когда ученики в начале Деяний Апостолов спрашивают Иисуса, не настало ли время восстановить царство Израиля, он говорит им, что они получат силу и будут его свидетелями до самых пределов земли. Другими словами, он как бы отвечает на их вопрос: «Да, но в новом, несколько ином смысле; а вам надлежит быть как посланниками этого Царства, так и его соправителями»[1869]. Затем Добрая весть об Иисусе как царе иудеев косвенным образом противостоит правлению иудейского царя Ирода, вплоть до внезапной смерти последнего в 12–й главе; далее Весть об Иисуса как Владыке всего входит в столкновение с правлением кесаря как владыки всего мира, и это противоречие выходит на поверхность в 17:7 и не затухает в последующих главах — вплоть до богатого смыслом и мощного утверждения в заключительном отрывке, когда Павел в Риме говорит о Царстве истинного Бога и господстве самого Иисуса. Откровение Иоанна, конечно же, подчеркивает, что Иисус — «первенец из мертвых и правитель над царей земных», а также «Царь царей и Владыка над владычествующими», и в нескольких отрывках ясно дает понять, что это не просто «духовное» или «небесное» владычество, но такое владычество, которое действует внутри самого тварного мира и в конце концов приведет к его великому обновлению[1870]. Все это направление мысли о Царстве Бога Израиля, наступившем благодаря господству Иисуса, которое теперь противостоит царствам мира и требует конкурирующей верности, находит век спустя после Павла классическое выражение в известном и намеренно «подрывном» утверждении Поликарпа: «Как могу я поносить царя моего, спасшего меня?»[1871] Кесарь был царем и спасителем и требовал клятвы своим «гением»; Поликарп объявляет, что называть кесаря всеми этими титулами значило бы поносить истинного божественного Царя и Спасителя.

Важно подчеркнуть, что это не значит, будто первые христиане отказывались почитать законные власти как установленные единым истинным Богом.

Те же самые тексты, которые провозглашают «подрывной» характер Вести об Иисусе, часто отстаивают такое почитание и подчинение; хороший тому пример — Мученичество Поликарпа, где в одном и том же кратком отрывке, почти на одном дыхании, четко утверждается, что христиане должны повиноваться Христу, а не кесарю, и одновременно — что они научены воздавать должное почитание властям, которые утвердил Бог[1872]. Современные западные представления о таких вещах, косвенно подразумевающие, что можно быть либо революционером, либо идущим на компромиссы консерватором, затрудняют, а вовсе не облегчают, историческое понимание того, в чем тут видели суть дела первые христиане[1873]. Повеление уважать власти не устраняет политический вызов Доброй вести. Оно не означает, что «владычество» Иисуса сводится к чисто «духовной» сфере. Если бы это было так, можно было бы в значительной степени избежать величайших преследований первых трех веков. Таков, как мы увидели в предыдущей главе, был путь гностицизма.

Эта была «подрывная» вера в господство Иисуса, противостоящее владычеству кесаря, несмотря на то, что кесарь продемонстрировал свою высшую власть откровенным образом, распяв Иисуса. Но по–настоящему поразительно то, что эту веру сохраняла крошечная кучка людей, которая, по меньшей мере, в двух–трех первых поколениях, едва ли была бы способна поднять мятеж в каком–нибудь поселке, не говоря уже о революции в империи. И все же они устояли несмотря ни на что, вызывая неприязнь властей мощью провозглашаемой Вести, а также мироощущением и образом жизни, которые эта вера порождала и поддерживала. И когда мы обращаемся к истокам, читаем ключевые тексты, которые бы дали ответ на вопрос: почему они устояли, сохранив столь неправдоподобную и опасную веру, — они отвечают: потому что Иисус из Назарета восстал из мертвых. А это снова заставляет нас задать тот же вопрос: почему они могли так утверждать?

(iv) Иисус и ГОСПОДЬ

Третий аспект «владычества» Иисуса тесно связан с двумя предыдущими, и его нельзя от них отделить как совсем особую тему. Возможно, это самая огромная тема в изучении раннего христианства, и все же мы посвятим ей только лишь краткий подраздел внутри широкой системы нашей аргументации. Суть тут сводится к следующему: когда первые христиане называли Иисуса kyrios, тут звучал один из смысловых обертонов, который вскоре стало нести это слово, поразительный и даже шокирующий, хотя так и должно было произойти. Это связано с тем, что тексты греческой Библии, где словом kyrios переводили божественное имя ГОСПОДЬ, стали относить к самому Иисусу, руководствуясь той проницательностью и богословской мудростью, которые, похоже, восходят к самым первым дням христианского движения. В некоторых самых ранних источниках это уже прочно запечатлено, так что иногда создается впечатление, что это вполне традиционные формулировки. Что вызвало эту своеобразную революцию и как это соотносится с другими моментами реинтерпретации, которые мы изучили?

