е благо. У нынешнего Феогноста как бы не было прав убеждать его порвать с чернокнижием и пойти ко Христу. Так что и он искал повода для разрыва, но хотел в нем, в этом разрыве, быть правым, чтобы не он предал, а его, и не святого он выгнал из своего дома, а заурядного грешника.
Позже Катя узнала, что из-за этого он, едва они уехали из Перми, написал письмо ее сестре, Нате, где подробнейшим образом изложил все причины разрыва с Феогностом.
С июня жена почти беспрерывно внушала Судобову, что больше они не могут рисковать своей жизнью и прятать Феогноста с Катей. Да Феогност и не стоит того. Она объясняла мужу, что Катя в гимназические годы была в Феогноста влюблена, и они не просто так уходят на целые сутки в лес, она его любовница и это продолжается давно, может быть, даже еще с московских времен. Вообще Феогност никакой не праведник, а обычный слабый и не очень честный человек, выбравший себе церковную карьеру, теперь же, когда священников расстреливают пачками, он струсил и решил притвориться сумасшедшим.
Подобный разговор Катя подслушала случайно, дело было утром, когда Судобовы думали, что Феогност и она еще с ночи ушли в лес и в доме никого нет. Она тогда так и не поняла, первый ли он и удалось ли судобовской жене убедить мужа. Да это было и неважно, она видела главное – ей пришло время сослужить Феогносту вторую службу, и слова судобовской жены – подсказка, что и как она, Катя, должна делать. Уже на следующий день вечером она на глазах у Судобовых, словно бы невзначай стала прижиматься к отцу Феогносту, а когда они вчетвером сели ужинать, кокетничала с ним так, словно она и вправду отнюдь не только его келейница. Катя говорила тетке, что сам Феогност, конечно, ничего не замечал, от подобных вещей он был чересчур далек, но ее это волновало мало, спектакль предназначался для других зрителей. И у них – это стало ясно меньше чем через неделю – он имел успех. Судобову хватило пяти дней, чтобы избавиться от последних иллюзий. Он понял, что жена права, когда говорит, что редкая глупость из-за такого человека, как Феогност, рисковать своей свободой. И вот 9 августа, как раз в день святого Феогноста, Судобов за завтраком совершенно спокойно и безо всяких предисловий сказал, что больше ни содержать, ни давать им убежище они по разным обстоятельствам не в состоянии. Он понимает, как Феогносту с Катей в их нынешнем положении будет нелегко устроиться в другом месте, но они должны его понять и простить. В течение трех лет он делал для них все, что мог, и сейчас его средства на исходе. Да и с безопасностью в Перми большие проблемы. В общем, он просит их в течение двух дней собраться и уехать, по возможности не держа на него зла. Денег с собой на первое время он им даст.
Деньги Катя взяла у Судобова без колебаний, и два дня спустя, как и было договорено, они сели на пароход, идущий из Перми в Сызрань. Судобовы их не провожали, отвезли к пристани, наскоро попрощались и уехали. Из Сызрани Кате еще два месяца назад написала ее троюродная сестра, жившая в этом городе и работавшая невропатологом в местной больнице. От Кати она знала, как им жилось у Судобовых, и письмо было вполне конкретное. Она писала, что город тих, уютен и во всех смыслах очень симпатичен, в частности, славится дешевизной съестного, что в нынешние времена немаловажно. В городе есть два хороших священника, которые много о Феогносте слышали и отзываются о нем с великим уважением. Приятные люди есть и среди мирян, в основном из учительства, так что стоит Феогносту захотеть, он в Сызрани будет окружен преданными людьми, но если он пожелает сохранить уединение, это тоже будет понято правильно.
Сестра написала, что живет недалеко от сызранского кремля, снимает две комнаты у хозяев, которые глухонемые и вдобавок ничем, кроме огорода, который их кормит, не интересуются: захочет Катя, она с радостью их приютит, тем более что в доме пустует еще одна комната, а нет – найдет что-нибудь более подходящее. Жилье снять в городе не проблема, и оно не дорого, это не Москва. В письме сестра сделала Кате еще одно соблазнительное предложение. Она написала, что в городе очень не хватает врачей, и ей, по всей видимости, будет нетрудно устроить Катю в ту же больницу, где работает она сама. Катиного диплома Высших женских курсов должно хватить. Если это выйдет, сразу появится возможность получить и полноценное медицинское образование на заочном отделении института, в том же Нижнем Новгороде, например. Сестра знала, что Катя о таком дипломе давно мечтает, и приберегла это напоследок. Но и без института все выглядело вполне радужно, и Катя, не особо раздумывая, решила, что если придется уйти от Судобовых, они поедут именно в Сызрань.
В Сызрани Катя прожила шесть лет, а Феогност из-за ареста чуть больше трех. Сестра ни в чем ее не обманула, и разочарований почти не было. Как и надеялась Катя, расставшись с Судобовыми, Феогност кончил и игры с бесами. Не то чтобы он раскаялся, понял, что грешил, нет, скорее, ему просто стало скучно. Вообще в Сызрани он успокоился, снова каждый день помногу работал, в частности, меньше чем за год написал большую работу о влиянии исихазма на русское монашество. Те люди, о которых в своем письме говорила сестра, и вправду окружили его будто дети. Было видно, как раньше им не хватало подобного человека. Они приходили к Феогносту два-три раза в неделю и подолгу беседовали о божественном, просто о житейском. Сказать, что Феогност был этим визитам очень рад, рассказывала Катя тетке, нельзя, но он и никому не отказывал: «Пять-шесть человек, что регулярно бывали у нас дома, верующих целой епархии, конечно, заменить не могли. Получалось, что ГПУ он обманул, а себя – не вышло».
