– Полина, столько лет… Извини, я глупость говорю.
– Я все понимаю.
– Я же люблю тебя.
– Игорь, я не виновата в этом. Поверь. Может, я где-то не то тебе что сказала, прости. Наверное, не надо было. Я же вроде никаких обещаний, гарантий никогда не давала тебе. Да и вообще! Глупо как-то. Я правда к тебе хорошо отношусь. Но не то, не то. Понимаешь?
– Понимаю.
– Знаешь, я тебе очень благодарна за одну вещь. Ты, наверное, даже не представляешь. Не догадываешься.
– За что?
– У всех бывают минуты слабости или отчаяния, и, если ты поймаешь женщину в этот момент, то шанс привязать ее к себе возрастает многократно, но потом ей будет некуда деваться, и это еще страшнее. Понимаешь?
– Не очень.
– Не важно. Главное, что это было, и ты не сделал. Спасибо тебе за это.
– Ничего не понял. Что я не сделал?
– Не важно. Цветы мне?
– И книжка тоже. Полинке.
– Спасибо. Я побежала. Мне в сад надо. А то она его вверх тормашками перевернет. Пока.
– Полина…
– У меня все действительно очень хорошо, Игорь. Правда. Прощай.
Полина наклонилась, чтобы забрать цветы и книгу, и Игорь ощутил на щеке ее губы. В следующее мгновение Полина уже уходила. Игорь смотрел на ее уменьшающуюся фигурку так пристально, так напряженно, что даже и не понял, обернулась она или нет.
Лучи солнца продолжали вонзаться в стену храма и осыпаться на землю. Игорь видел, что от ударов где-то уже даже потрескалась штукатурка. Небесное пространство быстро заполнялось облаками. Лучи долетали до храма уже реже. Казалось, небо напряглось. И затем вдруг выстрелило. Облака промчались дальше, и майское солнце опять стало жарить. Игорь очнулся, когда зазвонил мобильник.
– Игорь, ты? Это Митя. Узнаешь? Мы с тобой встречались на неделе по поводу рукописи, помнишь?
– Конечно! Привет.
– Как ты? Нашел автора?
– Нашел. Все хорошо.
– Ну и замечательно. А у меня тоже большая радость! Ко мне Полина вернулась!
– Полина?!
– Ну да! Помнишь, я тебе рассказывал, что от меня жена уходила, к твоему приятелю институтскому? Которого нет больше?
– Да, да.
– Ну вот, я и говорю, моя Полина ко мне вернулась! Я так счастлив!
– Твою жену звали Полина?! Зовут…
– Да, конечно. Я тебе разве не говорил?
– Нет.
– Ну вот. Ты даже не представляешь, что для меня это такое!
– Поздравляю, Мить.
– Спасибо, Игорь. Скажу больше, я двойне, вдесятерне счастлив! Что у меня не одна Полина, а целых две! Теперь у меня и дочка есть, тоже Полина, представляешь?
– Дочку твоей жены Полины тоже зовут Полина?!
– Ну да! Представляешь, какой кайф! Она мне больше чем родная уже! Ну ты понял, что это девочка Андрея. Носовского. Но это уже неважно! Как я рад…
– Да. Замечательно. Поздравляю. Скажи, а твоя Полина не жила раньше в Одинцово?
– Жила.
– Полина была твоей женой, а потом вышла замуж за Носовского?
– Ну да. Я же тебе рассказывал. А вы что, знакомы?
– Нет. Да. Немного. По журналистике как-то пересекались.
– Отлично! Сейчас все немного угомонится, приезжай к нам! Обязательно. Полина наверняка будет рада. И я, конечно!
– Спасибо.
Митя говорил что-то еще, но Игорь уже не слышал его. Ему вдруг жутко захотелось спать. Веки набухли, рот исказился в зевоте, он уже почти отключался. Он попытался сосредоточиться на нахальной галке. Та уже оставила в покое стаканчик с мороженым и теперь яростно долбила пластиковую банку из-под чипсов. Зачем ей была нужна совершенно никчемная и пустая банка, было непонятно. Тряхнув головой, чтобы избавиться от сонливости, Игорь протянул руку в сторону ее добычи, но птица по-змеиному зашипела, зло отпрянула, затем схватила банку в клюв и исчезла за молодой и яркой зеленью липы.
Игорь наконец встал. Внезапно возникший ветер мягко подтолкнул его в спину. Повинуясь стихии, он зашагал к воротам. Этот небольшой сквер обрамляли ограда и ворота с настоящей калиткой, и это отчего-то очень нравилось Игорю. Он перешел улицу и зашагал налево в сторону Никитских ворот.
Он ощущал легкое и одновременно тревожное состояние внутренней свободы. Тревожное, видимо, от того, что его мозг, организм, не привык не страдать. Он был обучен переживаниям, знал эту науку досконально, назубок, знал все тайные выверты души страдающей, холил и лелеял эту пленительную боль, даже восхищался и гордился ей.
«А тут – все. Ничего нет. Все оказалось проще и глупей. Я не заметил чужой жизни». Переживать о том, что он не знал, не вникал, не удосужился поинтересоваться жизнью любимого человека – было глупо. Да и любимого ли человека? Да и кого он любил? Призрак?
Была ли Полина тем самым любимым человеком, он уже и не знал. Сейчас неожиданно все разноцветные и причудливые осколки вдруг совпали, встали на свои места. И это оказалась довольно простая, но такая по-настоящему реальная картинка под названием – его жизнь. Все на месте. Остались лишь последние штрихи, чтобы на ней засияло солнце. Чтобы совпали картинка жизни и сама жизнь.
