Пока Освальд закрывал и запирал дверь, она поспешно положила на покрывало семейную хронику.
— Ты уже прочла ее? — спросил он.
— Нет, как раз собиралась начать читать, — солгала София. Не хотела, чтобы он начал расспрашивать ее о содержании. По крайней мере, пока она не дочитала до конца.
Он аккуратно сложил стопку бумаг на столик у двери. Потом подошел и сел на край постели.
— Я как раз заканчивал тренировку на велотренажере, когда до меня дошло, что ты обязательно должна прочесть тезисы. Тогда ты поймешь, насколько серьезно твое предательство.
— Отпусти меня! — вырвалось у нее. — Ты меня наказал, дай теперь мне уйти.
— Малышка моя, то, что ты называешь наказанием, вовсе не было для меня однократным мероприятием. Ты значишь для меня куда больше; надеюсь, ты это понимаешь?
— Ты спятил. Ты не можешь больше держать меня здесь.
Его глаза сузились. Схватив ее за волосы, он притянул ее лицо почти вплотную к своему. София попыталась вывернуться, но Освальд потянул сильнее, так что она вскрикнула.
— Принятие, — проговорил он. — Об этом говорится в новых тезисах. Тонкая грань между жизнью и смертью. Принять ту роль, которая уготована тебе жизнью. В твоем случае — понять, что твоя жизнь в моих руках. Ты помнишь Лили?
— Кого?
— Она была моей девушкой тут, на острове, когда я был молод. Мы играли с веревками, кнутами и всякими такими штуками. Однажды вечером она начала сопротивляться. И тогда все кончилось плохо. В смысле — для нее. Не повторяй ошибку Лили.
— Ты отвратителен! И еще думаешь меня напугать!..
— Но ты испугаешься, София. Если не сейчас, то тогда, когда на твоей шее затянется кожаный ремень. Это я тебе обещаю.
Освальд притянул ее ближе, коснулся холодными губами ее лба.
— Сердечко мое… В тебе так много жизни… Слишком много для твоего блага.
Он отошел к столу и взял пачку листов. Снова сел рядом с ней и положил перед ней бумаги.
— Вот это записи, которые я делал в тюрьме. Новые тезисы. Только начав работать над ними, я приблизился к тому, что мы можем условно назвать солью жизни. Некоторые упражнения я опробовал на заключенных Скугоме. Можешь мне поверить, они оказались весьма эффективны. Там есть резюме — я хочу, чтобы ты прочла его в первую очередь.
София посмотрела на пачку листов толщиной сантиметров в десять и мысленно понадеялась, что он не заставит ее читать вслух. На верхнем листе были сделаны отметки красным карандашом — большими неровными буквами: «Дурища безграмотная». София изумленно подняла на него глаза.
— Не обращай внимания, — небрежно проговорил Освальд. — Моя новая секретарша должна была перепечатать мои записки, а она не столь толкова, как ты. Как бы то ни было, все остальное ты сможешь прочесть позже. Я хотел показать тебе вот это.
Порывшись в стопке, он извлек одну бумагу, лежавшую в самом низу. Расправил лист и положил ей на колени. София прочла про себя:
Факт, который упустили из виду все великие мыслители.
Тонкая грань между жизнью и смертью.
Именно на этой грани расположены истинная сила и власть.
Иисус и его бараньи головы проповедуют любовь и понимание.
Буддисты пытаются уничтожить всякую страсть.
Экзистенциалисты: смерть окончательна, пламя нельзя зажечь вновь.
Религиозные чудаки: воскрешение! реинкарнация!
Жизнь ИЛИ смерть.
Черное ИЛИ белое.
Все человечество ищет вслепую.
Только я могу различить эту линию.
Границу между этими двумя сторонами.
ТАМ находится вся сила, которую ты когда-либо можешь обрести.
Между этими двумя.
Там, и более нигде.
София подняла на него глаза, изо всех сил пытаясь овладеть мышцами лица и выглядеть серьезной. Освальд смотрел на нее с надеждой на лице, она же отчаянно пыталась сформулировать что-нибудь уместное и в первую очередь глубокое. Что-нибудь такое, что позволило бы ей выиграть время. Найти возможность сбежать. И в прошлом она справлялась с его вопросами на засыпку и небольшими проверками. Важно было сказать что-то такое, до чего он сам не додумался.
— Границы нет. Ее нельзя увидеть, только почувствовать. В этом вся суть, — выдавила она из себя наконец.
Его взгляд стал задумчив, словно устремлен внутрь себя. Затем он медленно закивал, провел рукой по однодневной щетине. Потом возникла улыбка — та, которая читалась в глазах, но не достигала губ.
— Точно, София! Именно так. Ты врубилась. Поняла, черт меня подери… Неплохо. Надеюсь, теперь ты понимаешь, почему находишься здесь, а не среди всех этих посредственностей. Отличная работа!
Освальд быстро поднялся, похлопал ее по щеке.
— Сейчас мне надо пойти принять душ. Прочти хронику, потом обсудим. А потом можешь прочесть мои заметки. Оставляю их здесь.
Он взял пачку листов и положил на столик у двери. Задержался на мгновение. Сделал знак победы обеими руками и вышел из комнаты.
