Когда она проснулась, снова опустилась тьма. Снаружи небо стало черно-синим, между рваных пролетающих мимо облаков проглядывала луна. София стала кататься по кровати, крича в полный голос. Но ничего не произошло. Никто не пришел.
Она снова заснула. Должно быть, проспала всю ночь — когда проснулась, в комнате снова было светло. Сколько же может проспать человек? Тут она поняла, что на душе у нее пусто — никаких чувств. В ней осталась только какая-то неопределенная тяжесть. «Я должна взять себя в руки», — сказала она себе. Но зацепиться было не за что. Синяк на лбу болел, между ног жгло, ягодицы горели.
«Что мне делать? Боже, помоги мне, умоляю!»
София скосила глаза на столик в углу, но еды там не было. Стало быть, теперь она обречена еще и голодать. Ей хотелось пить, но на то, чтобы подняться и дойти до ванной, не хватало сил. Повернув голову к окну, она почувствовала, как глаза снова начали слипаться, и задремала.
Некоторое время спустя София осознала, что Освальд снова пришел. Она не слышала, как он вошел, но теперь Освальд сидел на кровати. София притворилась спящей, продолжая дышать медленно и ритмично. Волосы на затылке встали дыбом в ожидании его прикосновения, которое, она знала, неизбежно. Его холодные пальцы скользнули по ее спине, лаская ее почти с нежностью. Это было так дико и неуместно, что София покрылась холодным потом и вся затряслась. Его холодные губы коснулись ее щеки, и она подумала, что ей от этого еще хуже. Ибо он совершенно непредсказуем.
— Я знаю, что ты не спишь, — проговорил он. — Но я сейчас уйду. Только оставлю тебе кое-что почитать.
Она выждала, пока в замке не повернулся ключ. Только тогда медленно обернулась.
На столике у двери лежала книга.
48
Книга в кожаном переплете по виду напоминала дневник. София открыла ее. Текст на первой странице был написан изысканными, витиеватыми буквами: «Семейная хроника, записанная Сигрид Кристиной Августой фон Бэренстен». То, что она держит в руках эту книгу, было столь невероятно, что София забыла на некоторое время о своей безнадежной ситуации. Работая в «Виа Терра», она больше года охотилась за этой хроникой. Даже после побега мечтала о том, чтобы добраться до нее. И вот книга лежит у нее на коленях и выглядит вполне буднично… Но вот вопрос: зачем Освальд дал ей эту книгу? Почему он хотел, чтобы она прочла ее?
На столике снова появилась еда, и не какая попало — полная тарелка цыпленка, нарезанного тонкими ломтиками, сыры и виноград. Бутылка минеральной воды и бутылка вина. Рядом с тарелкой стояла ваза с красной розой. Какого черта он еще придумал? Хочет загладить таким образом свой отвратительный поступок? В животе все опустилось. Лучше уж когда он все время злится и строит ей козни — это проще понять, чем все эти его внезапные закидоны. Однако, взяв записку, лежащую рядом с вазой, София почувствовала, что нутро у него безнадежно гнилое.
Там было написано: «Спасибо за приятный вечер».
София швырнула вазу о стену, так что та рассыпалась на тысячу осколков. Роза упала на пол, лепестки осыпались. София плюхнулась на стул, подтянула к себе ноги и обхватила их руками. И принялась укачивать сама себя, усилием воли сдерживая слезы. Ей удалось сдержать волну отчаяния. Потом она решила поесть, несмотря ни на что. Выпила всю воду, а вино оставила. Потом пошла в кладовку, отыскала щетку с совком и собрала осколки. Затем, взяв семейную хронику, села на кровать и принялась читать.
Перед вами краткая запись моей ничтожной жизни.
Об усадьбе на Туманном острове ходят слухи и рассказываются небылицы. Наверное, пора уже людям узнать, что же произошло там на самом деле. Я почему-то застряла в той ночи, когда сгорела усадьба. В моих ночных снах и воспоминаниях мне являются картины пожара. Жар, запах дыма, крики животных, языки пламени, лижущие небо, и клубящийся дым, распространившийся по всему острову. Но я пока не могу заставить себя написать об этом.
Но ведь это задумано как хроника. Так что я начну с самого начала. Как мы вообще попали на этот забытый богом остров…
Меня зовут Сигрид Кристина Августа фон Бэренстен, я дочь Артура и Амелии фон Бэренстен. Составляя эту хронику, я надеюсь, что из нее станет понятно, почему род фон Бэренстенов преследовали несчастья.
Отец был зажиточным дельцом из Гётеборга. Он был огромен, как медведь, с черными, словно вороново крыло, волосами, ястребиным носом и мощной нижней челюстью. Его взгляд мог пробуравить любого. Порой от одного его взгляда становилось больно. Мать была тонкая бледная блондинка. Она напоминала эльву, когда он возвышался рядом с ней.
