— Шаг, потом еще один, — повторяет Эстер.
— Потом еще. Не торопясь, понемногу. — В глазах Ауры отражается свет.
Эстер отбросила стеганое одеяло и, буркнув «отлично», встала. Вытащила из гардероба черные джинсы и черный вязаный джемпер. Зашнуровала ботинки. Сунула в сумку дневник Ауры. Взяла в руки поднос, на котором стояли чистые тарелки Абелоны.
— Отлично, — повторила она и открыла фиолетовую дверь.
У подножия лестницы Эстер разжала руку. Она так цеплялась за направляющий канат, что костяшки побелели. Поднос тоже можно было не стискивать с такой силой. Прихожую заливал утренний свет. Лебеди из папье-маше зависли в тихом полете.
Толкнув распашную дверь в конце коридора, Эстер вошла в яркую гостиную. Комнату с открытой планировкой и панорамными окнами в одной стене заливал солнечный свет. Ярко-белые стены, встроенные книжные стеллажи, набитые книгами и документами. Высокие фиговые деревца в горшках, блестящие листья монстеры. Несколько больших кресел, обтянутых бархатом, горчичным и зеленым. Розовый коврик с традиционным датским узором — дома, на кухне у Фрейи, были глубокие тарелки с таким же рисунком. Деревянный журнальный столик родом из пятидесятых. С потолка низко свисали три лампы.
Акцентная стена по центру гостиной была окрашена в бледно-розовый металлик — цвет воспоминаний. Казалось, она впитывает свет. Эстер замерла. На золотистой стене висела в большой квадратной раме картина, изображавшая двух лебедей. В картине было что-то загадочное, и Эстер подошла ближе. Посредине тянулась горизонтальная линия, по обеим сторонам которой были изображены два лебедя — белый и черный; клювы их соединялись у черты. Лебеди полностью повторяли друг друга и позой, и цветом, словно негатив и позитив. Двуединство. Свет и тьма. Над и под. Лебеди встречались еще в одной точке горизонтальной линии: крылья черного лебедя немного заходили на белую половину. Эстер была уверена, что никогда не видела эту картину, но что-то в ней выглядело очень знакомым.
— Эстер? — позвал откуда-то голос Абелоны.
Эстер, собираясь с духом, сделала глубокий вдох, отвернулась от картины и пошла на зов.
— Доброе утро, — ответила она, проходя через распашную дверь. За углом коридора ждала лимонно-желтая кухня, наполненная ароматами корицы, свежего молока и табака. На разделочном столе блестела глубокая миска с сахарной пудрой. Эстер опустила поднос с тарелками на стол.
— God morgen[62]. — Абелона выколотила пепел из трубки на тарелку, стоящую на открытом окне.
— God morgen, — попробовала повторить Эстер. — Спасибо. За суп и хлеб.
— Лекарство помогло. — Абелона внимательно изучила Эстер. Руки, припорошенные мукой, обнажены по локоть. Пучок волос удерживала тонкая кисточка для смазывания.
Эстер оглядела теплую кухню: жизнерадостно-зеленая ваза с розовыми ирисами, черно-белый плиточный пол.
— Завтрак? — Абелона указала на хлеб, все еще в коричневой бумаге, и клинья какого-то пестрого сыра. — Ничего особенного, хлеб испечен сегодня утром, а данбо[63] нынче с тмином, так что твой первый завтрак будет настоящим датским завтраком.
— С удовольствием. — Эстер приступила к хлебу и сыру. Когда она уже доедала бутерброд, ее внимание привлекло тиканье часов. Она огляделась. На полке позади нее Морской муж и семеро его сыновей, застыв от горя, сдерживали время в ожидании Агнете. Часы выглядели такими знакомыми, что у Эстер заныло в груди. Это чувство усилилось, когда она сообразила, что часы показывают время Солт-Бей, о чем Абелона сказала еще в машине.
— У меня рука не поднялась снова перевести их на датское время. — Абелона стряхнула с ладоней хлебные крошки. Эстер отвернулась и подождала. Абелона налила в кофейную чашку горячей воды из чайника, достала из фруктовой вазочки лимон, отрезала кружочек, опустила в чашку. Предложила чашку Эстер; та взяла, не задавая вопросов. Абелона снова набила трубку. Попивая воду с лимоном, Эстер наконец заметила, что передник Абелоны испачкан красками.
— Что-то я не пойму, ты печешь или рисуешь? — Эстер прогнала упрямый образ: Аура стоит там, где стоит сейчас она сама, и просит Абелону перевести Агнетины часы на тасманийское время.
— Хм. Хороший вопрос. И то и другое я делаю в одном и том же фартуке. Сейчас я пеку. Старый семейный рецепт. Sosterkage. Пирог «Семь Сестер». Для нас с тобой. На вечер. — Абелона указала на гудящую духовку, в которой стояла полная до краев жестяная форма.
Эстер не знала, как отвечать на доброту Абелоны, и потому промолчала. Абелона продолжила:
— Если бы я жила триста лет назад и была женой моряка — åh gud[64], — простонала она и перекрестилась, — я бы пекла такой пирог мужу, перед тем как он уйдет в море. Викинги ориентировались по звездам, поэтому в любое время года этот пирог пекли, чтобы умилостивить невидимые глазу силы небесные, подземные и морские. Но в ноябре такой пирог пекли в честь Семи Сестер[65]. В это время они светят от заката до рассвета. Сейчас до ноября еще далеко, но на дворе апрель — месяц, в котором сходятся все времена года. В новостях сказали, что погода испортится. И я пеку семь звезд, чтобы почтить все незримые силы. Я разведу огонь, мы поужинаем, отведаем пирога, и ты расскажешь мне все.
