— Одевайтесь! — сказала она повелительно и протянула ребятам халаты.
Она помогла Саньке справиться с длинными полами, подогнув их под поясок, завязала Кольке тесёмки на рукавах и повела обоих сначала по коридору, мимо белых дверей, потом по лестнице, на перилах которой в красивых горшочках цвели, будто летом, маленькие алые цветочки.
Мать лежала на койке у самой двери и, положив руки поверх одеяла, о чём-то думала. Колька сразу увидел её побледневшее лицо и тёмные, запавшие глаза. Вдруг глаза эти удивлённо расширились. Мать приподнялась на койке и всплеснула руками.
— Глядите-ка на них! Мои, право, мои! — Она озиралась вокруг, словно призывая всех, кто был в палате, разделить её изумление.
— Лежите, лежите! — строго сказала ей сердитая тётя. — Нельзя вставать!
Она подвинула стул и табурет для Кольки и Саньки, хмыкнула и сказала:
— Каши, вишь, принесли!
— Больно тебе? — спросил Колька.
— Нет, ничего не болит, только мне нет… — сказала мать.
Колька торжественно поставил на стул узелок и, развязав его, достал закопчённую кастрюлю.
— Мы сами наварили! — сказала Санька. — До чего сладка-а!!
Мать схватилась рукой за щёку, как будто у неё болел зуб, и закачала головой:
— Нет, вы только поглядите, а? Я-то тут о них издумалась!..
Она наклонилась и достала из тумбочки яблоко и два печенья. Колька почувствовал лёгкую судорогу в животе, но есть отказался, сказав, что ему что-то совсем не хочется. Санька съела и яблоко и печенье, затем принялась за кашу.
— До чего сладка-а! — повторяла она. — Коль, ты только попробуй.
— Не тебе варили! — сердито сказал Колька.
Но и мать стала его уговаривать, и он согласился.
Они уже доедали кашу, когда вдруг все зашептали: «Доктор, доктор!» — и в палату вошёл высокий мужчина в очень белом халате. Он по очереди обошёл всех, кто лежал на койках, и каждому что-нибудь сказал, должно быть, самое важное. У него были внимательные, добрые глаза, и голос его звучал не громко, но внятно. За ним следом двигалась та самая сердитая большая тётя и отмечала на бумажке, что кому доктор велит сделать.
Когда доктор приблизился к матери (её койка стояла последней у дверей), мать как-то виновато, беспомощно улыбнулась и сказала:
— Что же это со мной такое, Тихон Денисыч? Болеть-то мне совсем нельзя, вон они у меня…
— Дело житейское, унывать не надо, — спокойно и мягко ответил доктор и посмотрел на Кольку.
Колька заторопился встать, громыхнул кастрюлей и, застыдившись, спрятал её за спину.
— По-моему, хорошие ребята у вас. — Доктор погладил Саньку по голове и спросил: — Что, вкусная была каша?
Санька отвернулась, закрылась рукавом и не отвечала.
— Вижу уж, ешь с удовольствием, — сказал доктор.
— Сами варили! Матери принесли! — вставила сердитая тетя и подмигнула Кольке, будто приятелю.
Доктор вышел в коридор, снял халат и повесил в шкаф. На сером его пиджаке, у нагрудного кармана Колька увидел полоску орденских ленточек, какие бывают у фронтовиков.
— Собирайтесь домой. Стемнеет скоро. Вон уж больным ужин начали разносить, — сказала мать.
Санька придвинулась к ней и, глядя вслед уходящему доктору, зашептала:
— Мам, а мам, он и не знает: ведь каша-то у нас без судовольствия, на сахаре она.
— Глупая ты ещё, — сказала мать. — Он видит, в охотку ешь — вот и говорит.
Она схватила Санькину голову и, так как Колька возился совсем рядом, завязывая кастрюлю, притянула и его к себе.
— Ох, горе вы моё! — сказала она.
Мать не раз говорила им эти слова. Услышав их, Колька обычно испытывал чувство какой-то неопределённой вины за то, что вот он существует на свете и причиняет ей заботы и огорчения. Теперь, взглянув на мать, он увидел в глубине её глаз такие светлые, весёлые огоньки, что ему и в голову не пришло огорчаться.
…Обратно шли в сумерках. Снег в поле был почти совсем синим. Далеко на той стороне маленький паровоз-«кукушка» тащил состав с торфом. Видно было, как вылетали из трубы красные искры и таяли. Санька шла позади, путаясь в больших валенках, и Колька слышал у себя за спиной её неумолкающий голос:
— Коль, а Коль, почему лошади сначала бывают маленькими, а потом делаются большими, а грузовики сразу большие? Почему, а?..
Колька не отвечал — он думал о своём; лоб его был нахмурен, и мысли витали далеко-далеко.
У перехода через насыпь он остановился, подождал запыхавшуюся Саньку и, хотя паровоз кричал ещё где-то за заводскими стенами, взял её за руку и перевёл через рельсы.
— Ты, как вырастешь, кем будешь? — спросил он.
— Я, как вырасту, плясать пойду, в артисты, — не думая, как о чём-то давно решённом, быстро ответила Санька.
— Это что! А я доктором буду. Вот увидишь!
Санька скоро отстала опять, а он шёл впереди, стараясь шагать широко и прямо, как доктор, и видел себя совсем взрослым, в белом халате нараспашку, из-под которого виднеется пиджак с орденской ленточкой у кармана и блестящим наконечником от автоматической ручки. Он идёт между койками, и больные смотрят на него с уважением и надеждой…
Когда пришли домой, Колька зажёг свет, сел к столу и стал решать задачу номер 147.
