Но эта мысль распалась сама собой, еще прежде, чем он успел сообразить, что происходит. Потому что мистер Роузберри, подхватив юбки, устремился в атаку.
Первым же выпадом он чуть не насадил Габерона на острие рапиры, точно толстого карася, канонира спасла Жульетта, которой он рефлекторно прикрылся. Второй, последовавший так быстро за первым, что казался его продолжением, заставил лопнуть несколько ремней, перехватывающих грудь Шму — и ассассин, испуганно выдохнув, отскочила назад. Третий снес с головы замершей Ринриетты алую треуголку. Четвертый… Пятый… Шестой…
— Руби его! — крикнула Алая Шельма и первой вытащила саблю.
Габерон и Шму, быстро переглянувшись, вытащили свое оружие, Габерон — длинную шпагу, Шму — два граненых кортика. Дядюшка Крунч, заревев от ярости, загрохотал грузовыми захватами. Пора показать зарвавшейся кабинетной крысе, как сражаются в абордажной схватке реликты ушедших эпох, которые он успел списать в музейный запас!
Они набросились на него с четырех сторон, осыпая ударами, каждый на свой манер. Шму жалила обоими клинками одновременно, рисуя завораживающий узор, не имеющий ничего общего с симметрией. Габерон хладнокровно разил короткими прямыми выпадами, каждый из которых мог пронзить паяца в платье насквозь — классическая формандская школа. Сабля Ринриетты даже не свистела — зловеще шипела, вспарывая ткань воздушного океана, и каждый ее выпад должен был закончиться хрипом умирающего. Дядюшка Крунч, не уповая на скорость захватов, молотил управляющего своими лапами, компенсируя недостаток проворности чудовищной силой.
Бой должен был закончиться к исходу второй секунды, коротко и жестоко, как и заканчиваются обыкновенно все неравные и яростные схватки. Но вторая секунда миновала, а в воздухе все еще звенела сталь. Третья, пятая… К исходу десятой платье мистера Роузберри все еще оставалось белоснежным, не испачканным ни единым алым пятном. Именно тогда Дядюшка Крунч впервые задумался о том, что где-то допустил ошибку. К исходу первой минуты он уже знал, в чем она заключалась.
В самом мистере Роузберри.
В старые времена про хороших фехтовальщиков говорили, что они танцуют на ветру. Мистер Роузберри определенно не был хорошим фехтовальщиком, в его движениях совершенно отсутствовала та грациозная легкость, которая составляет неотъемлемую часть фехтовального искусства. Мистер Роузберри фехтовал в совершенно иной, никогда никем прежде не виданной манере.
Он двигался так, словно постоянно находился на пересечении ветров, рвущих его в разные стороны. Его движения были порывистыми и несдержанными, а выпады казались хаотично направленными, как у новичка, но, наблюдая за тем, как бессильно пятятся под этими выпадами члены Паточной Банды, Дядюшка Крунч понял, что первое впечатление было неверным. В тот момент он еще не догадывался, насколько, силясь уверить себя в том, что дело лишь в невероятной удачливости противника и напоре.
Мистер Роузберри не оставался на месте ни секунды. Он словно переносился из стороны в сторону, шурша юбками и оставляя за собой размытый хвост кружевной мантильи. Каждый направленный в его сторону выпад или проваливался в пустоту или встречался с лезвием рапиры, отбрасывающим сотни вспышек, словно сошедший с ума гелиограф. Проклятый управляющий двигался как заколдованный, и на мгновенье Дядюшка Крунч подумал, а реален ли он вообще. Быть может, это что-то вроде магической проекции, реалистичная картинка, нарисованная вражеским гомункулом?.. Но мгновенно гаснущие снопы голубоватых искр, возникающие при соприкосновении стали со сталью, говорили об обратном. Мистер Роузберри был отвратителен, но более чем реален.
Его манера драться была совершенно лишена элегантности. Выпады сыпались без связок и переходов, удары не переходили в контрудары, острие рапиры, казалось, устремлено во все стороны сразу. Ни одна фехтовальная школа из известных Дядюшке Крунчу, включая чуждые изящности приемы абордажного боя, не предполагала ничего подобного. Но если это были находки новичка, то — с этим пришлось смириться — дьявольски талантливого. Или даже противоестественно талантливого.
Мистеру Роузберри не мешали ни пышные юбки, ни оборки, он порхал из стороны в стороны почти бесшумно, если не считать шелеста накрахмаленной ткани, и каждое его движение оборачивалось ударом, столь отточенным и ловким, что даже Дядюшке Крунчу стоило неимоверного труда определить заранее его траекторию.
— Вот о чем я говорила, милочка, — управляющий распорядитель «Восьмого Неба» хихикнул, как ни в чем не бывало, перехватывая широкий выпад Габерона и одновременно уходя от тычка Шму в спину, — Ваше мироощущение слишком примитивно для того, чтоб работать в координатах чуть более сложных, чем курс в небесном океане. Встретив преграду, вы не способны осмыслить ее, лишь прете вперед, надеясь сокрушить ее слепым упорством. Но это не вызывает уважения. Это вызывает жалость.
Яростно выдохнув, Алая Шельма обрушила на него удар сабли. Достигни этот удар цели, разрубил бы управляющего распорядителя «Восьмого Неба» от макушки до корсета. Но тот, присев в отвратительной пародии на реверанс, вдруг уклонился, с такой легкостью, словно капитанесса орудовала не клинком, а тяжелой кочергой.