50
София уронила голову на руки и испустила долгий выдох. Внезапно она начала смеяться, резко и истерично. Почувствовала, как разом отпустило напряжение. Не в силах оторваться от его абсурдной писанины, начала хохотать, согнувшись пополам; на глазах выступили слезы. Смех не принес облегчения, но она должна была исторгнуть его из себя. Наконец ей удалось взять себя в руки, сосредоточиться. София снова взяла в руки хронику и продолжила чтение.
Это было задумано как семейная хроника — а получилась исповедь… Кому, зачем она нужна? Теперь, когда уже поздно…
Но были и другие времена. Когда родился Хенрик, во мне росло убеждение, что все будет хорошо. Он был образцовым младенцем. Здоровый и довольный, родился с весом почти четыре килограмма, с самого начала прекрасно спал по ночам и плакал только тогда, когда хотел есть или спать.
Казалось, мне безумно повезло, и я почти забыла свои дурные предчувствия по поводу отцовства. Я столь твердо решила держаться за это хорошее, произошедшее в моей жизни, что смотрела сквозь пальцы на другие вещи. В усадьбе появились новые служанки. С чердака то и дело доносились звуки, от которых трудно было отрешиться. Но я внушала себе, что им все же лучше так, чем жить в бедности.
Однако потом произошло одно событие, запустившее эффект домино и приведшее к очередной трагедии в усадьбе. Дядюшка решил, что Хенрик должен научиться играть на фортепиано. У нас имелся большой рояль, и, несмотря на юный возраст Хенрика, дядюшка вбил себе в голову, что у него талант. Так получилось, что он пригласил учителя фортепиано, Вильяма Лиля, красивого мужчину с волосами куда более длинными, чем считалось приличным в то время.
С того дня, как Вильям переступил порог Виндсэтры, Густафа как подменили. Как я не догадалась! Эти долгие взгляды между ним и Вильямом, эти легкие и как бы случайные соприкосновения… И с каким энтузиазмом Густаф вдруг воспринял игру Хенрика на пианино, хотя малыш просто сидел и бухал по клавишам…
Однажды в январе на остров навалилась метель. Вильяму пришлось остаться ночевать в усадьбе. Я проснулась, услышав крики, и обнаружила, что осталась одна в постели. В детской проснулся и захныкал Хенрик. Взяв его на руки, я пошла на шум. Услышала, что дядюшка громко ругается. Открыла дверь в спальню. При виде того зрелища, которое мне там открылось, я чуть не уронила Хенрика.
Густаф лежал голый на полу, из носа у него текла кровь. Над ним со стиснутыми кулаками стоял дядя. В кровати лежал перепуганный Вильям, натянув до подбородка одеяло. Когда дядя обернулся ко мне, глаза его почернели от гнева.
— Вот чем занимается твой извращенец-муж! — крикнул он мне. — Забери его отсюда, покуда я не прибил эту свинью!
Когда мы вернулись в нашу спальню, я попыталась поговорить с Густафом. Спросила, как долго все это продолжалось. Но он только повернулся ко мне спиной и плакал, пока не заснул.
Я подумала о Вильяме, который остался пленником в нашем доме до самого рассвета — утром его отошлют домой, а его карьера пианиста будет разбита вдребезги.
Ранним утром нас разбудил громкий нетерпеливый стук в дверь. Дядя распахнул дверь, одетый в костюм для верховой езды.
— Вставай и одевайся! — крикнул он Густафу. — Я сделаю из тебя мужика.
И Густаф, забитый и напуганный, поехал с ним в тот день на охоту. Снегопад прекратился, но утро стояло холодное и сырое.
Час спустя на крыльце раздался голос дядюшки. Хенрик и я находились на втором этаже, мы тут же сбежали вниз. Хенрик подбежал к дяде Маркусу, но тот отстранил его.
— Отошли мальчика, Сигрид. Я должен поговорить с тобой и тетей Офелией.
Тетушка тоже поднялась с постели и стояла на крыльце.
Ведя Хенрика в детскую, я чувствовала, что в голове у меня творится полный хаос. Почему дядя вернулся один? Почему он так взволнован?
— Случилось несчастье, — заявил он, когда я вернулась. — С Густафом.
Я закричала и упала на колени на пол.
— Он прочищал ствол ружья, каким-то образом раздался выстрел… не понимаю, как этот идиот умудрился…
Дядя поднял меня с пола. Обнял, принялся утешать. Единственный раз, когда он обнял меня так.
— Я хочу его увидеть, — сказала я.
— Не надо. Поверь, Сигрид, это тяжелое зрелище. Выстрелом ему снесло полголовы. Я позвоню в полицию. А вы обе оставайтесь с Хенриком.
Я всегда думала, что Бог-Отец — единственное сверхъестественное существо в этом мире. Но существовало и нечто другое. Невысказанное, невидимое, лишенное телесности, но все же отчетливо повисшее в воздухе. И в тот момент я это ощутила. Оно требовало моего внимания, задевало меня и в конце концов стало прозрачнее бурлящего весеннего ручейка.
Настолько все очевидно. Очевидная ложь.