— Завтра я в школу пойду, — сказал он Саньке.
Мартик
Он лежал на соломе, слабый, ещё мокрый, и мать облизывала его горячим шершавым языком. В хлеву было темно и тихо, только мартовская метель стучала иногда старой дранкой на крыше. Мать дышала часто, широкие бока её вздымались тяжело; в глазах, ещё отражавших страдание, лучилась нежность. Но он не видел её глаз и только чувствовал, как она толкает его мордой и лижет. Он попытался встать, но ноги расползлись в стороны, и он упал на мать, лежавшую рядом, ткнулся мордой ей в пах и, чувствуя молочный запах, зачмокал губами.
В это время в щелях сеней показался свет, и хозяйка с фонарём в руке, застёгивая на ходу полушубок, подошла к загороди.
— Глядите-ко, — удивлённо сказала она, — уже справилась моя голубушка! Чуть было я не прозевала…
Повесив фонарь на гвоздь, хозяйка быстро очистила деревянной лопатой пол, постелила сухой соломы, принесла корове тёплого пойла с отрубями и, всё время ласково разговаривая с ней, незаметно привязала её верёвкой за рога и за шею к столбу. Однако, едва хозяйка подошла к телку, корова перестала пить и тревожно повернула голову.
— Пей, пей, глупая! — сказала хозяйка добрым и ласковым голосом, стараясь внушить корове, что ей совершенно не о чем беспокоиться.
Но лишь только корова снова сунула морду в ведро, хозяйка, быстро наклонившись, подняла телёнка на руки и понесла его в дом.
Корова метнулась, верёвки напряглись так, что столб задрожал и накренился. Ведро с грохотом покатилось в сторону.
— Му-у! — заревела она со страшной звериной болью и тоской.
Но женщина не остановилась, не бросила своей ноши, а только прибавила шагу. Ей тоже было жаль корову, но поступить иначе она не могла: если бы она оставила телёнка в хлеву, слабое тело его через несколько часов смертельно продрогло бы и он умер, не успев окрепнуть и приспособиться к миру, в который попал.
Хозяйка положила его за печку, в неширокий «проулок», где было тепло, сухо и наверху на стене висели связки лука и сушёных грибов. Белокурая девочка, дочка хозяйки, подошла и осторожно погладила пальчиком белое пятнышко на лбу у телёнка. Она хотела сейчас же привязать ему ленточку на шею, но время было позднее, и хозяйка отправила её спать, а сама снова ушла в хлев, к корове.
Телёнок остался один. На стене тикали ходики, и он, положив голову на пол, стал удивлённо прислушиваться, поводя ушами. Из щели выглянул таракан, пополз по стене, спустился на пол и, подбежав совсем близко, внезапно остановился и повёл несколько раз усиками. Телок испугался, отпрянул назад, съёжился. Но и таракан, как видно, испугался тоже — попятился и, не оглядываясь, быстро-быстро побежал в угол и спрятался в щели.
От дверей пахнуло холодом — вошла хозяйка с подойником в руке. Она достала деревянную плошку, налила в неё парного молока и сунула под самую мордочку телку.
— Попробуй-ка, — сказала она.
Но телок не понял и отстранился. Тогда она взяла его за голову и ткнула в молоко носом. Но он опять замотал головой и едва не пролил всё содержимое плошки. Тогда хозяйка окунула руку в плошку и мокрые пальцы сунула в рот телку. Он жадно зачмокал.
— Ага, почуял! — сказала хозяйка. — Только сам пей, не велик барин! — И она опять сунула его носом в плошку.
В это время откуда-то сверху, должно быть с печи, спрыгнул большой белобрюхий кот с тёмно-серой спиной. Он мягко коснулся пола сначала передними лапами, потом задними, вытянулся, зевнул и вдруг, почувствовав запах молока, замяукал и подбежал к плошке. Телок опять испугался, дёрнулся в сторону, а кот сгорбился, зашипел.
— Что, не поладили? — проворчала хозяйка и замахнулась на кота.
Но кот не ушёл, а, громко мурлыкая, стал тереться боком о её ногу. Тогда хозяйка достала черепок и налила коту отдельно.
— На́ уж, пей, давно не пробовал, — сказала она при этом.
Ночью хозяйка несколько раз выходила в хлев посмотреть за коровой. В последний раз, уже под утро, принесла с собой белую курицу, у которой оказалась отмороженной лапка.
— Ну-ка, погрейся тут, — сказала она. — Вишь ведь, каким морозом подуло, чисто в январе!
Хозяйка опять легла спать, а курица долго сидела неподвижно, закатив глаза, — должно быть, дремала.
Телок тоже задремал, а очнувшись от дрёмы, увидел, что курица стоит на одной ноге около деревянной плошки, из которой его кормили. Но вот, отделив от брюшка вторую ногу, она подошла ближе к плошке и, обмочив клюв в остатках молока, запрокинула голову кверху, подвигала клювом и склонила голову немного набок, как будто решая, вкусно ли это и стоит ли попить ещё. И, должно быть решив, что стоит, снова наклонила голову к плошке и опять попила.
Утром проснулась маленькая девочка. Она объявила, что будет звать телёночка Мартиком, потому что он родился в марте. Потом привязала ему ленточку на шею и до самого вечера ползала около него и играла с ним, как со щенком.