Как всегда, главное свидетельство мы находим у Павла. Я излагал это подробно в другом месте и здесь лишь подведу краткий итог[1874]. В Флп 2:10 Павел цитирует Ис 45:23, радикально монотеистический текст, который провозглашает, что ГОСПОДУ и только ГОСПОДУ (Септуагинта, конечно, переводит ГОСПОДЬ как kyrios) подобает, чтобы перед Ним преклонилось всякое колено и Им клялся всякий язык; и Павел провозглашает, что это истинно совершится, когда всякое колено и всякий язык воздадут должное поклонение Иисусу. «Иисус, Мессия, есть kyrios», — возгласят они — к славе Бога Отца. В 1 Кор 8:6 Павел берет Шма, главную ежедневную еврейскую молитву и исповедание монотеистической веры («ГОСПОДЬ Бог наш, ГОСПОДЬ единственный»), и дает двум наименованиям — ГОСПОДЬ (kyrios) и «Бог» (theos) — разные смыслы, так что theos относится к «Отцу, от Которого всё и мы к Нему», a kyrios относится к «Иисусу Мессии, через которого всё и мы через него». В Кол 1:15–20 то же различие выражено иным языком, но с тем же значением. Я пытался кратко объяснить, как и почему Павел пришел к такой точке зрения, выше в главе 8.

Более того, в другом месте Павел берет некоторые тексты, которые говорят о ГОСПОДЕ, и употребляет их, не пытаясь это как–то обосновать или хотя бы объяснить, как тексты об Иисусе. При этом контекст показывает, что он помнит про себя весь отрывок; он не просто выдергивает несколько слов наобум, не сознавая их полного значения. Хороший пример — Рим 10:13, где Павел цитирует Иоил 2:32 о том, что «всякий, призывающий имя Господне, спасен будет». Он ясно осознает, что под «Господом» (kyrios) Иоиль называет ГОСПОДА; не менее очевидно, что он сознательно относит слово kyrios к Иисусу[1875]. Примечательно, что это отрывок — звено рассуждений, в которых мы также находим указание на воскресение и господство Иисуса как средоточие христианской веры и исповедания (10:9), из чего прямо следует необходимость распространения христианской Вести по всему миру (10:14–19). Более того, вся тема «дня ГОСПОДА» в Ветхом Завете превращается у Павла и в других первохристианских источниках в «день kyrios», т. е. Иисуса, или в «день Мессии»[1876].

Нам несложно отыскать подобные явления среди других направлений христианства I века. Великое исповедание веры, вложенное в уста Фомы в Ин 20, сводит вместе kyrios и theos, относя то и другое к Иисусу. Евангелист объясняет, что цель написанного им — изложить или, быть может, утвердить веру в то, что Мессия — это Иисус[1877]. Первое Послание Петра (2:3) говорит: «вы вкусили, что благ Владыка», — относя к Иисусу то, что сказано в Пс 33 о ГОСПОДЕ[1878]. В 1 Петр 3:15 приведен отрывок из Ис 8:13, где к слову «Владыка» прибавлено «Мессия», чтобы было совершенно ясно, что сказанное о ГОСПОДЕ в этом отрывке из Ветхого Завета теперь нужно понимать как сказанное об Иисусе Мессии[1879]. И это только вершина айсберга новозаветной христологии, высокой, самой ранней и сохраняющей иудейскую природу. Но этого сейчас достаточно для нашего исследования.

Итак, почему первые христиане воспринимали Иисуса не только как kyrios в смысле «истинного Владыки всего мира, рядом с которым кесарь выглядит лишь пародией», но и как того, кто неким образом тождественен ГОСПОДУ или есть ГОСПОДЬ в личностном смысле? Имеет ли и это также какое–то отношение к воскресению?

Несколько текстов недвусмысленно на это указывают. Когда Фома переходит от первоначального сомнения к внезапной вере в телесное воскресение Иисуса, он восклицает: «Владыка и Бог мой»; и очевидно, что по замыслу автора это — кульминационное и решающее завершение того, что было сказано в прологе евангелия[1880]. Точно так же и утверждение Павла в Рим 1:4 (если же он приводит более раннюю формулировку, он это делает потому, что она говорит то же самое, что хотел сказать и он в этом в значительной мере программном вступлении) часто понимается в этом смысле: Иисус был поставлен «Сыном Божьим» благодаря воскресению из мертвых. В другом месте я показал, что основной смысл выражения «Сын Божий» в этом отрывке, прежде всего, указывает на «Мессию», не в последнюю очередь потому, что в предыдущем стихе прямо упоминается Давид[1881]. Но из Рим 5:10 и 8:3 ясно, что Павел может использовать этот мессианский титул, чтобы поместить Иисуса (если можно так выразиться) и на божественную сторону уравнения, и на человеческую. Именно потому, что Рим 1:3–4 носит столь очевидный программный характер, это значение невозможно исключить и отсюда.

