В Ракушке царила темнота; когда она выскользнула из кровати, Джек не пошевелился. Накануне вечером он задержался на пробежке дольше обычного, и Фрейя поняла: что-то случилось. Вернулся Джек таким же напряженным, каким уходил.
— Как пробежался? — спросила Фрейя.
— Отлично. — Джек хмурился. — Бегать лучше всего по вечерам. — Невысказанные слова забивались по углам, в щели стен. Как-то вечером, спустя несколько недель после исчезновения Ауры, Фрейя отправилась с мужем на такую позднюю пробежку. И смотрела, как он бегает вдоль линии воды — сначала в одну сторону, потом обратно, как мучительно повторяет один и тот же путь, словно беспокойная собака вдоль забора. Все ищет, ищет.
Когда Фрейя готовилась к серьезному разговору с мужем, ей в голову пришел именно этот образ — Джек на берегу. Вручая мужу стакан воды, она смотрела ему прямо в глаза.
— Что ты от меня утаиваешь?
В последние несколько дней Джек держался до странности тихо, лицо осунулось от тревожности. Пробежки с каждым вечером становились все дольше; Фрейя с трудом удерживалась от комментариев. Таковы были условия их молчаливого договора. Она оставляет ему его вечера: для пробежек, он ей — ее прозрачные утра: для погружения в море.
— Джек, в чем дело?
Избегая ее взгляда, Джек взял стакан.
— Эстер уехала, — слабо, устало проговорил он. — Улетела в Копенгаген. К Абелоне. Прости меня, Фрей. Она поставила единственное условие: чтобы я ничего тебе не говорил.
Они засиделись допоздна; Фрейя хотела знать все до мелочей об отъезде Эстер. Наконец глаза у Джека начали слипаться. Когда супруги легли, Джек уснул, едва коснулся головой подушки. Зато Фрейя ворочалась с боку на бок, пока простыня не съехала, а одеяло не свернулось жгутом. Она вся пылала от волнения. Бессонница, дикий зверь, настигла ее, вцепляясь в волосы. «Она поставила единственное условие: чтобы я ничего тебе не говорил». От чувства вины сердце заколотилось, застучало в висках. Фрейю мучило воспоминание о последней ссоре с Эстер; она тогда промолчала, а ведь могла бы рассказать, что случилось с Аурой. У нее ведь была возможность — там, тогда — все рассказать. Но Фрейя промолчала. Правильно она поступила? Или неправильно? По отношению к дочери? К которой из дочерей? Вопросы в голове кружились дурным хороводом.
Фрейя села. Каждый вдох отзывался болью.
Она вышла из дома. Прохладный ночной воздух принес желанное облегчение. Фрейя отперла, а потом заперла за собой дверь студии и шумно выдохнула. Ей дышалось свободно в двух местах: в спокойной зеленой долине моря и в святая святых ее студии.
Запела электрогитара. Seven Wonders группы Fleetwood Mac. Фрейя встала перед зажженными свечами.
— Старухи Лутрувиты, славлю вас. — Она сцепила руки в замок, взявшись за запястья. — Йоханна. Гулль. Бабушка. Мама. — Фрейя помолчала. — Мое ластоногое дитя. Аурора Сэль. — Голос Фрейи дрогнул. — Славлю вас, женщины моего рода. И сегодня прошу у вас смелости. — Она сквозь пламя смотрела на дверь студии.
Аура постучалась к ней через пару недель после того дня, когда к тротуару причалило такси, вернувшее им старшую дочь, которой не было дома почти три года. В первый раз Аура постучалась так тихо, что Фрейя не обратила на стук внимания: ей показалось, будто это птица стучит клювом в окно, или, возможно, сама студия поскрипывает под ветром. Во второй раз Аура постучалась громче, и Фрейя открыла дверь. На пороге стояла дочь; на бледном лице — отсутствующее выражение. Как мало Фрейя знала в тот день, как мало понимала. «Моя дочь, моя неистовая волна, исчезает у меня на глазах». Ей захотелось подойти к себе самой и хорошенько встряхнуть, образумить. «Сделай же что-нибудь. Не медли».
Аура прижимала к груди свой дневник с Ши-Ра на обложке. В студии у Фрейи крутилась Tango in the Night. Когда зазвучали первые такты Everywhere, губы Ауры тронула легкая, как намек, улыбка.
— Как ты себя чувствуешь? — спросила Фрейя.
— У тебя сегодня есть клиенты? — Аура ушла от ответа.
Фрейя покачала головой.
— Ты поможешь мне, мама? — Глаза дочери помрачнели, наполнились слезами.
Пока Фрейя делала трафарет по картинке, которую показала ей Аура, картинке из дневника, в голове у нее звучал совет Джека: «Очень важно, чтобы мы ее не торопили. Пусть говорит, когда будет готова». Фрейя покачала головой: «Да к черту». Закончив с трафаретом, она вернула дневник Ауре.
— Ты это писала в средней школе? Когда у тебя была фаза увлечения восьмидесятыми? — Фрейя решила подтолкнуть дочь.
Аура кивнула:
— Я вела его в пятнадцать лет. До той самой ночи.
Ее прямота была как удар под дых. Фрейя повернулась к дочери спиной, выстраивая в рядок пигменты и готовя тату-машинку.
— Я взяла его с собой, чтобы не оставлять эту часть своей жизни в прошлом. Чтобы ни в коем случае не забыть, ради кого я там, кому хочу помочь.