Я родилась 8 марта 1920 года, всего за два месяца до того, как мой отец начал строить усадьбу на Западном Туманном острове. Почему он захотел здесь жить? Этого никто не мог понять. Природа тут суровая, неприветливая. Деревни как таковой в те времена не существовало. Да к тому же туман, подкрадывавшийся с моря и укрывавший остров, словно плотное одеяло, на всю зимнюю половину года…
Однако усадьба наша должна была располагаться именно здесь — тот день, когда мы ступили на остров, запечатлен на фотографии, которую я приклеила здесь. Отец с лопатой в руке, мать со мной на коленях, и мой брат Оскар, стоящий рядом; когда была снята эта фотография, ему исполнилось шесть лет. В тот самый день еще не построенная усадьба получила свое название: поместье Виндсэтра, или просто «Усадьба».
Каждый раз, глядя на этот снимок, я проклинаю судьбу, приведшую нас сюда.
О первых годах у меня сохранились весьма смутные воспоминания. Первое из них — это крик. Крик матери с чердака.
— Почему мама кричит по ночам? — спросила я свою няньку Эмму.
— Наверное, ей снятся кошмарные сны — как и тебе иногда.
— Но крик доносится с чердака.
— Нет, тебе кажется. На чердак никому нельзя заходить, ты ведь знаешь. Твой отец хранит там важные бумаги, к которым никто не должен прикасаться.
— Но крик доносится с чердака!
Любопытство росло во мне, придавая мне мужества.
В ту ночь бушевала гроза. Вспышки молнии и удары грома сменяли друг друга. Я очень боялась и хотела в туалет, но тут между вспышкой молнии и ударом грома послышался крик. Ступеньки чердачной лестницы были холодными под моими босыми ногами. Держась за перила, я подтягивалась вверх, шаг за шагом, — и тихо охнула, увидев, что дверь на чердак приоткрыта. Потом до меня снова донесся крик — но на этот раз приглушенный, больше похожий на стон.
На чердаке на скамье лежало что-то белое.
«Это свинья», — подумала я. Раньше я видела, как режут свинью. Так она и выглядела — вытянутая, привязанная за ноги. «Стало быть, это свинья кричала по ночам», — решила я. И в этот момент отец обернулся и заметил меня. У него были злые, безумные глаза. В мгновение он схватил меня и понес вниз по лестнице. Мне показалось, что он потный и какой-то странный, но порадовалась, что отец держит меня на руках — он так нечасто это делал… Он резко положил меня в постель в моей комнате.
Это был единственный раз, когда отец накрыл меня одеялом и подоткнул его. Когда я попыталась что-то сказать, отец закрыл мне рот ладонью.
— Тебе приснилось, — прошептал он. — Это был просто сон.
Когда он пошел к двери, я заметила, что он голый. Потом услышала, как ключ повернулся в замке.
— На чердаке кричит свинья, — сказала я Оскару за ужином.
Только это — и тут же отец накинулся на меня. Все произошло очень быстро. Я не успела ни еду проглотить, ни о чем-то подумать. Пощечина оказалась очень сильной — я отлетела назад, перевернулась вместе со стулом и с грохотом приземлилась на пол.
Я расплакалась, и Оскар начал всхлипывать, но никто ничего не сделал.
— Встань из-за стола, — раздался голос отца. — Мне надоели твои выдумки и враки. Немедленно отправляйся в свою комнату.
Я ожидала, что мать подойдет и поднимет меня, но ничего не произошло.
Я взялась за край стола и поднялась; заметила, что на подбородке и на груди у меня еда, и снова заплакала. Плач сменился тихим воем.
Мать сидела и смотрела в тарелку; ее рука, державшая вилку, дрожала. Но она так ничего и не произнесла.
Оскар молчал. Отец весь трясся от злости. Я медленно вышла из столовой, волоча ноги — но не специально.
Больше я никогда не упоминала о свинье. Когда она кричала по ночам, я затыкала уши, а если это не помогало, начинала петь в темноте. Теперь дверь в мою комнату всегда запирали по вечерам. Отец сказал, что я брожу во сне, что это опасно. Мать согласилась с ним.
Я видела синяки у нее на руках. Красные следы на шее. Как она иногда шла, едва переставляя ноги. Казалось, раньше все это оставалось невидимым.
Но я ничего не говорила.
«Мать больна, — думала я. — Поэтому она так выглядит».
Начав бить меня, отец продолжил это дело. Достаточно было выражения лица, одного неловкого жеста, и он накидывался на меня и Оскара. Но мне доставалось больше. Оставалось только не попадаться ему на глаза. Потом стало хуже.
Иногда Эмма водила нас гулять по острову. В лесу было небольшое озерцо, куда мы ходили. Когда погода была хорошая, она разрешала нам поиграть у воды.
Мне было лет пять или шесть, когда все это произошло. К нам приехали дядя Маркус и тетя Офелия. Мне не нравился дядя Маркус — у него были жесткие руки, которые поднимали меня и вертели в воздухе так, что у меня кружилась голова. Тетушка Офелия была слабая и болезненная.
В тот день я сидела на качелях. И тут заметила их. Мать, отец и дядя Маркус выходили в ворота. Я прокралась вслед за ними. Сперва сбилась с пути, потому что отвлеклась на белку, сидевшую на дереве, но потом услышала голоса, доносившиеся от озера. Взглянула, раздвинув ветки, и увидела их.