Дядюшка Крунч подумал о том, что отдал бы половину отпущенного ему времени за возможность улыбнуться. Так, как это делают люди.
— По большей части и это я тоже выдумал. Кое-что подчерпнул из бортжурнала или старых записей, кое-что изменил, кое-что дополнил… И вышло недурно. Мне не хотелось, чтоб ты ударила лицом в грязь перед другими капитанами.
— Поэтому ты обманывал меня.
— Поэтому я хотел сделать из тебя настоящего пиратского капитана. Отчасти мне это даже удалось.
— Значит, на самом деле ты не знал его, — тихо произнесла она.
— Сложно сказать, Ринриетта. Я знал, что он терпеть не может восточный ветер, считая, что он приносит простуду. Он не любил слишком крепкий чай, от него у старика ныла селезенка. Если он удил пескарей, то только с левого борта, поскольку был немного суеверен. Он любил книги про пиратов, даже детские, и с удовольствием их читал после ужина, лежа в своей койке и закутавшись с бородой в одеяло. Он…
— Хватит, — она резко подняла руку, заставляя его замолчать, — Это значит, что и ты предал меня. Все эти годы ты заставил меня уважать человека, которого не существовало на свете, который жил лишь в твоем воображении! Которого ты создал из ничего!
— Я создал не только его. Отчасти я создал и себя, — в глотке что-то проскрежетало, норовя перемолоть слова, но Дядюшка Крунч заставил себя говорить четко, — Мне надо было служить примером для юного капитана, который ничего не знает о небе. Поэтому я стал таким, каким ты меня знала. Ворчливым старикашкой, помешанным на пиратских традициях, со скверным характером, но добродушным внутри. В приключенческих книгах твоего деда это был популярный типаж. Эту роль я исполнял семь лет — и исполнял не без удовольствия. Привык, как корабль привыкает к собственным мачтам…
Алая Шельма смахнула дождевую влагу с алеющего царапинами лица. Дядюшка Крунч увидел вопрос еще до того, как он сорвался с ее губ — увидел в выражении глаз, в напряженных плечах, в сорванном дыхании.
— Во имя Розы, почему? К чему все это?
— Я хотел, чтоб ты нашла клад, — просто ответил он, наслаждаясь возможностью не видеть ничего кроме ее лица, — А ты не стала бы этого делать, если б не верила в своего деда.
— Мне не нужны были дурацкие сказки, чтоб верить в него!
— Нужны были. Если бы узнала, кем был Восточный Хуракан на самом деле, ты бы расстроилась. На следующий же день ты продала бы корабль по цене деревянного лома на ближайшей верфи, а абордажную саблю повесила бы в своем кабинете, на одной стене с королевским дипломом… И уж тем более ты бы не поверила в существование сокровища.
— Не смей так говорить! — Алая Шельма резко сжала кулаки, — Я чтила память своего деда!
— Потому что не знала его, — Дядюшка Крунч издал короткий металлический смешок, — На подходе к Аретьюзе он сжег бортжурнал «Воблы», не подозревая о том, что я успел его прочитать. Но ты бы все равно рано или поздно узнала бы правду. От других капитанов, от гомункулов, еще откуда-нибудь…
Она опустилась на колено, вперив в лежащего голема свой взгляд. Сейчас, когда линза окончательно утеряла прозрачность, Дядюшка Крунч уже не мог сказать, какого цвета ее глаза. Но по голосу понял.
— Кем был мой дед? — Алая Шельма дрожала от напряжения и злости, — Я спрашиваю тебя, дядюшка. Кем был мой дед?
Она роняла слова тяжело, как свежеотлитые пули, и от каждого Дядюшка Крунч внутренне вздрагивал.
Вот где заканчивается твой запас прочности, Ринриетта.
Наверно, эта минута заслуживала какой-то особенной атмосферы, но он так и не научился достаточно разбираться в людях, чтобы понять, что от него требуется. В пиратских романах старые умирающие пираты напоследок часто изрекают что-то трогательное или важное. Но Дядюшка Крунч вдруг понял, что ему нечего больше сказать. Алая Шельма не спешила задать вопрос — она тихо всхлипывала, прижимаясь к его остывающей броне, так, словно эта броня еще могла ее от чего-то защитить. Тогда он стал говорить сам, не обращая внимания на то, что с каждым словом крошечная шестеренка в груди крутится все натужнее и медленнее. Слова уже не могли выходить равномерно, их приходилось выкручивать сквозь шипение и скрежет, как из барахлящей мясорубки:
— Он был из тех, кого Роза наделяет несчастливым беспокойным ветром. Такие не могут жить на твердой земле. Такие бултыхаются в небе просто потому, что любят вкус ветра на губах. Но это не сделало его пиратом. За его голову даже не объявляли вознаграждения — Уния вообще не подозревала о его существовании.
— Он…
— Он ни разу за всю жизнь не был в воздушном бою. Он улепетывал от сторожевых кораблей и то и дело сбивался с курса. Ему никогда не приходилось выбираться из действительно мощного шторма, а абордажную саблю он и вовсе не умел держать в руках. Твой дед был неудачником, вообразившим себя пиратом. Но ради тебя он совершил свой первый и единственный подвиг.