Мы должны быть тут осторожны, чтобы нас не ввело в заблуждение развитие этой идеи, которое, кажется, только–только наметилось. История Фомы в этом отношении, как и в некоторых других, уникальна: в других историях о воскресении или в рассказах об обращении Павла нигде не делается такого поспешного вывода, который бы делал скачок: «воскрес из мертвых, а потому в каком–то смысле божественный». Неудивительно, что в иудаизме Второго Храма нет никакого следа подобных умозаключений; поскольку никто из известных нам иудеев эпохи Второго Храма не ожидал, что единый Бог явится в обличий человека, не говоря уже — претерпит физическую смерть, потому никому бы и в голову не пришла мысль, что воскресение доказывает чье–то божественное происхождение. Подобным образом, иудеи эпохи Второго Храма, если они ожидали воскресения, думали, что оно произойдет с каждым: несомненно, воскреснут все праведные из народа Божьего, а возможно, и все нечестивцы. Когда Новый Завет провозвещает воскресение всех, кто принадлежит Иисусу, из этого никогда не делается вывод, что они, таким образом, станут божественными или это качество станет явным. Таким образом, очевидно, что воскресение само по себе не является «доказательством» «божественности» Иисуса: это было бы уже чересчур. Слишком простая апологетическая стратегия, которая иногда встречается («Он был воздвигнут из мертвых, следовательно, он — второе лицо Троицы»), лишена всякого смысла, с какой стороны ее ни рассматривай, в историческом контексте I века.

В частности, иногда нам предлагают историческую схему, в которой, на мой взгляд, все получает неверное направление[1882]. Согласно такому воззрению, первое, чему поверили ученики после смерти Иисуса, было то, что он вознесен на небо, что представляло, возможно, своего рода апофеоз или обожествление; потом они смогли выразить эту веру, говоря, что он оказался живым после своей смерти; потом они стали употреблять «язык воскресения», для того чтобы описать эту новую жизнь; потом они создали истории о пустом гробе, и потом, наконец, они еще придумали рассказы об Иисусе, который ел и пил и предложил им прикоснуться к нему. Первый этап этой схемы удивляет: если так, это бы соответствовало тому, что постоянно говорили о греческих и римских героях, особенно о царях, а в частности, о римских правителях и императорах, начиная от Юлия Цезаря: что они «ушли на небо» после смерти, не в общепринятом сегодня смысле (посмертное бесплотное блаженство или хотя бы покой), но в том смысле, что они вступили в пантеон богов[1883].

Именно тут нам важно твердо стоять на почве иудаизма периода Второго Храма. Нет никаких данных, чтобы иудеи этого времени могли бы вообразить, что какой–либо герой недавнего прошлого мог быть «обожествлен» таким обычным для язычников образом. (Конечно, это входило в старую модель истории религии, где утверждалось, что в этом христианство отошло от иудаизма и позаимствовало языческие представления; так, подобно злой судьбе, иудейские авторы и агностики критиковали первых христиан, особенно — Павла, за то, что те променяли свое еврейское наследие на путаницу языческих домыслов[1884].) Рассказ о вознесении Иисуса в Деян 1 имеет некоторое сходство с историями об императорском апофеозе. Возможно, это было сделано намеренно[1885]. Однако трудно поверить, что подобное событие могло бы убедить иудеев эпохи Второго Храма, что некто, жестоко казненный языческими властями, теперь был «вознесен на небо» в смысле «обожествления», — а именно такой ход мысли был бы для этого необходим. Самой близкой параллелью тут могла быть смерть мучеников, в частности, героев Маккавеев. Но хотя мученики во Второй книге Маккавейской идут на смерть, ожидая своего грядущего воскресения, нет никакого указания на то, что они были вознесены, прославлены или реально воскрешены из мертвых, — не говоря уже об их обожествлении.

Даже если мы примем крайне неправдоподобную гипотезу, согласно которой первые ученики, — конечно, все иудейские монотеисты, — поверили в божественность Иисуса без всякого его телесного воскресения, то нет никакой причины полагать, что они затем начали бы размышлять или говорить о воскресении. Если каким–то образом они поверили, что Иисус был вознесен на небо, этого было бы вполне довольно; к чему добавлять сюда лишние идеи? Что, если держаться за такую гипотезу, могло бы воскресение добавить к вознесению или даже обожествлению? К чему было бы возвращаться назад на этом пути, чтобы закончить утверждением о том, чего никто не ожидал и что, как всем известно, не произошло? Если даже предположить, что они поверили в божественность Иисуса (неясно, каким путем), а затем погрузились в Писания, с тем чтобы найти там задним числом основы для своей уже обретенной веры, и если предположить, что они размышляли в этом контексте над Дан 12, Ис 26 или Иез 37, нет никакого основания думать, что они должны были бы вычитать в этих текстах предсказание о воскресении одного человека из всего Израиля, из всех праведных, — не говоря уже о том, кто являлся каким–то образом воплощением Бога Израиля. А если бы они и увидели тут такое предсказание, нет никакой причины думать, что они бы увязали это с верой в божественность Иисуса, к которой, согласно этой гипотезе, они каким–то образом уже пришли раньше. Павел мог бросить вызов Агриппе, спросив его, разве не способен Бог Израиля воскресить умерших. Никто никогда не бросал вызова путем вопрошания о том, мог ли Бог Израиля сам воскреснуть из мертвых.