Эстер сжала губы: она заранее представила, как не сможет проронить ни слова. Из двоих сестер мастерицей рассказывать была Аура, а не она.
Абелона окинула ее взглядом:
— Застегнулась на все пуговицы. Хочешь прогуляться?
— Да, было бы неплохо.
— Absolut, — согласилась Абелона. Раскуривая трубку, она несколько раз коротко, резко затянулась; наконец из трубки поплыли колечки. Абелона выдохнула облачко дыма в открытое окно. Ей как будто хотелось что-то сказать, но она не могла решиться. Наконец хозяйка дома прочистила горло: — Твой отец сказал — мама не знает, что ты здесь.
Эстер в негодовании покачала головой. Абелона какое-то время внимательно смотрела на нее.
— Вот они, дела семейные, ja?
Эстер пожала плечом.
— Где собираешься гулять? — сменила тему Абелона. — Подсказать тебе, куда сходить?
— Да нет, спасибо. Хочу посмотреть одну скульптуру в Королевском парке[66].
— Это недалеко отсюда. Подожди, я нарисую карту.
Не успела Эстер запротестовать, как Абелона потянулась к лежавшим на разделочном столе блокноту на спирали и карандашу. Закончив, она вырвала листок из блокнота и вручила его Эстер.
— Спасибо. — Она сунула карту в карман.
Абелона в очередной раз затянулась, задержала дыхание, отвернулась и выпустила дым в окно, после чего оглянулась на Эстер.
— История о Лиден Гунвер — старая грустная сказка, ставшая датской песней. Моя mormor, м-м, бабушка, да, имела обыкновение оставлять Лиден Гунвер розы. Клала цветы к ее ногам. Она говорила, что сказки — они как зеркала, ja? Они показывают нам то, что мы не всегда хотим видеть. Моя mormor, подобно Лиден Гунвер, однажды поверила мужчине, с которым не стоило связываться. Аура любила эту историю.
— И что ей там нравилось?
— Наверное, то, что у моей mormor было что-то общее с Лиден Гунвер. Как и у самой Ауры.
— А у нее было с ней что-то общее?
— Ja. Да ты и сама знаешь. Раз Аура наклеила фотографию скульптуры в дневник. Джек мне сказал. А еще сказал, что ты привезла дневник с собой.
Эстер кивнула. Абелона, судя по всему, ждала от нее подробного рассказа. Эстер поерзала. Ну как рассказать про дневник Ауры? Или о том, как она из-за этой тетрадки оказалась в Копенгагене? Не в силах найти нужные слова, Эстер взглянула на татуированные руки Абелоны и произнесла первое, что пришло ей в голову:
— У Ауры на спине были татуировки — строки из ее дневника.
Абелона вскинула бровь.
— У нее в дневнике семь рисунков, все подписанные, — продолжала Эстер. — И все семь этих строк она набила у себя на спине.
— Семь? — переспросила Абелона.
— Да, а что?
— Я знаю только об одной. — Абелона покачала головой. — И часто думаю об этом.
— О татуировках Ауры?
— Nej[67]. Иногда я спрашиваю себя: может быть, желание сделать татуировку — это что-то, что мы получаем в наследство? Как болезненное воспоминание. Или любовь.
Эстер подумала над словами Абелоны. Женщины, одна за другой, подходили к зеркалу в студии Фрейи, и по их лицам было видно: они открывают себя заново.
— Я никогда не смотрела на дело с этой стороны, — сказала она.
— Ты знаешь, кто такая Гулль? Наша далекая прапрабабка.
— Немного, — призналась Эстер. — Аура интересовалась семейной историей больше, чем я.
Абелона принялась перемывать миски и ложки с остатками теста.
— Гулль первая в нашем роду обрела собственную кожу. Бунтарка, жила в девятнадцатом веке. Переоделась мужчиной, плавала по восточным морям. Вернулась к сестре, тихой Йоханне, с целым собранием татуировок, которые она сделала во время путешествий и которые теперь скрывались под одеждой. У нас история ее татуировок стала семейной легендой. Мама, конечно, вам ее рассказывала.
Эстер смутно помнила, что, когда она была маленькой, Фрейя упоминала о Гулль и ее татуировках, однако Эстер тогда не обращала на эти сказки особого внимания. Зато Аура ловила каждое слово о Йоханне и Гулль. Нахмурившись, Эстер поняла: еще подростком Аура хранила драгоценную историю о прапрабабке, которая по своей воле покинула дом, путешествуя, решила нанести себе на кожу отметины и вернулась домой, скрывая татуировки от всего мира.
Абелона вытерла мокрые руки о передник, и Эстер снова увидела узор татуировки, взбирающийся по ее руке от запястья к локтю; волны вздымались и шли на убыль. Заметив ее интерес, Абелона вытянула руку. Эстер робко придвинулась, чтобы прочитать текст, мелко выписанный на коже волнами.