В назначенный день, без четверти пять, Симон стоял у калитки, задыхаясь, с дрожащими от волнения руками. Сперва он собирался подождать Якоба за калиткой, но потом понял, как глупо будет стоять и шептаться через стену. Мысли отчаянно крутились в голове. «Он не придет, он не получил мое письмо, это полное безумие, чем я занимаюсь, это словно настоящая тюрьма, нет, хуже, словно я пытаюсь перебраться через границу в Северную Корею…»
Симон спрятался за стволом своего любимого дуба. Во дворе было совершенно пусто, только утка прогуливалась по газону. Осины и клены сменили цвет и образовали красно-желтый купол, свисавший над цепочкой жилых домиков.
Тут на земле рядом с ним заскрипели шаги. Когда Симон обернулся, Якоб уже стоял на расстоянии вытянутой руки от него. Глаза у него округлились, словно он увидел привидение.
— Тьфу, как ты меня напугал! — проговорил Симон и оглядел Якоба, который, помимо испуганного выражения лица, совсем не изменился: деревенская одежда, коричневый загар и легкий запах коровьего навоза.
Симон хотел обнять его, но решил не торопиться.
— Как ты вошел?
— У меня есть ключ от калитки.
— Вот черт!.. Просто невероятно.
— Неплохо, правда? Ты можешь пойти со мной, если хочешь. Один шаг — и ты на свободе.
— Симон, просто не могу поверить, что это ты… Просто черт знает что!
— Так ты пойдешь со мной?
— Знаешь, все сложно… Я размышлял всю ночь. Животные. Некому будет за ними ухаживать, если я сбегу. Может быть, их даже зарежут… Что мне делать?
Якоб говорил громко, и Симон приложил палец к губам.
— Как тебе открытка, которую я послал? Легко было понять?
— Поначалу я подумал, что попросту свихнулся. Откуда у меня кузина, о которой я понятия не имею? Но потом догадался. Просто с ума сойти — что ты тут есть… И что калитка открывается…
— Как думаешь, есть еще кто-нибудь, кто хотел бы сбежать? Тут все просто: никакой сигнализации, следов не останется, можно для начала спрятаться у меня… — Сейчас ему казалось, что это неплохая идея.
— Спрошу народ. Ты можешь вернуться через пару дней?
— Само собой, но ты должен молчать об этом. Ни слова обо мне или о калитке. Освальд вернулся?
— Он вернется в начале апреля. Мадде всех поставила на уши, везде наведен порядок, все отполировано до последней гребаной дверной ручки. Я едва успеваю кормить животных, а в хлеву навоза по колено, о чем ты наверняка догадываешься по запаху.
На это Симон ничего не ответил, хотя теперь, когда Якоб стоял совсем близко, запах бил в ноздри немилосердно.
— Послушай, Симон, как там, снаружи? Можно прожить?
— Конечно! Ты легко мог бы устроиться на работу к кому-нибудь на хутор. У пансионата дела идут в гору, а мясо, яйца и все такое поступают из фермерских хозяйств на острове. Уверен — им нужны люди.
— Проклятие, я очень хочу… но не могу оставить животных. Коровы уже смотрят на меня такими грустными глазами, словно чувствуют, что я собираюсь свалить.
— Спешки нет. Подумай.
Внезапно раздался звук заводимого мотоцикла.
— Я должен бежать. Увидимся послезавтра. В то же время. Положи под калитку записку, если тебе помешают. Используй ту же азбуку Морзе.
Якоб ухмыльнулся, поднял вверх указательный палец и исчез.
Когда Симон вернулся два дня спустя, он слегка опоздал. Инга Херманссон пришла на поле, где он работал, вся взбудораженная.
— Звонил один из членов жюри. Он спросил, будем ли мы с тобой дома сегодня вечером. Мы ведь будем на месте?
— У меня небольшое дело в деревне, но я вернусь к ужину.
— А что, если…
— Увидим, — ответил Симон.
Когда он собрался открыть калитку, ему показалось, что что-то не так. Было совершенно тихо. Из-за каменной стены не доносилось ни единого звука. «Он не смог прийти, — подумал Симон. — Что-то случилось. Его засекли». Но все же отпер калитку и проскользнул внутрь.
Они стояли прямо перед ним, застыв, словно статуи. Якоб с открытым ртом и Анна с большими глазами, с рюкзаком за плечами. При виде Симона она чуть было не вскрикнула, но Якоб поспешно затряс головой.
— Я больше не могу, — прошептала Анна.
По ее глазам Симон увидел, что она говорит искренне.
Зимой все стало гораздо лучше. Освальд изменился. Фанатичное увлечение Софией Бауман отошло. Он перестал посылать письма лузеру и, казалось, с головой ушел в написание новых тезисов.
Иногда Франц впадал в эйфорию по поводу этих тезисов и, когда Анна-Мария приходила к нему на свидания, с пылающими глазами читал ей свои записи.
— Знаешь ли ты, что большинство людей проводят больше времени в своей голове, чем на земле? — спросил он однажды. — Поэтому-то и существует «Виа Терра». Чтобы вернуть людям их жизнь.
Анна-Мария далеко не всегда понимала, что он имеет в виду, но считала, что Франц наделен почти нечеловеческой глубиной мысли, так что она поддерживала его хвалебными речами и восхищенными возгласами.