Какой же альтернативный ход мысли мы можем предположить?

Для начала нам следует выделить, по крайней мере, четыре вещи: (1) ход размышлений, начиная с Пасхи, благодаря которому первые ученики пришли к своему полному пониманию того, кто есть Иисус; (2) последовательность мыслей, создавшая полное мировоззрение Павла, начиная от его уникальной «встречи» с Иисусом; (3) доводы, которые затем приводил Павел, чтобы убедить других в правоте своего воззрения или утвердить их хранить эту веру; (4) другие первохристианские доводы, направленные на ту же конечную цель[1886]. И мы должны ограничить себя, если только хотим работать в историческом ключе, мировоззрением, сетью устремлений и представлений, которым, как мы можем косвенно понять, следовали первые ученики и Павел, находясь, так сказать, в режиме Великой Субботы, то есть в положении, в котором оказались последователи Иисуса после его распятия и до возникновения какого–либо намека на Пасху. Павел в сходном положении продолжал оставаться, конечно, дольше, и все сведения о нем заставляют думать, что голова его была нашпигована библейским материалом и богословием задолго до того, как он все это переосмыслил, поместив в центр Иисуса. Но мы должны предположить, что и другие ученики знали, по меньшей мере, некоторые основные и широко известные тексты Писания и связывали их, хотя бы приблизительно, с богословскими идеями, в том числе с рассуждениями о пророках, мессиях и Царстве Божьем, поскольку в то время все эти представления были широко распространены.

Картина, приводимая мною тут, — зеркальное отображение того, что я критиковал выше, и моя мысль идет иными путями, чем мысли Кима и Ньюмена, о чем я говорил в главе 8. Я предлагаю последовательные ходы мысли, где каждый шаг понятен в контексте иудаизма Второго Храма. И, подобно другим элементам настоящей главы, мы вновь окажемся перед вопросом: что побудило самых первых учеников, а потом и Павла, с такой очевидностью придерживаться представления, которое явилось первым шагом в этой последовательности суждений?

Первые ученики верили, что Иисус из Назарета — «пророк, сильный в слове и деле»[1887]. Они пришли — не так быстро, но в конечном итоге достаточно определенно — к вере в то, что Он — Мессия Израиля, помазанник Божий, обещанный искупитель[1888]. Как я доказал подробно в книге «Иисус и победа Бога», это и было основным пунктом обвинения против Иисуса на допросах и перед еврейскими, и перед римскими властями; во всяком случае, в такой форме еврейские власти передали свое обвинение римскому правителю, понимая, что потенциальный царь бунтовщиков представляет для Пилата больший интерес, нежели хулитель иудейской веры[1889]. Надпись на кресте, называвшая Иисуса царем иудеев, собирала воедино несколько вещей, включая сюда «подрывное» действие против Храма, напитанное профетическим символизмом, и употребление Иисусом таинственных «царских», т. е. мессианских, доводов и текстов, таких как Пс 109 и Дан 7[1890]. Как я показал в предыдущей книге, вполне может быть, что Иисус хотел этим указать на призвание и идентичность Мессии на более глубоком уровне, чем принято было думать до сих пор, но не видно, чтобы ученики уловили этот смысл или что–то ему подобное[1891].

Каждый шаг нужно изучать тщательно, не считая его чем–то само собой разумеющимся и не пропуская ни одного хода для краткости. Само по себе воскресение не должно означать, что воскрешенный был Мессией Израиля. Как не было в дохристианской иудейской литературе ничего, что позволило бы кому–то связать факт воскрешения из мертвых с «божественностью» героя, что бы это ни значило, подобным образом, разумеется, там не было ничего (точнее, ничего, что в ту пору понималось бы таким образом), что давало бы повод связать воскрешение героя с мыслью о том, что тот есть Мессия Израиля[1892]. Мученики заявляют своим мучителям, что они восстанут из мертвых, но они все не станут поэтому мессиями, не говоря уж о том, чтобы стать «божественными». Лазарь, дочь Иаира и сын наинской вдовы — все были в каком–то смысле «воскрешены», но никому в голову не приходило, что теперь они стали мессианскими персонажами, не говоря уж о «божественности». Если бы один из двух разбойников–повстанцев, распятых рядом с Иисусом, спустя три дня воскрес из мертвых, это вызвало бы большой переполох, однако нет никакой причины думать, что в нем бы увидели Мессию Израиля, помазанника Господня.