— В другое время я могла бы вас пощадить, — заметил мистер Роузберри, коротким гран-плие[148] уходя от следующего удара, — Но если что-то в этом мире не заслуживает жалости, так это глупость. Вы даже не в состоянии понять, что ваш враг — не я или «Восьмое Небо». Ваш враг — время. Враг, который уничтожил вас еще до того, как вы успели расставить фигуры…
Дядюшка Крунч заревел и обрушил на него сразу обе руки. От нагрузки заскрежетали суставы, в правом локте что-то щелкнуло. Но удар достиг цели. Большой письменный стол, за которым прятался управляющий, мгновенно превратился в гору бесформенных деревянных обломков. Мистер Роузберри мгновенно перешел в контратаку и, прежде чем Дядюшка Крунч успел опомниться, обрушил на него целую россыпь ударов. Они не причиняли боли, но оставляли на броне отчетливые борозды и, что еще хуже, лишали голема возможности ориентироваться в бою. Он словно вел корабль сквозь тысячи хлещущих с разных сторон ветров.
— Вам когда-нибудь приходилось видеть, как кета идет на нерест? — мистер Роузберри принял на эфес злой быстрый выпад Алой Шельмы и непринужденно ответил тремя собственными, один из которых распорол ей рукав кителя, — Жуткое зрелище, моя милая! Жуткое! Сотни тысяч рыб в последние дни своей жизни поднимаются в верхние слои атмосферы, чтоб отложить драгоценную икру. Икра кеты капризна, ей надо много солнца, в нижних слоях ей просто не уцелеть. И кета идет вверх. Пять тысяч футов, шесть тысяч футов, семь тысяч футов… Ее жабры не способны дышать разряженным воздухом, она быстро теряет силы, но все равно поднимается. Никто не знает наверняка, о чем думает кета в эти последние минуты. Быть может, она тоже думает, что ее враг — небо. Что высота, убивающая ее — это смертельный противник. Но нет. Ее убивает не небо, ее убивают собственные инстинкты, слепо ведущие ее все выше и выше. Инстинкты, которые не знают, когда надо остановиться. В этом вы с ней сходны.
Габерон сделал молниеносный финт и попытался достать мистера Роузберри на отходе, коварным, как шип ската-хвостокола, обратным выпадом. И выругался сквозь зубы, когда дрожащая струна рапиры чиркнула его по предплечью, едва не отхватив пару пальцев.
— Всего лишь рыба. Глупая самоуверенная рыба.
— Иногда рыба утягивает в небо излишне самоуверенного рыбака, — процедила Алая Шельма, перехватывая саблю, — Я еще не успела разогреться…
Дядюшка Крунч разобрал в ее дыхании опасную прерывистость. Еще не настоящую одышку, но грозный признак того, что запас человеческих сил отнюдь не бесконечен. Даже короткая схватка способна опустошить его подчистую, Ринриетта же рубилась с обжигающей яростью, вкладывая в каждый удар куда больше энергии, чем было необходимо. И хоть схватка длилась не больше двух или трех минут, ее яростный накал не мог пройти бесследно.
Она опять схватила не тот ветер, подумал Дядюшка Крунч, пытаясь встать так, чтоб принять на себя наибольшее количество вражеских ударов и прикрыть капитанессу. В этом ее беда. Сделав ошибку, она теряет осмотрительность, пытаясь напором компенсировать отсутствие гибкости. Она вкладывает все новые и новые силы в удары, не обращая внимания, что эти удары уходят в пустоту.
В том, что ошибка была сделана, Дядюшка Крунч уже почти не сомневался. Лишь корил себя за то, что не успел вовремя понять, куда дует ветер Алой Шельмы, чтоб переменить паруса. Попытка тягаться с «Восьмым Небом» уже была ошибкой. Они высадились на Эребусе, повинуясь ее увлекающему напору, позабыв о том, что осмотрительный небоход, ища признаки бури, всегда первым делом изучает горизонт, а не просто измеряет ветер.
Никто из них не возразил ей. Никто не заставил передумать.
Кета. Просто глупая кета, прущая вверх.
Следующий удар Габерона едва не достиг цели. Сделав очередной ложный замах, он стремительным полушагом оказался почти в упор к мистеру Роузберри и, прежде чем тот, успел спохватиться, саданул его локтем в живот. Трюк был грязным, но пираты не гнушаются и такими. Дядюшка Крунч торжествующе зарычал, увидев, как управляющий тонко вскрикнул и упал на пол, выронив рапиру.
На обращенном вверх напудренном лице мистера Роузберри появилось выражение нестерпимой муки, из подведенного глаза, оставляя грязно-черный след туши на щеке, скользнула слезинка.
— Даму? — всхлипнул он, глядя расширенными глазами на канонира, — Вы ударили даму?
Габерон замешкался. Не более, чем на половину секунды, но хватило и этого. Формандская кровь помешала ему опустить уже занесенную для удара шпагу. А когда половина секунды прошла, было уже поздно, потому что мистер Роузберри взвился вверх подобно пружине и крутанулся как волчок. Из-под шелестящих юбок возник начищенный дамский ботинок, коротко пнувший канонира в бедро. Удар не выглядел сильным, но Дядюшка Крунч услышал треск — жутковатый треск, похожий на звук ломающейся реи.