В эти месяцы Освальд был с ней так любезен, что Анна-Мария чувствовала себя немного сбитой с толку. Их свидания, до этого бурные или деловые, теперь протекали как уютные посиделки дома на диване, когда они болтали о пустяках или читали письма от фанатов Освальда. Стопки писем значительно выросли с тех пор, как вышла его биография. Встречались женщины, посылавшие ему свои фотографии в полуобнаженном виде; некоторые из них были невероятно красивы. Но Освальд лишь смеялся.
— Нет, ты только посмотри на эту дуру! Как откровенно она себя предлагает — просто противно… Мне повезло, что рядом со мной женщина другого сорта, — говорил он, гладя ее по щеке.
Он вел себя так нежно, что Анна-Мария заподозрила неладное. Теперь она почти скучала по тем моментам, когда он бывал с ней суров или специально дразнил; ей хотелось убедиться, что эта его сторона никуда не делась. Так что она заговорила о Софии Бауман — эта тема обычно вызывала у Франца приступ гнева. Но на этот раз он ничуть не завелся.
— Рано или поздно приходится отпустить эту тему, не так ли? Видела ее на этих записях? Просто невероятно. Угрызения совести за всю ту ложь, которую она о нас распространяет, сживут ее со света; нам даже не нужно этим заниматься. Поверь мне, в один прекрасный день она просто схлопнется.
Однажды Анна-Мария надела на себя джемпер с глубоким вырезом, едва прикрывавшим соски, без лифчика. Уложила на голове волосы, чтобы обнажить шею и затылок. Надушилась духами, про которые он сказал, что они ему нравятся. Встала рядом с ним и откинула голову назад, делая вид, что расправляет затекшую шею. Она знала, что ему, как и ей, нравится секс с удушением.
Франц тут же отреагировал, схватил ее за горло и прижал к стене. Анна-Мария возбудилась, стала тяжело дышать, и он еще крепче сдавил ей горло — приятно и в меру, так что у нее слегка закружилась голова.
Больше ничего не произошло, но и это показало ей, что в нем не угасла та искра. И все же иногда у нее возникали вопросы. Вот уже больше года у Освальда не было секса. Так легко было бы быстренько все проделать, прижав ее к стене… Ни разу во время ее посещений в комнату для свиданий не заходил охранник. Но каждый раз в последний момент Франц останавливался. Приводил какую-нибудь отговорку типа того, что не желает рисковать их будущим. И это говорит человек, обожающий все доводить до предела, раздвигать границы дозволенного…
Несмотря на этот досадный момент, вся зима прошла в приятном упоении. Иногда Франц посылал ее в «Виа Терра», и это никак нельзя было назвать почетным заданием. Тамошние кретины все понимали шиворот-навыворот. Бродили, как зомби, ничего не доводили до конца, и усадьба начала приходить в упадок. Про себя Анна-Мария радовалась, что не окажется на месте Буссе или Мадлен, когда Освальда выпустят на свободу. От него всем наверняка достанется по первое число.
Наступили и прошли Рождество и Новый год. В канун Рождества они провели час вместе. Не делали ничего традиционного — Освальд ненавидел Рождество. Лишь легко поцеловал ее в губы и шепнул: «С праздником, моя красавица!» — от чего Анна-Мария чуть не взлетела от счастья, почти оторвавшись подошвами от холодного бетонного пола.
И только в конце февраля, примерно за месяц до выхода на свободу, Освальд стал беспокоиться. Заставил ее несколько раз уточнить дату, выяснить все подробности процедуры, как все это будет происходить. В конце концов решил, что первую ночь проведет в отеле в Гётеборге, а в «Виа Терра» отправится на следующий день. Теперь он начал задавать всякие неудобные вопросы про свою организацию — как там идут дела и понимает ли персонал то, какого успеха он добился своей автобиографией? Она ответила, как есть: персонал в растерянности, им не хватает лидера. Усадьба выглядит неухоженной, и сама она не раз указывала на это Мадде, но безрезультатно. В ответ Освальд разразился длинной тирадой, направленной, к счастью, не против Анны-Марии лично, а против некомпетентности персонала.
— Хочу, чтобы ты оказала мне одну услугу, — заявил он однажды.
— Все, что угодно.
— Устрой мне встречу с этим Дэмиеном. Я хочу повстречаться с ним в конфиденциальной обстановке.
— Ни за что! — выпалила Анна-Мария, не успев даже подумать. — Я прервала всякие контакты с ним после инцидента с камерой наблюдения, — поспешно прибавила она.
— Придется тебе снова с ним связаться.
— Но зачем?
— Какого черта? Ты собираешься так же лезть в мои дела, когда я выйду отсюда? — прошипел он.
— Нет, ясное дело, нет, но я просто не понимаю… У тебя ведь есть тот тип, которому ты посылал со мной письма. Зачем тебе встречаться с Дэмиеном?
— Во-первых, этот парень уже не работает со мной… в том смысле. Во-вторых, дело такого свойства, что о нем не напишешь на бумажке.
— А что такое? Почему ты не можешь мне рассказать?
— Потому что это глубоко личное.
— Я по-прежнему не понимаю, почему с ним ты можешь поделиться своими личными делами, а со мной нет.