Первое и самое очевидное заключение, к которому могли прийти ученики, как только поверили, что Иисус из Назарета воскрес в теле из мертвых, — что он был воистину пророк сильный в слове и деле и, в частности, что он — Мессия Израиля. Это могло произойти не потому, что они заранее верили, что Мессия, когда придет, будет воскрешен из мертвых, но потому, что Иисуса, которого они знали, судили и казнили как Мессию, и это необыкновенное и неожиданное событие (как им представлялось) явно вывернуло наизнанку заключение и еврейского, и римского суда. В нескольких местах в Новом Завете, в частности, у Павла и в Деяниях Апостолов, можно увидеть, как Церковь наспех подыскивала библейские тексты, чтобы установить связь между Мессией и воскресением, связь, которая никому прежде не представлялась необходимой, но которая внезапно стала ключевым ходом мысли в ранней христологии[1893]. Эти тексты дают серьезные основания думать, что такая связь была новшеством и что она была первым важнейшим звеном в этой цепи.

Начиная с этого момента, наш лучший первый свидетель — Павел. Как мы уже говорили, у него произошла встреча с Иисусом иного типа, но он тут же пришел к тому же выводу, что и остальные: что в этом Иисусе, который показал себя Мессией Израиля, единый истинный Бог не просто говорил, как через посредника, но лично присутствовал. Я уже рассматривал в главе 8 то, как, по моим представлениям, Павел пришел к такому выводу. Труднее представить, если забыть о Павле, путь, которым к подобной точке зрения пришли первые христиане. Синоптическая традиция тут нам мало помогает, не потому что она отражает послепасхальную ситуацию с древнейшей «низкой» христологией, если она вообще присутствует, но потому что, во всяком случае в этом отношении, те, кто передавали эту традицию, старались не вносить в нее задним числом христологию, которую сами с воодушевлением разрабатывали[1894]. В частности, они стали воспринимать Иисуса, как и он сам себя воспринимал (я показал это в книге «Иисус и победа Бога»), в категориях нового исхода, а точнее — долгожданного возвращения ГОСПОДА на Сион[1895].

Чтобы понять, как именно Павел исследовал, развивал и объяснял эту новую веру, потребовалось бы намного больше нашего времени, и к счастью, нам нет нужды этим тут заниматься[1896]. Как другие первохристианские авторы шли к тому же пониманию, отразилось в христологии Иоанна, Послании к Евреям и Откровении Иоанна, но опять–таки тут у нас нет ни места, ни нужды рассматривать этот вопрос. Нам стоит понять во всем этом одну важнейшую вещь: первые христиане определенно высказывались об Иисусе, ставя его рядом с Богом Творцом, как личностное самопроявление последнего, в категориях, близких к динамическому иудейскому монотеизму эпохи Второго Храма.

Как я уже говорил в другом месте, в рамках иудаизма Второго Храма существовали различные стратегии раскрытия идеи, что Бог Израиля, Бог единственный и истинный, — полностью божественное существо, которое, оставаясь Творцом, отлично от самого мира и стоит над миром, поддерживая его своей силой; но одновременно Он в не меньшей степени присутствует в мире и активно тут действует. Различные писатели говорили о Слове Божьем, премудрости Божьей, законе Божьем, храмовом присутствии Божьем (шехина) и Духе Божьем, как если бы это были независимые от Него существа, и все же через них единый истинный Бог мог среди своего народа присутствовать в этом мире, исцеляя, указывая путь, производя суд и спасая. На другом лингвистическом уровне они говорили о славе Божьей и любви Божьей, гневе Божьем и силе Божьей, в том числе — в эсхатологическом смысле, как о том, что откроется в один великий грядущий день[1897]. Новозаветные авторы использовали все эти представления, дабы выразить то, к чему, полагаю, они пришли иным путем: что Иисус — Мессия; что он, следовательно, — истинный Владыка всего мира; что посему Бог Творец его прославил, разделив с ним свой престол и свое неповторимое владычество, и что в нем, таким образом, подобает видеть kyrios. И kyrios означало не только «Владыка всего мира», в том смысле, что этот человек теперь стоит у кормила вселенной, стал тем, перед кем должно преклониться всякое колено, включая кесаря, но также и «тот, кто делает явным и видимым то, что Ветхий Завет говорил о самом ГОСПОДЕ». Вот почему первые христиане изучали тексты о Божьем присутствии и проявлениях в мире, дабы найти подобающие представления, чтобы говорить об Иисусе (и о Духе, хотя это, конечно, уже другая тема). Высокая христология, в категориях которой они начали думать достаточно рано, — вера в божественность Иисуса, но строго придерживающаяся рамок иудейского монотеизма, — это было не поглощение язычеством иудейского образа жизни и мышления, а, во всяком случае, по их замыслу, проникновением в сокровенную суть иудаизма.

