Обломки досок, инструменты, ореховая скорлупа, рыболовные сети, обрывки одежды и снастей, консервные банки, старые орудийные банники, истлевшие платки, бечевки, крышки от бочек — все это кружилось над палубой по какой-то сложной, глазом не угадываемой схеме, превращаясь во что-то огромное, пугающее и бесконечно чуждое человеческой природе. Буйство самого Марева, отлитое в материальную форму. Живой вызов всем существующим законам и принципам…
Шму слишком поздно поняла, какова цель последней трансформации. А когда поняла, оказалось поздно. Из серой пыли, деревянных обломков и сора сложилась человеческая голова. Старая подгнившая мешковина стала волосами, прекрасно передав оттенок благородной седины. Осколки иллюминатора, сложившись подобно мозаике, стали глазами. Обнажившийся рот усмехнулся проржавевшими пластинами кирас.
— Здравствуй, Кларамон Орна Криттен.
Он был огромен, ростом в восемь футов. Его тело было антропоморфным, но вместе с тем искаженным, словно слепой скульптор, имея основу для статуи, наугад складывал второстепенные детали. Некоторые части тела казались гипертрофированными, некоторые — наоборот, уменьшенными или выгнутыми под неестественным углом. Руки выглядели на удивление массивными, когда они шевелились, предметы, составлявшие их кости, скрежетали друг о друга. На фоне этого существа Шму показалась самой себе согнутой травинкой.
— Здравствуй, отец, — пробормотала она едва шевелящимся языком.
Он прищурился — захрустело стекло, из которого состояли его глаза.
— Может, мне лучше называть тебя Шму? Кажется, это имя ты выбрала вместо того, которым мы с матерью тебя нарекли?
Ее имя… Кларамон Орна Криттен фон Шмайлензингер. Ее имя было громоздким и старомодным, подобно их фамильному острову, оно тоже осыпалось со временем, теряя куски, пока не сократилось до одного крошечного слога.
Взгляд существа был ужасен. От прикосновения этого взгляда Шму почувствовала, что ее собственная кожа начинает тлеть. Всего лишь иллюзия, попыталась убедить она сама себя, просто еще одно проявление страха.
— Я… Я не помнила своего настоящего имени.
— Ты бросила собственное имя. Имя своих предков.
Шму вдруг показалось, что кроме них двоих на тесной нижней палубе есть еще кто-то. Она вдруг услышала чей-то голос, мягко нашептывающий:
«Это не твой отец. Это твой страх. Это не твой отец. Не смотри на него. Не думай о нем. Не отвечай ему. Он ищет щели в твоей обороне, как карпы ищут щели, чтоб укрыться в них…»
Не голос даже, а зыбкий ветерок, скользящий между черными окостеневшими громадами ее собственных мыслей.
— Я не виновата! — торопливо выкрикнула она
Много лет она мечтала, чтоб отец взглянул на нее. Но сейчас взгляд его глаз, состоящих из осколков стекла, был невыносим. Шму почувствовала, как в уголках глаз скапливается обжигающая, как кислота, влага.
— Не виновата, — повторил отец с непонятной интонацией. Он был сосредоточен, строг и задумчив — точно такой, каким она его помнила. Но сейчас в его паузах ей мерещилось нечто зловещее, липкое, как смола, заполняющее интервалы между словами, — Ты не виновата, значит… Ты была баронессой! Ты была нашей дочерью! И посмотри, к чему ты скатилась.
Он произнес это презрительно, с горечью. Какая-то особенная отеческая горечь, похожая на привкус испортившегося вина, чересчур застоявшегося в бочке.
— Я не хотела!
— Ты всегда была никчемным ребенком, Орна Криттен. Капризным, дерзким, самовлюбленным. Мать слишком избаловала тебя.
«Он не мой отец, — твердила себе Шму, чувствуя, как ужасно кружится голова, — Он не мой отец, он не мой отец, он не мой…»
Он не был ее отцом. Всего лишь сгустившиеся враждебные чары. Чистый ужас, заполнивший подходящую форму. Но горечь в его словах была настоящей. И взгляд тоже. Это были черты ее отца, интонации ее отца, чувства ее отца. И то, что существо, колеблющееся в затхлом воздухе нижней палубы, не было ее отцом, ничего не меняло. Напротив, от этого делалось еще хуже.
— Ты предала своих предков, которые с честью служили Готланду. Опозорила род фон Шмайлензингеров. Навеки опорочила нашу память.
Шму всхлипнула, чувствуя, что теряет остатки контроля. Ее тело казалось таким же неуправляемым кораблем, как сама «Вобла». Кораблем, стремительно несущимся прямиком в Марево.
— Это ты отдал меня Сестрам!
Отец удивился. Поджал губы так, что хрустнули где-то в глубине его рта куски дерева.
— И ты смеешь попрекать этим меня? Каждый из нас платит долг фон Шмайлензингеров!
— Да, но…
— Но ты не смогла даже этого.
— Я пыталась, — каждое слово было похоже на раскаленный камень, который надо было прокатить по всему пищеводу, — Я все сделала!
— Ты была слаба, — отец склонился над ней, так, что Шму разглядела двенадцатифунтовое чугунное ядро, ставшее частью его затылка, — Ты не выполнила возложенного на тебя задания. Ты сломалась.
«Я сломалась»…
Шму вспомнила тот миг, когда оказалась на борту «Воблы. Воспоминание показалось старым, выцветшим, окрашенным в неестественные оттенки, как иллюстрации в старых книгах.
