Среди толпы идёт ропот одобрения.
«Да, – мысленно ухмыляюсь я, – слава обо мне бежит впереди меня. А ведь в чём-то он прав. Колесников просто так не успокоится. Митяя тоже сбрасывать со счетов нельзя. Они будут меня искать. Монастырь хоть и на отшибе и далеко от Подольска, но кто знает, может наведёт кто, какой-нибудь мародёр забредёт. Слово за слово, а там всё может быть. Несколько месяцев, и в Убежище разнюхают, что я здесь. И тогда жди чистильщиков».
Во мне словно борются две сущности. Одна говорит: «Уходи». Вторая шепчет: «Оставайся». Не знаю, что делать. Ситуация, хуже не придумаешь, а идти мне некуда.
– А ты, Михаил, уже забыл заповедь, – священник приходит мне на помощь, – не суди, да не судим будешь, ибо той же мерой и тебе будет отмерено. Сначала узнай человека по делам его, а потом решай, что худо или добро.
– Да лопату ему в руки и пусть нужники копает! – выкрикивает кто-то из зала. – Чего тут решать. Могильщик он по жизни!
Старик поднимает голову, чуть привстаёт оглядывает людей, затем зычно кричит:
– Фома, встань!
Я вижу, как через три ряда от меня поднимается жидкий мужичок с глазами на выкате, которого кажется и соплёй можно перешибить. Священник продолжает:
– А ты, кем ты был до того, как пришёл к нам, а?! Чем занимался? Молчишь? Может мне сказать?
Судя по тому как бледнеет Фома, делал он что-то нехорошее.
– То-то же, – старик опускается на лавку, – всё гонор свой казать пытаешься, только не там глотку дерёшь! Смотри, я не посмотрю, что ты проверку прошёл. Мигом у меня откуда начал окажешься. Забыл небось, как дерьмо кидать?
Фома, теперь боясь и рта раскрыть, плюхается на место, сразу опускает глаза и словно становится меньше, точно пытаясь раствориться, стать незаметным в толпе. Внезапно я ловлю себя на мысли, что ещё ни разу не слышал, что здесь кого-то звали по кличкам. Только по именам. Мы в Убежище привыкли, что погоняло – второе имя, зачастую говорящее о человеке больше, чем автобиография. А тут… Думаю это показатель, некая черта, разделяющая два мира – их и наш и, в отличие от нас, в монастыре удалось сохранить частицу прошлой жизни.
Поглощённый мыслями, я не сразу замечаю сгорбленную в три погибели старуху, которая опираясь на руку одного из парней, прислуживавших за столом, идёт вдоль прохода. Её лицо похоже на маску, вырезанную из иссохшего дерева. Ноги шаркают по деревянному полу. Из-под туго завязанного на голове платка выбилась длинная седая прядь волос. Слепую, вытянувшую руку, подводят ко мне. Её пальцы с длинными, давно не стриженными ногтями, больше похожими на когти, замирают в нескольких сантиметрах от моего лица. Я отшатываюсь, но, поймав осуждающий взгляд священника, остаюсь на месте, позволяя старухе ощупать меня.
От неё пахнет травами и тем характерным запахом пожилых людей. Так пахнет старая мебель, долго стоявшая где-то на чердаке. Мне это неприятно, но я позволяю ей провести ладонью по моему лицу. Её кожа напоминает наждак. Не знаю, что она задумала, но, судя по реакции людей, от того, что она скажет, зависит многое.
– Ты не смотри, что я такая, – голос у старухи тихий и скрипучий, как несмазанная дверная петля, – мне это не мешает. – Её руки скользят по моей голове. Пальцы пробегают по шрамам и бугоркам на черепе. – Вижу, что тебя тоже опалило дыхание смерти, – слепая берёт меня за запястья. Ощупывает их.
Я не совсем понимаю, как это шаманство сочетается с учением о вере, но я молчу. Терплю.
– Тебя распяли и… – слепая делает паузу, – я чувствую, ты через многое прошёл, – продолжает старуха, – но главное впереди.
Слепая поворачивает голову и вперивается бельмами в священника.
– Ты уверена? – спрашивает старик.
Ведьма, по-другому её не назвать, кивает.
– Как и было сказано в пророчестве отца Алексия:
Тот, кто однажды от зверя уйдёт,
Через пытки до казни дойдя…
Он тот, кто однажды обитель спасёт,
От всех нас смерть отведя…
И…
– Довольно! – обрывает старуху священник, резко поднимая руку. – Ты и так сказала больше, чем нужно!
Слепая поджимает губы. Знаком руки подзывает парня, который подвёл её ко мне. Старуха делает несколько шагов под взглядами замерших людей, затем останавливается, резко оборачивается и, глядя прямо на меня, шипит:
– Долги надо возвращать! И ты заплатишь свою цену! Смерть ищет тебя, и ты сам её призовешь, но что случится потом, зависит только от тебя!
Я вздрагиваю. Перевожу взгляд на священника, не понимая, что вообще происходит.
– Ольга, довольно! – внезапно рявкает старик. – Не сейчас!
Старуха удаляется, а у меня в голове царит хаос.
«Странное место, – думаю я, – они все смешали, а старик чего-то не договаривает, словно готовят меня к чему-то».
Вспыхнувшая догадка едва не слетает с языка.
«А может меня хотят принести в жертву? – я сжимаю кулаки, стараясь разобрать, что говорит паства. – Да нет, – успокаиваю я себя, – бред какой-то. Сначала спасти, чтобы потом убить. Значит я нужен им для чего-то другого. И что за странные слова говорила старуха о пророчестве, о казни и о спасении. Надо при случае расспросить Эльзу. Вряд ли старик расскажет мне всё. Слишком непрост».