Все это началось, — и это главное положение нашей теперешней аргументации, — с веры в то, что Иисус действительно Мессия, «Сын Божий», в тот смысле, как о том говорят Пс 2, Пс 88 и 4 Цар 7:14, потому что Бог Творец, Бог Завета, воздвиг его из мертвых в теле после очевидно мессианского жизненного пути и казни[1898]. «Насколько нам дано углубиться в прошлое, вера в воскресение Иисуса — это основа для размышлений и заявлений Церкви об его неповторимом статусе и роли»[1899]. Если мы продолжим мыслить исторически, мы можем попросту объяснить указанный драматический ход мысли такой верой в воскресение Иисуса; я не вижу, как это можно объяснить чем–либо еще. Итак, перед историком снова встает вопрос: что побудило первых христиан верить, вопреки всем ожиданиям, что он был телесно воскрешен из мертвых?

4. Заключение: воскресение в мировоззрении первых христиан

Прежде чем мы приступим к ответу на этот вопрос, мы должны свести воедино линии частей II и III данной книги, в результате чего получим сжатое описание мировоззрения первых христиан и особенно того, какое место в нем занимала вера в воскресение. Я уже представил парадигму для изучения этого мировоззрения во II части книги «Новый Завет и народ Божий» и на основе этой модели дал набросок (понимая, что рискую, делая слишком широкие обобщения, на что мне с удовольствием указали некоторые критики) мироощущения иудаизма периода Второго Храма и раннего христианства в главах 8 и 12, с более детальным разбором раннехристианских повествований в главах 13 и 14. Ту же модель я применил в подходе к Иисусу во II части «Иисус и победа Бога». Опираясь на это исследование, тут я просто ставлю вопрос: какое место в этой картине занимает воскресение Иисуса, а также христиан?

Я начну с практической жизни. Как воскресение проявляется в повседневной жизни и делах первых христиан?

Если ответить кратко и в общих чертах, можно сказать, что они вели себя так, как будто в каком–то важном смысле слова уже жили в новом творении Божьем. Они жили так, как будто Завет уже обновлен, как будто Царство в некотором смысле уже присутствует в настоящем, хотя, безусловно, оно принадлежит и будущему; часто их поведение в рамках уже пришедшего Царства (например, готовность скорее прощать преследователей, чем призывать на них проклятия) осуществлялось именно в том контексте, который со всей очевидностью указывал, что это Царство еще не осуществилось во всей своей полноте[1900]. Другие элементы первохристианской практики, особенно крещение, евхаристия и мученичество, устремлены туда же[1901]. Когда им задавали вопросы относительно их образа жизни или их общинном бытии, первые христиане отвечали на это, рассказывая об Иисусе, особенно об его победе над смертью.

Еще красноречивее их практическое отношение к смерти Иисуса и к смерти членов их общины. Иудеи того времени и, по крайней мере, некоторые из первых христиан почитали могилы пророков и мучеников. Иногда полагают, что подобное произошло с гробом Иисуса и что пасхальные повествования постепенно выросли из этой основы; но нет никаких свидетельств о том, чтобы кто–нибудь приходил на гробницу Иисуса молиться, встретиться с друзьями и семьей или устроить поминальную трапезу[1902]. Однако есть свидетельства о том, что первые христиане сохранили иудейский обычай I века вторичного погребения в пещерах и катакомбах. То есть после разрушения плоти кости извлекались из гробницы и аккуратно помещались в оссуарии, которые потом хранились в особом отсеке пещеры–гробницы или в каком–то месте, сходном с ним по функции. Принято думать, что этот обычай отражает веру в воскресение, в то, что кости отдельного человека сохраняют свое значение[1903]. К сожалению, у нас нет данных о том, как именно первые христиане совершали похороны; в IV веке, о котором до нас дошли первые свидетельства, это считалось радостным событием, и присутствующие облачались в белое[1904]. Маловероятно, чтобы это было к тому времени поздним новшеством. Отношение к мученичеству также претерпело лишь незначительные перемены, что описано мной в одной из прежних книг[1905]. На основании этого можно смело утверждать, что первохристианские обычаи, касающиеся воскресения, можно скорее отнести к категории иудейских, нежели языческих, но они же показывают, что внутри иудейского мировоззрения родилась новая ясность и острота веры.

