Он говорил точно в бреду.
«Бедный! — подумал Леонардо. — Как верит! Чего доброго, в самом деле, с ума сойдет. И что мне с ним делать? Как ему правду сказать?»
В это мгновение в наружную дверь дома раздался громкий стук, потом голоса, шаги и, наконец, такой же стук в запертые двери мастерской.
— Кого еще нелегкая несет? Нет на них погибели! — злобно проворчал кузнец. — Кто там? Мастера видеть нельзя. Уехал из Милана.
— Это я, Астро! — Я — Лука Пачоли. Ради Бога, отопри скорее!
Кузнец отпер и впустил монаха.
— Что с вами, фра Лука? — спросил художник, вглядываясь в испуганное лицо Пачоли.
— Не со мной, мессер Леонардо, — впрочем, да, и со мной, но об этом после, а теперь… О, мессер Леонардо!.. Ваш Колосс… гасконские арбалетчики, — я только что из Кастелло, собственными глазами видел, — французы вашего Коня разрушают… Бежим, бежим скорее!
— Зачем? — спокойно возразил Леонардо, только лицо его слегка побледнело. — Что мы можем сделать?
— Как что? Помилуйте! Не будете же вы тут сидеть сложа руки, пока величайшее произведение ваше погибает. У меня есть лазейка к сиру де ла Тремуйлю. Надо хлопотать…
— Все равно, не успеем, — проговорил художник.
— Успеем, успеем! Мы напрямик, огородами, через плетень. Только скорее!
Увлекаемый монахом, Леонардо вышел из дома, и они пустились почти бегом к Миланскому замку.
По дороге фра Лука рассказал ему о своем собственном горе: накануне ночью ландскнехты разграбили погреб каноника Сан-Симпличано, где жил Пачоли, — перепились, начали буйствовать и, между прочим, найдя в одной из келий хрустальные изображения геометрических тел, приняли их за дьявольские выдумки черной магии, за «кристаллы гадания», и разбили вдребезги.
— Ну, что им сделали, — сетовал Пачиоли, — что им сделали мои невинные хрусталики?
Вступив на площадь Замка, увидели они у главных Южных Ворот, на подъемном мосту Баттипонте, у башни Торре дель Филарете молодого французского щеголя, окруженного свитой.
— Мэтр Жиль! — воскликнул фра Лука и объяснил Леонардо, что этот мэтр Жиль птичник, так называемый свистун рябчиков, учивший пению, говору и прочим хитростям чижей, сорок, попугаев, дроздов его христианнейшего величества, короля французского, — лицо при дворе немаловажное. Ходили слухи, что во Франции под дудку мэтра Жиля пляшут не одни сороки. Пачоли давно уже собирался преподнести ему свои сочинения — «Божественную Пропорцию» и «Сумму Арифметики» — в роскошных переплетах.
— Пожалуйста, не беспокойтесь обо мне, фра Лука, — сказал Леонардо. — Ступайте к мэтру Жилю: я и один сумею сделать все, что нужно.
— Нет, к нему потом, — проговорил Пачоли в смущении. — Или вот что, знаете? Мигом слетаю к мэтру Жилю, только расспрошу, куда он едет, — и тотчас к вам. А вы пока прямо к сиру де ла Тремуйлю…
Подобрав полы коричневой ряски, юркий монах засеменил босыми ножками в дробно стукающих цоколях и побежал вприпрыжку за свистуном королевских рябчиков.
Через подъемные ворота Баттипонте вступил Леонардо на Марсово Поле — внутренний двор Миланского замка.
IV
Утро было туманное. Огни костров догорали. Площадь и окрестные здания, загроможденные пушками, ядрами, лагерным скарбом, кулями овса, ворохами соломы, кучами навоза, превращены были в одну огромную казарму, конюшню и кабак. Вокруг походных лавок и кухонных вертелов, бочек, полных и пустых, опрокинутых, служивших игорными столами, слышались крики, хохот, клятвы, разноязычная брань, богохульства и пьяные песни. Порою все затихало, когда проходили начальники; трещал барабан, играли медные трубы рейнских и швабских ландскнехтов, заливались пастушьими унылыми звуками альпийские роги наемников из вольных кантонов Ури и Унтервальдена.
Пробравшись на средину площади, художник увидел своего Колосса почти нетронутым.
Великий герцог, завоеватель Ломбардии, Франческо-Аттендоло Сфорца, с лысой головой, похожей на голову римского императора, с выражением львиной мощи и лисьей хитрости, по-прежнему сидел на коне, который взвился на дыбы, попирая копытами павшего воина.
Швабские аркебузники, граубюндские стрелки, пикардийские пращники, гасконские арбалетчики толпились вокруг изваяния и кричали, плохо разумея друг друга, дополняя слова телодвижениями, по которым Леонардо понял, что речь идет о предстоявшем состязании двух стрелков, немца и француза. Они должны были стрелять по очереди на расстоянии пятидесяти шагов, выпив четыре кружки крепкого вина. Мишенью служила родинка на щеке Колосса.
Отмерили шаги и бросили жребий, кому стрелять первому. Маркитантка нацедила вина. Немец выпил, не переводя духу, одну за другой, четыре условленных кружки, отошел, прицелился, выстрелил и промахнулся. Стрела оцарапала щеку, отбила край левого уха, но родинки не задела.
Француз приложил к плечу арбалет, когда в толпе произошло движение. Солдаты расступились, пропуская поезд пышных герольдов, сопровождавших рыцаря. Он проехал, не обратив внимания на потеху стрелков.
