смутила. Уже хотя бы потому, что он прекрасно знал, что перед ним — всего лишь Имперская Тень вождя. Тем более что даже «тень фюрера» все больше подпадала под магию таланта резных дел мастера.
А ведь и в самом деле... Этот, распятый на кресте, с еще невысеченным лицом и неотточенными линиями груди...
Он напоминал лжефюреру Зомбарту его самого: уже давно и безбожно распятого, но еще не возведенного до величия Христа; уже превращенного в мученика, но еще не воспетого во славе и молитвах; уже всему христианскому миру известного, но все еще не канонизированного.
Сотни людей давно видят в нем фюрера-полубога, высшего посвященного, новозаветного германского мессию. Но сам он еще не способен обрести над христианским миром такую власть, которая заставила бы поверить в него как фюрера.
«А ведь ты забыл, что предстаешь здесь всего лишь в ипостаси лжефюрера! — попытался остепенить себя Зомбарт. — Хотя, в принципе, так и следует вести себя. Все происходящее здесь ты уже воспринимаешь глазами истинного фюрера, и мыслить начинаешь так, как должен мыслить Гитлер. Впрочем, не рано ли радуешься? Еще не известно, как отнесется к твоим подземным похождениям и твоим высказываниям тот, настоящий Гитлер, когда ему станут известны подробности этого визита. Не санкционированного, судя по всему, самим фюрером...визита. И кто знает, не окажешься ли одним из распятых в этих катакомбах ты сам? Попробуй-ка признаться сейчас этому азиат-арийцу фон Риттеру, что на самом деле ты всего лишь двойник Адольфа Гитлера, — и он тут же пристрелит тебя».
— Фюрер спрашивает, приходилось ли вам когда-либо ранее создавать подобные скульптурные «Распятия» из камня? — перевел Отшельнику вопрос лжефюрера барон фон Тирбах.
Отшельник долго, с отвращением, молчал, затем неохотно, словно бы сожалея о каждом попусту молвленном слове, ответил:
— Скажи ему, что я уже пятый мастер в роду Гордашей, который сотворяет такие «Распятия».
— То есть для вас это уже обычное ремесло, — кивает Зомбарт. — Распятия... Это и в самом деле — особое ремесло. Отточенное, облагороженное традициями; которое не каждому доверишь, — рассуждал так, словно речь шла не о скульпторе, а о палаче.
И только теперь, когда Гордаш приблизился, Великий Зомби обратил внимание на то, что перед ним какой-то особый человеческий тип. По-настоящему благородное, польско-аристократического образца лицо Отшельника каким-то странным образом сочеталось с большой, почти квадратной, по-медвежьи посаженной прямо на туловище, головой. А само туловище увенчивалось уже по-настоящему огромной, контрастно выпяченной грудью, больше напоминавшей стальную кирасу гренадера, нежели обычную человеческую часть тела.
Тем более что «кираса» эта удачно дополнялась необычными какими-то, воистину неохватной ширины плечами и непомерно длинными руками, кисти которых были непомерно толстыми. Он и в самом деле был похож на то ли реликтового предкочеловека, то ли бродячего циркового борца в расцвете сил, каким Орест показался Штуберу при первой же встрече с ним.
«Интересно, как бы они повели себя, если бы увидели этого гиганта рядом с Фризским Чудовищем? — злорадно улыбнулся фон Штубер, заметив, что видом Отшельника очарован не только лжефюрер, но и его телохранитель барон фон Тирбах, который едва удержался, чтобы не подойти и не ощупать Ореста, как лошадь на конском базаре. — Так, может, действительно свести их: Ореста и Крайза? Потрясающее было бы зрелище».
— Что вы называете «ремеслом»? — спросил тем временем Отшельник.
— Совершение распятия, славянин, — объяснил лжефюрер, прищуренным взглядом осматривая до нелепости странное обмундирование Гордаша. — Совершение распятия.
Одеяние Отшельника тоже не случайно привлекло внимание лжефюрера; выглядело оно по-настоящему экзотически. Орест по-прежнему был облачен в германский морской китель, который просматривался под утепленной летной курткой, а коротковатые серые «пехотные» брюки едва-едва дотягивались до высоких голенищ армейских ботинок итальянского образца.
С первого взгляда Имперской Тени стало ясно то же, что становилось ясно каждому: одевали Отшельника, как могли — из всего, что только соразмерялось с его совершенно нестандартными формами, что только удавалось отыскать по армейским складам.
— Я не совершаю распятия, — твердо ответил Ордаш. — Я всего лишь скульптор. Скульптор, а не палач.
— Не-ет, — решительно помахал перед собой костлявым указательным пальцем лжефюрер. — Вы — специалист по распятиям. Весь ваш род — это род распинателей Христа.
Гордаш отшатнулся так, словно ему плеснули в лицо кипятком. «Род распинателей Христа!» — такого слышать ему еще не приходилось. Но ведь и встречаться с фюрером — тоже!
— Замечу, что сам Отшельник обучался в православной духовной семинарии и готовился быть священником, — выдал фон Риттер одну из тайн духовно-творческого восхождения пленного, раскрытую перед ним самим Штубером. — Затем оказался рядовым Красной Армии, попал в окружение, какое-то время партизанил, и вот теперь он здесь.