Это особенно заметно в достойном внимания переносе особого дня недели с последнего на первый. «День Владыки», как назвал его тайнозритель Иоанн, и есть одно из самых ранних свидетельств о том, что христиане собирались в первый день недели[1906]. Едва ли это можно объяснить только лишь тем, что они хотели отмежеваться от соседей–иудеев, или их представлением о том, что новое творение уже началось; по крайней мере, если мы примем подобные объяснения, они снова поставят нас перед вопросами: либо, в первом случае, почему они хотели отмежеваться, либо, во втором, почему они в это верили. Раннехристианские авторы задают себе эти вопросы и дают ясные ответы: Игнатий указывает, что такой новый обычай основан на воскресении, а Юстин связывает его с первым днем нового творения[1907]. И нам не следует снижать значение этого изменения. Суббота в качестве седьмого дня была прочно укоренена в иудаизме как главный социальный, культурный, религиозный и политический ориентир, так что любое изменение этого обычая — это не то же самое, что решение современного человека ходить на теннис не по средам, а по вторникам, но это равносильно тому, как если бы самым набожным католикам Средневековья предложили бы поститься по четвергам вместо пятниц или самым благочестивым членам Независимой Церкви Шотландии предложили устраивать богослужение по понедельникам вместо воскресений. Потребовалось сознательное, целеустремленное и постоянное усилие, чтобы видоизменить или реформировать один из самых сильных элементов символической практики старого мировоззрения — тем более, что суббота была, наряду с обрезанием и пищевыми предписаниями, одной из трех вещей, которые отличали иудеев от их соседей–язычников[1908]. До сих пор не найдено более простого объяснения всему этому, чем то, что первые христиане просто верили, что что–то произошло в то первое воскресное утро.

Символический мир раннего христианства сосредоточен на самом Иисусе. Символические действия во время совершения крещения и евхаристии, хотя тут несомненно существуют иудейские корни и языческие аналогии, сознательно обращены к нему. Его статус Мессии и Владыки, а также воздаваемое ему поклонение сохраняли стиль иудейского монотеизма, а не языческого политеизма, и это явственно проявлялось во всем раннехристианском мире, что порождало новые символические практики; это особенно заметно касательно креста, который утратил свой позорный символический смысл как знак унизительного имперского угнетения и стал знаком Божьей любви[1909]. Известный символ рыбы, который выражает веру в простую, но мощную христологию, впервые можно найти во II столетии. Стали ли его впервые употреблять потому, что он подобен акростиху, указывающему на Иисуса (lesous CHristos Theou (H)Yios Soter, «Иисус Христос Сын Бога Спасителя», ICHTHYS=«рыба»), или же акростих заметили уже после того, как символ вошел в обращение, до сих пор сказать сложно[1910]. Акростихи широко применялись в языческих прорицаниях, и употребление такого символа могло отражать попытку найти общий язык с миром, который привык к такой форме; но возможно, первоначально это был тайный знак.

Рассказы ранней Церкви снова и снова указывают на Иисуса и его смерть и воскресение. Мы рассмотрели практически все, кроме самых ключевых из них, которые мы отложим до IV части ниже. Там мы увидим, что повествования о воскресении Иисуса в тогдашнем литературном контексте рассказывают о том, как история Израиля и мировая история достигают своей божественно предопределенной кульминации и нового рождения, и о том, что долгожданное Царство Бога Израилева наступило. Но эти истории о воскресении, как мы часто замечали, говорят и о самой христианской общине как о народе воскресения, как о соучастниках воскресения Иисуса и в настоящем, и в будущем. Все это можно вписать в ряд иудейских повествований об оправдании народа Завета после страдания. А это само уже восходит к повествованию об Исходе и ко многим другим историческим и пророческим текстам о возвращении из плена. И все же у христианских историй есть существенное отличие, присущее только им, в частности, — указание на то, что новое творение уже началось. Более того, начиная с Павла воскресение Иисуса рассматривается как действие божественного Духа, и первые христиане по сути провозглашали, что тот же Дух действовал внутри и среди них и что он воскресит также и их[1911].

Вопросы мировоззренческого характера, встававшие перед первыми христианами, разрешались посредством использования пасхальных повествований[1912]. Кто мы? Люди воскресения: народ, созданный в новом мире, начавшемся с Пасхи, народ, в который мы входим в силе Духа, через крещение и веру. Где мы? В новом Божьем творении, которому надлежит возродиться; в телах, которые будут искуплены, хотя сейчас они подвержены страданию и распаду и однажды умрут. Что не так? Труд не завершен: то, что началось на Пасху (крушение греха и смерти), еще не закончилось. Где выход? Полное и последнее искупление творения и нас самих вместе с ним; это исполнится через новое действие благодати Творца, когда Иисус явится вновь, а это, в свою очередь, можно предчувствовать уже сейчас через работу Духа. В какую эпоху мы живем? Это наложение двух эпох: «век грядущий», ожидаемый Израилем, уже настал, однако «век нынешний» еще длится. Все это, несомненно, соответствует новому пониманию воскресения изнутри, о чем мы уже говорили.