— Кто это? — спросил Леонардо стоявшего рядом пращника.
— Сир де ла Тремуйль.
«Еще не поздно! — подумал художник. — Бежать за ним, просить»…
Но он стоял, не двигаясь, чувствуя такую неспособность к действию, такое непреодолимое оцепенение, расслабление воли, что казалось, если бы в эту минуту дело шло о спасении жизни его, — не пошевельнул бы пальцем. Страх, стыд, отвращение овладевали им при одной мысли о том, как надо протискиваться сквозь толпу лакеев, конюхов и бежать за вельможей, подобно Луке Пачоли.
Гасконец выстрелил. Стрела свистнула и вонзилась в родинку.
— Bigore! Bigore![30] Montjoie Saint-Denis![31] — махая беретами, кричали солдаты. — Франция победила!
Стрелки окружили Колосса и продолжали состязание.
Леонардо хотел уйти, но, прикованный к месту, точно в страшном и нелепом сне, покорно смотрел, как разрушается создание шестнадцати лучших лет его жизни, — быть может, величайшее произведение ваяния со времен Праксителя и Фидия.
Под градом пуль, стрел и камней глина осыпалась мелким песком, крупными глыбами и разлеталась пылью, обнажая скрепы, точно кости железного остова.
Солнце вышло из-за туч. В радостно брызнувшем блеске казалась еще более жалкой развалина Колосса, с обезглавленным туловищем героя на безногом коне, с обломком царственного скипетра в уцелевшей руке и надписью внизу на подножии: «Esse deus!» — «Се бог!»
В это время по площади проходил главный полководец французского короля, старый маршал Джан-Джакопо Тривульцио. Взглянув на Колосса, остановился он в недоумении, еще раз взглянул, заслонил глаза рукой от солнца, потом обернулся к сопровождавшим его и спросил:
— Что это?
— Монсеньор, — молвил подобострастно один из лейтенантов, — капитан Жорж Кокебурн разрешил арбалетчикам собственной властью…
— Памятник Сфорца, — воскликнул маршал, — произведение Леонардо да Винчи — мишень гасконских стрелков!..
Он подошел к толпе солдат, которые так увлеклись стрельбой, что ничего не видели, схватил за шиворот пикардийского пращника, повалил его на землю и разразился неистовой бранью.
Лицо старого маршала побагровело, жилы вздулись на шее.
— Монсеньор! — лепетал солдат, стоя на коленях и дрожа всем телом. — Монсеньор, мы не знали… Капитан Кокебурн…
— Погодите, собачьи дети, — кричал Тривульцио, — покажу я вам капитана Кокебурна, за ноги всех перевешаю!..
Сверкнула шпага. Он замахнулся и ударил бы, но Леонардо левою рукою схватил его за руку, немного повыше кисти, с такою силою, что медный нарукавник сплющился.
Тщетно стараясь высвободить руку, маршал взглянул на Леонардо с изумлением.
— Кто это? — спросил он.
— Леонардо да Винчи, — ответил тот спокойно.
— Как ты смеешь!.. — начал было старик в бешенстве, но, встретив ясный взор художника, умолк.
— Так ты — Леонардо, — произнес он, вглядываясь в лицо его. — Руку-то, руку пусти. Нарукавник согнул. Вот так сила! Ну, брат, смелый же ты человек…
— Монсеньор, умоляю вас, не гневайтесь, простите их! — молвил художник почтительно.
Маршал еще внимательнее посмотрел ему в лицо, усмехнулся и покачал головой:
— Чудак! Они лучшее твое произведение уничтожили, — и ты за них просишь?
— Ваша светлость, если вы их всех перевешаете, какая польза мне и моему произведению? Они не знают, что делают.
Старик задумался. Вдруг лицо его прояснилось; в умных маленьких глазах засветилось доброе чувство.
— Послушай, мессер Леонардо, одного я в толк не возьму. Как же ты стоял тут и смотрел? Зачем не дал знать, не пожаловался мне или сиру де ла Тремуйлю? Кстати, он, должно быть, только что здесь проезжал?
Леонардо потупил глаза и проговорил, запинаясь и краснея, как виноватый:
— Не успел… Сира де ла Тремуйля в лицо я не знаю…
— Жаль, — заключил старик, оглядываясь на развалину. — Сотню лучших людей моих отдал бы я за твоего Колосса!..
Возвращаясь домой и проходя через мост с изящной лоджией Браманте, где произошло последнее свидание Моро с Леонардо, художник увидел французских пажей и конюхов, забавлявшихся охотою на ручных лебедей, любимцев Миланского герцога. Шалуны стреляли из луков. В тесном рву, отовсюду закрытом высокими стенами, птицы метались в ужасе. Среди белого пуха и перьев на черной воде плавали, качаясь, окровавленные тела. Только что раненный лебедь, с пронзительно жалобным криком, выгнув длинную шею, трепетал слабеющими крыльями, как будто пытаясь взлететь перед смертью.
Леонардо отвернулся и поскорее прошел мимо. Ему казалось, что он сам похож на этого лебедя.
V
В воскресенье шестого октября король Франции Людовик XII въехал в Милан через Тичинские ворота. В сопровождавшем его поезде был Чезаре Борджа, герцог Валентино, сын папы. Во время шествия от Соборной площади к замку ангелы Миланской Коммуны исправно махали крыльями.