До слуха долетают обрывки людского разговора. Прислушиваюсь и понимаю, что собравшиеся разделились на два лагеря. Одни за то, чтобы выставить меня. Другие, чтобы принять.
Замечаю, как священник смотрит на толпу. Он явно тянет время, зыркая по сторонам и выжидая удобного момента. Внешне он спокоен, но я понимаю, что его власть не абсолютна. Его уважают, к нему прислушиваются, но при этом он позволяет иметь своё мнение или… лишь создаёт видимость, чтобы в итоге управлять людьми и направлять их куда ему нужно?
Ответа я не знаю. Старик встаёт с лавки, поднимает руку, призывая к тишине. Все замолкают. Священник начинает тихо говорить, но его слова тяжелы как пудовые гири:
– Если на ком-то из вас нет греха, тот пусть он выйдет сюда и скажет об этом! Ну, – старик поворачивает голову, – есть среди вас такие, а?
Никто не двигается с места. Люди сидят, потупив взор, а я отмечаю про себя, что время, чтобы пристыдить всех, выбрано идеально. Я не верю в совпадения. Значит, так задумано. Посмотрим, что будет дальше.
Выдержав паузу, старик говорит:
– Нельзя строить дом на песке, он развалится. Кто хочет возвести прочное здание, начинают с фундамента и закладывают надёжное основание. Так и мы, прежде, чем чего-то достичь, изучаем азы и только потом поднимаемся выше. Шаг за шагом постигая истину.
Я слушаю старика и не совсем понимаю, куда он ведёт разговор, но слушаю его с большим интересом, пытаясь предугадать, чем всё закончится.
– Те из вас, кто думает, что я выделяю Сергия, – священник указывает на меня, – ошибаются! А все сомнения от лукавого! Он не особенней, чем вы, а вы ничем не лучше его. Все мы равны перед десницей божьей! Как я уже говорил – судить надо по делам! Поэтому я скажу, а потом выслушаю вас, – старик набирает полную грудь воздуха, – в знак того, что правила едины для всех, он начнёт с того же послушания, как и любой забредший в нашу обитель – с работы отходником на ферме, а там посмотрим, как он себя покажет.
Я вижу, что люди кивают. Кто-то, искоса поглядывая на меня, улыбается. Название работы мне совсем не нравится. В хлеву навоз, что ли кидать? Но вариантов нет.
«Умно придумано, – я украдкой смотрю на священника, – одним выстрелом двух зайцев. И людей успокоил, сказав, что они хотели услышать, и меня на работу «подписал». Откажусь – значит поставлю себя выше других, не поймут. Считай без меня меня устроили».
– Что скажите? – громко спрашивает старик. – Принимаем Сергия на таких условиях?
– А чего тут думать! – выкрикивает Азат. – Если не сбежит через пару дней. А потом и весь срок вытянет, говорю заранее, что возьму его к себе на кузню. Чувствую, мы с ним сработаемся.
Татарин хитро мне подмигивает, и мысли о том, что мне придётся заниматься грязной работой, уходят на второй план. Из зала слышатся возгласы:
– Пусть остаётся!
– Да!
– Как раз для него работа!
«Если они так рады, то куда меня сплавили? – размышляю я. – Что за работа такая?»
– Тогда решено! – объявляет священник. – Расходимся, и не говорите потом, что это не ваше решение! Данила! – старик подзывает парня. – Отведёшь его к Николе, по пути расскажешь, что как, и Николаю передай, пусть сам всё объяснит и спуску не даёт, сам опосля проверю.
Данила кивает, говорит мне: «Пойдём», – но я, видя, что народ почти рассосался, тяну время, чтобы спросить кое-что у священника.
– Что? – старик вопросительно смотрит на меня. – Уже передумал?
Я мотаю головой.
– Нет, узнать кое-что хочу.
– С глазу на глаз? – священник кивком приказывает Даниле уйти.
– Угу.
Дверь за парнем затворяется.
– Спрашивай, – старик садится на лавку.
Огонь в «буржуйке» почти погас и клубы белого дыма тянутся под потолок. Свет от газовых светильников тоже слабеет и в помещении царит полумрак. Я глубоко дышу, пытаясь сформулировать вопрос.
– Ну?
– Вы говорили, – начинаю я, чувствуя, что хочу сбросить с души камень, – что внутри каждого из нас есть и добро, и зло и сидит два зверя, которые жрут друг друга. Как мне понять, какой зверь в итоге победит, кто окажется сильнее?
Едва я заканчиваю говорить, как огонь в печке вспыхивает с новой силой. Пламя лижет металл, точно хочет вырваться из топки.
Священник смотрит на огонь. Его лицо превращается в каменную маску, на которой пляшут огненные всполохи. Он переводит взгляд на меня и тихо, так чтобы мог расслышать только я, шепчет:
– Тот, которого ты кормишь…
Меня точно лупят кувалдой по голове. Казалось бы, простые слова, но сколько в них заключено силы. Осколки раздолбанного мира, которые я вращал все эти дни в голове, точно превращаются в зеркало, из которого на меня пялится бледное измождённое лицо. Это я сам гляжу на себя. Лысая голова. Впавшие усталые глаза. В них отражается бушующее пламя. И оно разгорается всё сильнее и сильнее, пока не пожирает меня, оставив только обгоревший череп, который превращается в прах. Потрясённый, я смотрю на священника.