— Вместо того, чтобы давно быть распятым, — заметил адъютант коменданта Удо Вольраб.
«Вот этого кретина-адъютанта как раз и следует отдать в руки специалиста по распятиям, — молча пожевал нижнюю губу Штубер. — А что, хватит Отшельнику терзать камень и древесину. Пусть поупражняется на живом «материале». Пора оттачивать мастерство художественного распятия на реальном распятии «натурщика». Понимаю, кое-кто из радетелей «чистого искусства» станет обвинять меня в излишнем натурализме. Но ведь не я первый предавался этому творческому грехопадению — натурализму. И потом, почему бы не объявить это новым течением натуралистической школы. По имени основателя — «штуберизмом»? Ну, это поначалу термин будет резать ухо ценителей, а со временем привыкнут».
— Я не специалист по распятиям, — спокойно возразил Отшельник по-русски, — я — резчик по дереву, скульптор.
— Всю жизнь распинать Христа! — не слушал ни его, ни переводчика лжефюрер. — Как такое можно выдержать? Человеческая психика, психика христианина не способна справиться с таким грехом...
— Распяли его задолго до меня, — без переводчика понял сказанное Отшельник.
— И все же не может такого быть, чтобы у вас не возникало ощущения сопричастности к этой казни.
— Почему же, возникает, — вдруг по-немецки ответил фюреру бывший семинарист. — Это чувство вины. Всякий раз, когда мне приходится вытесывать распятого Христа, мне кажется, что я и сам был среди тех, кто действительно распинал его на Голгофе.
— Да, вы и в самом деле ощущаете это?! — искренне заинтересовался лжефюрер Зомбарт.
— Но все же распинал его не я. Что касается меня, то этими «распятиями» я всего лишь каждодневно напоминаю людям о самом страшном из земных грехов наших.
— Понимаю, таким образом вы заставляете их раскаиваться, — кивнул лжефюрер.
— Даже не помышляю об этом. Создавая очередное «Распятие», я хочу, чтобы они вечно молились тому, кого распяли, зная при этом, что, отмолившись, они вновь отправятся распинать.
23
«А ведь мудро рассуждает, подлец! — восхитился Штубер, пытаясь запомнить сказанное Отшельником, чтобы затем воспроизвести в своей книге, окончательное название которой должно быть «Психология войны и воинов».
Барон был счастлив от того, что в течение войны ему удалось собрать целую энциклопедию «людей войны» — с их необычными характерами, взглядами на войну и человечество, на жизнь и смерть; со всеми странностями их поступков и поведения на передовой и в тылу врага; с проявлениями их трусости и храбрости, веры и безверия в Бога, в некие высшие силы и собственную судьбу.
Диверсант, не раз побывавший в тылу врага; храбрейший солдат, множество раз доказывавший, что умеет презирать смерть и ценить мужество врага, Вилли Штубер уже давно не ощущал никакой ненависти к представителям тех народов, которые были втянуты фюрером в войну с рейхом.
«Величайший психолог войны», как теперь — кто иронично, а кто и с искренним уважением, — именовали его в отделе диверсий Главного управления имперской безопасности, он и в самом деле воспринимал себя в ипостаси психолога-исследователя, научившегося смотреть на все происходящее на полях Второй мировой как бы со стороны.
При этом он одинаково ценил мужество «истинных солдат», «истинных рыцарей войны», независимо от того, к какой армии и к какому воинскому стану они принадлежали.
Как и обер-диверсант рейха Отто Скорцени, он чувствовал себя романтиком войны. И если теперь, под занавес этой вселенской трагедии, Вилли стремился во что бы то ни стало уцелеть, то не потому, что поддавался страху смерти, а потому что очень уж хотел завершить этот свой научный труд, оставить его после себя в виде пособия для множества других психологов и романтиков войны, которые придут в мир сей после него.
А еще в душе Вилли все основательнее выкристаллизовывалась идея: когда-нибудь, хоть на непродолжительное время, собрать в своем родовом замке баронов Штуберов всех тех «отшельников войны», которые к тому времени уцелеют. Да что уж там! Он за величайшую честь почел бы видеть у себя в «Штубербурге» таких людей, как Фризское Чудовище, Отто Скорцени, лейтенант, а теперь-уже, кажется, капитан Беркут; как этот специалист по распятиям из Подолии Орест Гордаш, поручик-белогвардеец Розданов или «вечный фельдфебель» Зебольд; как диверсионно прошедший через всю огромную Россию «русский немец» барон фон Тирбах, который сейчас оказался в телохранителях лжефюрера, да и сам лжефюрер, он же унтерштурмфюрер Зомбарт, справедливо именуемый «Великим Зомби» и «Имперской Тенью». Как потомок итальянских легионеров князь Боргезе или посланец атамана Семенова и непосредственный командир фон Тирбаха полковник Курбатов...
Какая же это была бы компания! Мир содрогнулся бы, узнав из прессы о таком собрании «аристократов войны», познав имена и подвиги рыцарей «круглого стола» короля Арту... простите, короля «аристократов войны», ее отшельников, чудаков и изгоев — в замке Вилли Штубера.