Феогност ведь был очень хорошим епископом – честным, искренним, добрым, а вот стать юродивым ему не удавалось. «Если хочешь, – говорила Катя, – он был чересчур непрост, и опроститься, поверить, что сейчас нельзя лучше служить Богу, чем собственным калом писать на стене тюремной камеры, что большевистская власть – дерьмо, он не мог. Головой он понимал, даже убедил себя, что другого пути нет, но повторить, сделать то, что, например, делала Варвара, не сумел бы. Он молился, просил Бога, чтобы тот помог ему, дал на это силы, он готов был проклинать свой ум, свое образование – теперь все это казалось ему помехой, злом, тем, что заставляет и церковь идти на немыслимые, преступные компромиссы. То есть ум, знания лишь ослабляли веру, мешали ей, не давали противостоять злу, и вот он ночи напролет молил Бога помочь это забыть или лучше вообще никогда не знать».
Когда он так молился, смотреть на него было нестерпимо. Катя не могла видеть, как бессильна его молитва, как бессилен он сам, не хотела знать, что Бог с этим юродством никогда не станет ему помогать, потому что Богу от него надо совсем другое. Не выдержав, она уходила к себе в комнату и там, мешая слезы с собственной молитвой, тоже начинала просить Бога, чтобы он, видя, как Феогност мучается, сжалился. Она тогда была в очень плохом состоянии, напрочь не знала, что делать, и все это есть в ее письмах Нате. Некоторые куски из этих писем на фоне ее обычной сдержанности можно счесть просто паническими.
В Сызрани Феогност иногда на неделю и больше, никого не предупредив, исчезал из дома. Потом до Кати доходили слухи, что его видели то на этой дороге, то на той, он шел неизвестно куда и что-то бормотал себе под нос. Она думала тогда, говори ла и сестре, что неужели это можно счесть словом Божьим, а если это и впрямь оно, кого им можно утешить. От своей беспомощности она просто сходила с ума. Юродство не давалось Феогносту, оставалось маской. Против этой роли в нем все протестовало, она была тесна, жала, терла, и он не выдерживал, скоро возвращался домой. Начинал писать какую-то новую работу, начинал о ней думать, а об юродстве забывал.
В Сызрани Катя почти каждый день ходила в церковь, чаще в дальний из двух оставшихся в городе храмов – Ильи Пророка. Там она обычно молилась у иконы Девы Марии и двух других икон Николая Угодника и святого Ильи, ставила им свечи. Почему-то ей казалось, что именно эти трое вернее всего ей помогут. Молиться самому Богу она побаивалась. Она молилась Деве Марии и этим святым, просила, чтобы они вспомнили о Феогносте, и говорила, что вот она легко может стать юродивой. Ей совсем не трудно надеть рубище, даже перестать мыться и, как другие странницы, пойти куда глаза глядят. Почему же это хорошо и правильно, спрашивала она святых, что она, Катя, которая куда меньше и не так чисто, как Феогност, верит в Бога, никогда не собиралась Ему служить, почему ей это дано, а ему нет? Ей это казалось нечестным, и она, ставя свечку за свечкой, просила, а иногда вслед за Феогностом и требовала, чтобы эта несправедливость была исправлена.
Однажды, когда она так молилась у иконы Девы Марии, ей вдруг почудилось, будто кто-то говорит: «Катя, придет время, и ты Феогносту поможешь, только погоди, не спеши». Ей и раньше приходило в голову, что, наверное, она и тут должна пойти первая, но она видела, как Феогност от нее зависим, как ему плохо, когда ее нет рядом, и решиться не могла.
Она говорила себе, что вот если она пойдет гулять по Руси, еще неизвестно, как все сложится, сумеет ли она стать настоящей юродивой, а если станет, поймет ли он, разберет ли ее урок – это еще бабушка надвое сказала, в конце концов, у Феогноста и без нее было достаточно учителей, – а что, оставшись один, он решит, что его все бросили, и уже не выкарабкается, это точно. Тетке Катя говорила, что, конечно, правильно, что она тогда не пошла, во всем должен быть порядок и строй, и она, прежде этой главной службы с юродством, должна была сослужить Феогносту другую.
В августе двадцать девятого года, как раз в одну из Феогностовых отлучек, в Сызрань, на их адрес вдруг пришло письмо от Коли, бывшего ее жениха и брата Феогноста и еще, о чем она теперь сразу подумала, тоже странника, но куда более удачливого, чем Феогност. Раньше сам он никогда ей не писал. Все свои рассуждения о Боге и России, предназначавшиеся для Феогноста, он отправлял Нате, та перебеливала их и прилагала к собственным письмам к Кате. Большие письма от Наты приходили и в Пермь, и в Нижний, и сюда, в Сызрань, не реже, чем два раза в месяц; Ната писала о себе, но б