Это мировоззрение первых христиан выражается в определенных представлениях, чаяниях и целях. Присущее первым христианам восприятие Бога и мира, на первом уровне, по сути соответствует представлениям иудеев эпохи Второго Храма: есть один Бог, сотворивший мир, который сохраняет активное и сильное взаимодействие с миром, и он отвечает на проблему зла в мире главным образом тем, что призывает Израиль, — что само по себе, на другом уровне, порождает свои проблемы и вопросы (почему Израиль отпал? Как разрешить проблемы Израиля и, таким образом, проблемы всего мира?). Но воскресение Иисуса и мощное действие Духа, которое первые христиане видели в этом событии и в своей жизни, сформировали особые представления о едином Боге и мире, это давало ответ одновременно и на проблемы Израиля, и на проблемы мира: Иисус оказался истинным Мессией, представителем Израиля, и его смерть и воскресение предвосхищают окончательное возрождение Израиля, а следовательно — и возрождение всего мира. Первые христиане, несмотря на утверждения экзистенциального богословия в пору его расцвета, решительно стремились жить и трудиться в истории, не в воображаемом мире, в котором история в принципе уже остановилась и остается только дожить до неизбежного конца вселенной с ее пространством и временем[1913]. Обетованное будущее, как для них самих, так и для всей вселенной, придавало смысл и ценность нынешней жизни в теле.

Я думаю, это означает, что мы можем легко увидеть червоточину основного направления исследований последнего столетия. Начиная еще с Альберта Швейцера, большинство ученых делали все что можно, для того чтобы ввести в свои представления «эсхатологическую» перспективу. Последняя имела различные смыслы для разных исследователей, но в основе всего лежит понимание того, что христианство родилось в мире, где люди ожидали, что что–то должно произойти. Поскольку многие ученые полагали, что ничего особенно эпохального в пространственно–временном континууме не произошло, — иными словами, они молчаливо предполагали, что телесного воскресения не произошло, — они переместили все свое внимание на другой момент — на предстоящее «второе пришествие». Но на самом деле, хотя первые христиане действительно уповали на великое событие будущего, которое могло, как им казалось, произойти в любое время, в своем богословии они главным образом опирались на событие, которое, как они недвусмысленно верили, уже произошло. Именно благодаря телесному воскресению Второе пришествие получало свой истинный смысл. В этом отношении первохристианское богословие работало подобно велосипеду: заднее колесо (прошлое событие) поддерживает вес велосипедиста, переднее колесо (будущая надежда) направляет движение. Ехать на одном заднем колесе довольно трудно. Ехать же только на переднем — просто невозможно.

Все это, конечно, означает, что первые христиане понимали мир и его Творца совершенно не так, как это понимали авторы текстов Наг–Хаммади. А это породило иную систему целей: вместо культивации частной духовности мировоззрение первых христиан, сформированное воскресением, дало мощный импульс к образованию общин, пересекающих традиционные барьеры, и породило такой образ жизни, который — и с помощью примера, и с помощью слова — стремительно распространялся, вызывая большую тревогу у римских чиновников, местных властей и других[1914]. В частности, вопреки расхожему мнению об обратном, оно скорее поддерживало, чем сдерживало, открытое столкновение с Римской империей, что не имело смысла для тех, кто принял gnosü. Если бы христиане думали, что Иисус просто «ушел на небо», пусть и самым величественным образом, и что их цель — присоединиться там к нему в будущем, а пока пережить некоторое предвосхищение того блаженства в настоящем, зачем бы им было вообще думать об окружающем мире? Но если Иисус был воздвигнут из мертвых, если началось новое творение, если сами они были гражданами нового Царства Бога Творца, тогда господство Иисуса над землей, как и над небом, в конце концов приводило к конфликту с царством кесаря. Если мы поищем приметы этого конфликта и какое место он занимал в христианстве как едином целом, оказывается, мы найдем все это среди основных текстов, которые говорят о воскресении: это Павел, Откровение Иоанна, Игнатий, Юстин, Ириней, Тертуллиан[1915]. Люди привыкли думать, что саддукеи «либералы», потому что они не верили в воскресение, не понимая, что саддукеи не верили в воскресение, поскольку были «консерваторами» своего времени, как в политике, так и в богословии; подобно этому принято думать, что христиане, верившие в грубо телесное воскресение (а это, как кажется, соответствует «консервативным» представлениям в наши дни), делали это в «консервативных» интересах, ради сохранения «статус–кво» в мировоззрении. Это не просто ошибка, но абсолютная ложь. Воскресение Иисуса, как мы уже видели в этой главе, оправдало или доказало его мессианство, а раз он — Мессия, он есть и истинный Владыка всего мира. Воскресение было в целом столь же радикальной верой для первых христиан, как и для фарисеев, и даже более того. Христиане верили, что «воскресение» уже началось и что один человек, с которым это произошло, есть Владыка, перед именем которого должно преклониться всякое колено.

Итак, мы рассмотрели представления ранней Церкви о воскресении и, в частности (в настоящей главе), то, как эти представления повлияли на отношение первых христиан к Иисусу. И теперь, наконец, мы готовы подойти к основной задаче: к изучению самих пасхальных повествований, чтобы увидеть, что говорят нам эти ключевые истории, которые рассказывали и пересказывали люди, мыслившие и жившие так, как мы это показали.

Часть четвертая. Пасхальное событие