Игорь брел дальше. Проходя мимо церкви, маленькой, запрятанной вглубь квартала справа, он вдруг по привычке вспомнил, что пару лет назад он осенью удачно позвонил отсюда Полине. Точно, это была осень, ранняя. Потому что там вот, на крошечной церковной клумбе, росли цветы. И он спросил по телефону у Полины их название. Оказалось – это флоксы. Кстати. А в чем была только что Полина? Что было на ней? Платье? Джинсы? Что-то темное. Или синяя куртка? Что-то знакомое, похожее на прежнее чувство мелькнуло в голове, но весенний ветер, хлынувший от Садового кольца, развеял эти бредни. Игорь опять остановился на переходе через многочисленные улицы, упирающиеся в площадь Никитских ворот. Он стоял, ожидая зеленого света. Хотел вдруг опять подумать о фантастической ситуации, произошедшей с ним за эту неделю, но мозг сопротивлялся и не пускал внутрь.
Поэтому он широко и свободно вздохнул и, завернув за здание ТАСС, зашагал по Леонтьевскому переулку в сторону Тверской. Мостовая карабкалась вверх, машин почти не было, да и людей тоже. Этот переулок всегда был пустынным, даже каким-то оголенным, очень обособленным от толкотни Тверской или детской суеты бульваров. Тут никогда не было больших магазинов или ресторанов. Здесь мир всегда казался ушедшим на праздники. Так выглядела раньше вся Москва днем 1 мая. Пустынные особняки, спрятанные за пышными кустами боярышника, чуть в глубине, и солидные доходные дома, слишком огромные для такого узкого пространства.
В детстве это была не их территория. Чужая. Сюда особо не совались. В детских царствах строгость границ всенепременна. Это взрослея, люди про них забывают. Может, и зря. А его вольница начиналась вот там. По ту сторону Тверской. Точнее, улицы Горького. Игорь вышел к Моссовету, так он по привычке называл московскую мэрию. И перешел по подземному переходу на другую сторону, к книжному магазину «Москва». Если пойти чуть налево в переулок, а потом в проходной двор, то выйдешь к домам, где жили его одноклассники. Реваз. Леша Ефремов. Да много еще здесь жило. Где они сейчас?
Он подошел ближе к витрине книжного. Его фигура отражалась в стекле, и он прочитал фразу на рекламном плакате внутри, как бы написанную на его отражении, на его двойнике, на нем самом:
«Как совместить исправную жизнь с чувствами грешности – об этом спрашивают только книжники, которые пишут, а не делают; кто идет деятельным путем, для того это ясно до того, что он понять не может, как можно быть тому иначе». Феофан Затворник.
Что за книгу рекламировала эта надпись, он не понял. Прочитав фразу еще раз, он немного постоял, пожал плечами и двинулся дальше.
Через пару минут он остановился. Зачем, зачем жизнь, Господь, а кто еще может сделать такое, послал ему его же рукопись, о которой он и знать не знал. Не знал, потому что дни, проведенные в клинике у профессора Вулыха, слились в один бесконечный вечер с уколами и лампами дневного света. Он помнил, что мог что-то писать, но абсолютно не помнил об этом. Старенький Вулых подтверждал, что такое вполне может быть в его состоянии. Но он давно выкинул из памяти те страшные месяцы в клинике. И вдруг это все вновь, сделав петлю и во времени, и в пространстве, вернулось к нему! И зачем? Наконец найти себя, или, наоборот, знак того, что искать ничего не надо, все уже найдено до тебя, надо просто не мешать исполнению Замысла?
Пройдя мимо артистического дома в Глинищевском переулке, он свернул чуть налево и вышел на улицу Москвина. Сейчас это Петровский переулок. Игорь аккуратно старался не расплескать состояние покоя внутри, просто шел и шел вперед. Свернув перед Высоко-Петровским монастырем направо, он вышел на Петровку. И вскоре, повернув еще раз, очутился в переулке.
Неожиданно он остановился. Что-то вывело его из равновесия. Игорь осмотрелся. Перед ним торчал высокий, старинный забор, с множеством кованых завитушек в виде бутонов цветов, морских волн и просто красивых загогулин. За забором стоял крепко сбитый особняк. Мощный, суровый, но с примесью модерновой ажурности. По бокам от центрального входа с тяжелыми дубовыми дверями, справа и слева, зеленели два усыпанных разными цветами палисадника.
Мгновенно Игорь узнал этот дом. Это был он, именно он, тот особняк из детства и совсем недавнего сна. Это здесь когда-то был выпущен на волю несчастный еж. Это же с этого непонятного сна началась безумная, бесконечная, сумасшедшая неделя. С рукописью, друзьями юности или их тенями, Митей, Женей и Полиной.
Пышные копны зеленой травы с седоватыми метелками на кончиках стеблей были щедро разбросаны по пространству клумбы. Между ними теснились огромные мясистые лопухи, мелкие розовые и голубенькие соцветия чего-то уж совсем полевого, и еще, и еще, целый пестрый ковер всякой весенней дребедени. Несколько обособленно в стороне выделялось огороженное кирпичиками пространство с иссиня-черной землей, где проживали несколько ало-желтых тюльпанов. Справа стояла уже пожилая вишня с потрескавшимся стволом у земли и обсыпанная сахарной пудрой цветков сверху.