— Расскажи мне про эту татуировку, — мягко, тихо попросила Фрейя, взглянув на Ауру через плечо.
— Я хотела сделать в Копенгагене все, но не получилось.
— Все?
— Семь строк из моего дневника.
Фрейя пыталась сложить воедино фрагменты, которые предъявляла ей Аура. Голова кружилась. Держа трафарет, Фрейя подкатила свой стул к кушетке и ласково улыбнулась Ауре, надеясь, что улыбка скроет бурю, бушевавшую у нее в душе.
Какое-то время Аура смотрела ей в глаза; потом села, перебросила волосы через плечо и расстегнула длинное платье в цветочек, обнажив торс. Легла на живот, подставила голую спину.
Аура устраивалась на кушетке с такой уверенностью и готовностью, что Фрейя мгновенно поняла: она делает татуировку не в первый раз. А потом увидела их.
Изо всех сил стараясь дышать спокойно, Фрейя читала татуировки. Слова начинались на уровне затылка и спускались по хребту — прекрасные слова, черные чернила, почерк Ауры.
Фрейя рукой в перчатке провела по коже Ауры.
— Нравятся? — тихо спросила та.
— Великолепная работа. Они полны силы, min elskede[83].
— Они — мое Дерево шелки.
У Фрейи перехватило дыхание, когда она осознала смысл этих слов.
— Сейчас я наложу трафарет. — Она выдохнула. — Сделать эти четыре строки под первыми? С таким же расстоянием между строками?
— Да.
Фрейя подготовила бритву и стала втирать спирт и вазелин, готовя кожу Ауры под трафарет. Ее elskede. Ее любимая.
— Расскажи мне об этих словах, — осторожно попросила Фрейя. — Что это за рисунок, рядом с которым они написаны? Тот, с лебедями?
Аура молчала. Фрейя напряглась: она просит слишком многого?
— Это иллюстрация к одной скандинавской сказке, на которую я наткнулась в университете.
— К одной сказке, — сказала Фрейя, нанося линии на спину Ауры. — Я знаю эту сказку?
— Ее написала в девятнадцатом веке одна женщина. Не братья Гримм и не Андерсен. Так что, скорее всего, — нет, не знаешь.
— Хорошо. — Фрейя старалась говорить беззаботно. — Значит, это иллюстрации к семи сказкам — и твои собственным подписи к этим иллюстрациям?
— Иллюстрации — только три ксерокопии. Остальные четыре — это скульптуры.
— Скульптуры?
— Они для меня много значат. Есть здешние, есть те, что в Дании и в… в других местах.
Фрейя ждала, пока Аура преодолеет свое нежелание говорить, но тщетно. Разговор сошел на нет. Фрейя не пыталась его продолжить. Она сняла трафарет с кожи Ауры, проверила, чтобы новые строки располагались точно под прежними и соответствовали изгибу плеч.
— Я написала их для храбрости, — внезапно сказала Аура. — Эти семь строчек. Чтобы вернуть силу и свободу в истории, которые эти рисунки и скульптуры рассказывают о женщинах и девушках. Об их телах. Об их желаниях. И о том, как мир их наказал.
Фрейя замерла. Перечитала слова, которые въелись в кожу дочери и к которым она прибавила четвертую строку — она уже готовилась ее вытатуировать.
«Кем бы ты стала, если бы случайно не оказалась на берегу?»
При взгляде на татуировки Ауры на глаза Фрейи навернулись слезы: она все поняла. Аура писала у себя на коже собственную историю. Она больше не хотела прятаться.
— Семь историй. О семи женщинах, жизнь которых навеки изменила вода. — У Ауры дрогнул голос. — Как и мою.
Фрейя проглотила комок в горле и прошептала:
— Аура, я столько…
— Три строчки я нанесла в Копенгагене. И хочу, чтобы ты нанесла четыре оставшиеся. Тогда они будут окончены. Тогда она произойдет.
— Что — она?
Аура посмотрела на мать:
— Трансформация.
Фрейя сделала глубокий вдох и сжала ногу дочери рукой в перчатке. Перехватила тату-машинку поудобнее.
— Готова?
Аура собралась с духом. Кивнула.
Фрейя подвела иглу, чувствуя, как сокращаются мускулы под кожей дочери. Молчание заполняли жужжание тату-машинки и голос Стиви Никс.
— Почему семь? — спросила Фрейя немного погодя.
Аура оглянулась на нее и почти безмятежно улыбнулась: боль и адреналин делали свое дело.
— Семь татуировок, семь правд, сброшенные, как тюленья кожа. Они — мой постскриптум. К тому периоду моей жизни. История о том, как я искала свой путь. С того самого дня.
Игла звукоснимателя перескакивала с дорожки на дорожку, мелодия заикалась. Фрейя пришла в себя: оказывается, она задремала на кушетке. Ощущение, что Аура здесь, исчезло. Небо в окне студии начинало светлеть: крапчато-серая шкура рассвета, еще не залитая золотом.
Фрейя села. Чернила и морская вода на запястьях давно высохли. Она встала и задула свечи.
— Эстер, — прошептала она сквозь дым. В безопасности ли она сейчас? А в следующую минуту? Была ли она в безопасности прежде? За окном, окрашивая море красным, поднималось огненное солнце. — Min guldklump, — тихо проговорила Фрейя, не сводя глаз с линии горизонта.
Вот и вторая дочь покинула дом. Стала недосягаемой.
Тошнотворно знакомое чувство.