Он больше не видел Алой Шельмы, не видел даже ее силуэта, но вдруг почувствовал на остывающей металлической щеке ее дыхание. Беспокойная шестеренка внутри почти остановилась, он чувствовал ее затихающий ход. Ни один механизм не может работать бесконечно. Но он должен был еще многое сказать. Торопясь, боясь, что опоздает, что не сможет уместить всего в те жалкие слова, что у него остались, Дядюшка Крунч забормотал:
— Откажись от… сокровища. Брось его. Оно… ведет… к гибели. Это… не твой ветер…
— Откажусь, откажусь, откажусь, — забормотала она, прижимаясь к нему, — Я забуду про «Аргест». Дьявол с ним! Только не уходи, дядюшка! Ты обещал деду, что будешь следить за мной! Не уходи, слышишь? Это приказ! Приказ капитана!
Дядюшка Крунч мысленно улыбнулся, чувствуя затухающее дрожание в груди. Латунная шестерня, бередившая его, больше не двигалась. Он думал, это будет страшно, но ничего страшного ровным счетом не произошло. Напротив, его душа стала вдруг наполняться сладкой безмятежностью, словно он, преодолев напряженный воздушный фронт, пронизанный беспокойными и злыми ветрами, вдруг очутился на высоте, где царит полное и абсолютное спокойствие.
На короткий миг обложившее его густое облако вдруг разошлось. И хоть миг этот пролетел быстрее, чем рыба хлопает ртом, он успел все рассмотреть.
Растерянную Шму с полными слез глазами, на плечо которой оперся непривычно серьезный, с потемневшими глазами, Габерон. Плачущую Корди с тревожно вертящимся на плечах Мистером Хнумром — ее держал за руку хмурый, опустивший вниз лицо, Тренч. Ринриетту, отчаянно заглядывающую ему в лицо, словно пытающуюся найти что-то в невыразительном оскале стальной маски…
Дядюшка Крунч выдохнул, ощущая, как окружающий его мир быстро делается призрачным и невесомым, вновь стремительно окутываясь облаком. Суетливый, глупый, странно устроенный мир, в котором Роза никогда не наведет порядка. Он вдруг почувствовал, что его тело начинает опускаться, а может, напротив, окутавшее его облако стремительно возносится вверх. Он решил наблюдать за этим облаком, пока сможет.
Облако летело все быстрее и быстрее, на ходу выпуская пенные шапки и белоснежные перины, летело куда-то в непроглядную высоту, непокорное ни одному из хлещущих ветров, летело и влекло за собой Дядюшку Крунча. А потом вдруг затрепетало, готовясь исчезнуть. Это тоже не было страшно. Это было необходимо, он знал это.
Но все равно улыбался. Потому что в последнюю секунду его существования облако вдруг стало похожим на котенка.
ЧАСТЬ ШЕСТАЯНАД ВОСЬМЫМ НЕБОМ
«Позволю напомнить коллегам-метеорологам, что в сентябре
прошлого года в небесный океан был успешно запущен
управляемый зонд моей собственной конструкции, который
поднялся на высоту в сорок три тысячи футов, прежде считавшуюся
недостижимой. Помимо необычных атмосферных явлений и
неизвестных прежде течений он позволил выявить любопытные и
прежде не встречавшиеся породы рыб, однако же границ ни
Восьмого ни Девятого, ни, скажем, даже Десятого Неба ему
обнаружить не удалось. Исходя из этого, я счел возможным в своей
докладной записке просить почтенный Институт избавиться наконец
в своих заключениях от гнета клерикального балласта,
сосредоточившись на выявлении истинных законов воздушного
океана, а не мнимых, порожденных косной человеческой фантазией»
— Линейная драматургия!
От неожиданности глаза Ринриетты распахнулись сами собой. И тотчас были за это наказаны. Разморенная послеобеденной дремой, тягучей и сладкой, как старый херес, она совершенно забыла про солнце. Далекое, по-каледонийски прохладное, оно давало не так много тепла, но все еще достаточно света, чтоб ослепить наблюдателя, слишком беспечного, чтоб заглянуть прямиком в небесный океан. Ринриетта беспомощно заморгала, прикрыв рукой лицо.
— Копченый полосатик…
Ринриетта потерла пальцами глаза, пытаясь избавиться от пульсирующих желтых точек — отпечатков солнца на сетчатке глаза. Самое нелепое занятие на свете — их стало только больше.
— Что ты сказала?
— Я сказала — линейная драматургия.
— И что это значит?
— В том-то и прелесть — понятия не имею, — Кин беспечно рассмеялась, — Но звучит здорово, правда? Похоже на неизвестный ветер, который может унести куда угодно.
Солнечная слепота длилась всего несколько секунд, вскоре Ринриетта уже различала контуры окружающих предметов — узкие шпили университетских башен, плывущие в небе облака и распластавшиеся кругом крыши Аретьюзы, своей покатостью напоминающие горбы китов, которых она никогда не видела воочию.
Крыша, на которой находились они с Кин, мало выделялась на фоне прочих, а если судить по размеру, так еще и многим уступала — крохотный островок из черепицы, камня и металла, один из нескольких сотен подобных. Но ценность ее была не в размере. Это был их собственный с Кин кусочек Аретьюзы, их неприкосновенная собственность, служившая, в зависимости от необходимости, и обзорной площадкой и спальней и даже убежищем.