Ночь была беспокойной, похожей на котел кипящей похлебки, ветра ожесточенно рвали все, что имело неосторожность оказаться в небесном океане, покинув земную твердь. Найти и догнать «Воблу» не составило труда — баркентина шла не погасив огней, на высоте немногим более шести тысяч футов. Шму настигла ее, укрываясь в облаках, юркий, покорный узде веслонос легко таранил их, держась заданного курса.
Шму заставила веслоноса опуститься, зависнув над мачтами «Воблы». Прыжок в пятьдесят футов на движущийся корабль — ерунда для любой Сестры Пустоты. Еще не выпустив узды, она уже знала, что будет делать. Пустота помогала мыслям быть холодными и четко очерченными, как игральные фишки, их легко было раскладывать в нужном порядке.
Шму уже знала, где укроется, когда окажется на палубе. Вон там, за старыми бочками, есть подходящее место… Дальше она дождется первого, кто поднимется на верхнюю палубу. Если это будет вахтенный или матрос, шелковая удавка, завязанная вокруг кисти, подарит ему его собственный кусок Пустоты. Лучше, если это окажется сам капитан. Капитанесса, поправила она сама себе. Что ж, так действительно будет проще всего. Ей понадобится всего несколько минут — и еще острый стилет из ножен в правом ботинке. Старшая Сестра будет довольна. И Пустота, мысленно добавила она, Пустота тоже будет довольна…
Она соскользнула со спины веслоноса, умное животное сразу же взмыло вверх. Шму рефлекторно напрягла ноги, чтоб встретить и погасить удар палубы и… Это было похоже на удар тяжелой палицей по затылку. Весь мир вдруг задребезжал, будто расколотый на части страшным ударом молнии, облака смешались с палубой, звезды потухли. Шму почувствовала, как тело, превратившееся в мешок рыхлой муки, валится само собой. Мушкет!.. Кто-то из часовых заметил ее и выстрелил прямо в голову! Последнее, что помнила Шму — как Пустота милосердно набрасывает на нее свой черный плащ…
— Я не виновата, — Шму задрожала, — Это все корабль! Он сломал мои чары! Его хаотическое магическое поле!
Она отступала, беспомощно выставиви перед собой пустые руки. В обтягивающей черной форме Сестер Пустоты, туго перетянутой ремнями, она чувствовала себя вдвойне беспомощной и жалкой.
— Оправдания! — презрение всех поколений баронов фон Шмайлензингер слилось в его голосе, -
Опять оправдания. Каждому живому человеку Роза дает ветер, который ему под силу. Тот, кто слишком слаб, придумывает оправдания. Ты не смогла стать баронессой фон Шмайлензингер. Ты не смогла стать Сестрой Пустоты. В конце концов ты подалась к самому никчемному отребью, но не смогла даже стать пиратом!..
Он приближался к ней шаг за шагом. Его поступь была совершенно бесшумна, но Шму от каждого шага вздрагивала, как от выстрела.
— Ты бесполезна. Именно поэтому я никогда не смотрел в твою сторону. Я понял это, как только ты родилась. У тебя нет своего ветра. Ты обуза. Ты никчемный предмет из тех, что ставят на каминную полку, но с которых даже забывают смахнуть пыль. Ты не выполнила своего предназначения, опозорив весь наш род. Ты сломалась в тот момент, когда должна была быть сильной. А сейчас… Сейчас ты вызываешь у меня только лишь отвращение. Взгляни на себя. Взгляни на себя, Кларамон Орна Криттен фон Шмайлензингер!
На нижней палубе не было и не могло быть зеркала, но Шму вдруг увидела себя со стороны. Крошечная сжавшаяся фигурка, похожая на чью-то уродливую тень. Перепуганное лицо, бледное как мел, с расширенными в ужасе глазами. Никчемный сломанный механизм, в своей беспомощности вызывающий не жалость, а брезгливое отвращение.
Вещь без предназначения. Сломанная игрушка.
— Я… Я…
— Ты не хотела? — неожиданно мягко спросил отец.
— Я не хотела, — шепотом ответила Шму сквозь рыдания.
— Что ж, тебя хватило хотя бы на то, чтоб понять свою никчемность, — в голосе отца появился скрежет, это терлись друг о друга деревянные и железные части его челюстей, — А это уже что-то. К счастью для тебя, я уже здесь, Орна Криттен. Я здесь, чтобы помочь тебе.
Шму неуверенно подняла голову. Глаза слезились, из-за чего она почти не видела отца, лишь его зыбкий контур.
Быть может, именно поэтому она и пропустила удар.
Это было похоже на выстрел картечью в упор. Рука отца состояла из стекла, дерева и металла, а силы, заключенной в ней, хватило бы, чтоб переломить человека пополам. Шму не успела даже вскрикнуть, когда эта сила швырнула ее о борт, да так, что весь окружающий мир на миг утонул в бесшумной багряной вспышке.
— Маленькая дрянь! — рявкнул отец. Состоящие из деревянных обрезков брови сошлись на переносице — верный признак того, что его холодная фамильная выдержка дала трещину, — Лучше бы ты забыла свое имя навеки!
Всхлипывая и задыхаясь, Шму попыталась встать. Пустота не собиралась помогать ей. Пустоты больше не было — там, где она когда-то обитала, теперь жила лишь боль — жуткая боль, норовящая разодрать тело на части. Шму уже успела забыть, что бывает такая боль. Что ж, у беспамятства есть не только плохие стороны…