Может, Бурундезия из южного полушария? Про нее написано мало, но и того, что написано, достаточно. Дикий неисследованный край с сотнями неизученных островов, хоть каждый день открывай новые! Можно самовольно назваться адмиралом и весь остаток жизни исследовать тамошний мир, открывая новые породы рыб и моллюсков. Тоже жизнь — куда веселее той, что он вел прежде. С другой стороны… Кажется, он читал, что в Бурундезии водятся крохотные рыбки, вызывающие у небоходов малярию. А еще пираньи, тоже мерзкие твари. Вышел на палубу без защитного плаща — налетят облаком, и сам не заметишь, как останутся стоять одни сапоги…
Солнце заплыло за густую дождевую тучу, сизую от сдерживаемой внутри влаги, и небо тут же потухло, словно из воздушного океана мгновенно утекли все краски. Облака сделались бесформенными свинцовыми слитками, наползающими друг на друга, ветер противно затрещал в такелаже. И как ни старался Тренч вновь вообразить бескрайние заснеженные просторы или дикие, затянутые лианами, острова, мечты его померкли — точно кто-то выключил маленький гелиограф в голове.
Отчего он вообще вообразил, что сможет распоряжаться своей судьбой? Строить будущее в его положении то же самое, что строить шлюп из салфеток вместо древесины и соплей вместо смолы. Он не вольный небоход, не пассажир, не путешественник, он — собственность пиратов, чье мнение означает не больше, чем мнение канатной бухты. Спустя несколько дней «Вобла» пристанет к какому-нибудь острову, служащему пиратским пристанищем, и Алая Шельма самолично отправит его на невольничий рынок, не удосужившись помахать на прощанье платком. И будет он до скончания дней надрывать спину с прочими рабами-докерами на острове столь дальнем, что туда и ветер не долетает. А может, Роза отправит его работать на веслах какого-нибудь портового буксира. Там, говорят, люди за месяц сгорают…
Несмотря на то, что «Вобла» вновь вошла в теплое течение, Тренч ощутил, как у него под плащом вьется целый выводок ледяных ветров. Можно ведь не только докером или гребцом, есть судьба и похуже. Кое-что он читал, кое-что болтали рыбаки с Рейнланда, кое-что и вовсе было туманными слухами, невесть какими путями попадавшими на остров.
Можно загреметь в ловцы. Это совсем плохо, даже хуже, чем на веслах. Это означает, что тебя обвяжут веревкой и швырнут вниз с баржи, что держится над самым Маревом, поплескаться в ее верхних слоях. Кто крепкий, выдерживает несколько лет, кто послабее, может и после первого прыжка Розе душу отдать. Марево, запретный чертог, полный ядовитых тайн, не любит пускать к себе людей. Но очень уж много оно хранит богатств, драгоценных и смертоносных одновременно, частично созданных самим Маревом из беспорядочного смешения чар, частично — из полупереваренных в алых глубинах кораблей. Говорят, за некоторые такие сокровища ведьмы готовы с ног до головы золотом осыпать. Правда, говорят также и то, что иной раз ноги ловца — это единственное, что удается достать обратно на баржу… И даже если уцелеешь, Розу благодарить не станешь, Марево быстро уродует человека, превращая его в подобие жутких дауни.
А еще можно угодить на «Красную рыбалку», но это совсем должно повезти. Дадут какой-нибудь ржавый гарпун и запихнут в клетку к тигровой акуле, например. Или к дюжине голодных мурен. Не самое популярное развлечение, да и искореняют его в Унии, но зрителей хватает, а где много зрителей, там и корм в цене…
Тренч нерешительно покосился на шлюпку. Шлюп-балки казались старыми, но устройство их выглядело достаточно несложным, наверняка можно и в одиночку справиться. Он осторожно провел рукой по деревянному борту, проверяя, нет ли скрытой гнили или рассохшихся досок. Пусть он ничего не понимал в воздухоплавании, корабельном устройстве и навигации, но не родился еще на Рейнланде мальчишка, который не разбирался бы в обычных лодках! Главное — киль целый, доски подогнаны одна к одной, румпель не приржавел…
Сбежать. От этой мысли кожа по всему телу начала зудеть, точно натертая шершавым просмоленным канатом. И как он ни прятал эту мысль, как не пытался прикрыть ее прочими, их все равно сдувало, точно невесомые облака. Сейчас у него есть все возможности для бегства. Экипаж — сущие ротозеи, в этом он уже убедился, да и мал он числом, всего пять человек на целую баркентину… Конечно, будь среди них гомункул, он поднял бы тревогу, почувствовав, как отделяется от корабля шлюпка, но «Малефакса» можно пока не опасаться, тот все еще в своем магическом бреду, наслаждается логическим парадоксом.
Приподняв дрожащими руками парусину, Тренч тщательно осмотрел вооружение шлюпки и нашел его пригодным даже для продолжительного полета. Небольшой парус, четыре весла, даже маленький ящичек с простейшими навигационными приборами! Мало того, под банкой шлюпки обнаружились богатые запасы — ящик сухарей, ящик галет, два больших бочонка воды… Значит, ему не придется страдать от жажды и голода, облизывая покрытые росой паруса и жуя сырые водоросли. Мало того, при должной удаче он сможет за несколько дней выйти к ближайшему острову, и пусть уже Роза решает, к какому.
Тяжелее всего было решиться. Как сигануть в бездну, на дне которой нет ничего кроме зыбкого тумана. Чем дольше он держал руку на румпеле шлюпки, тем сильнее таяла его решительность. Экипаж «Воблы» не так уж плохо отнесся к нему. Уж точно лучше того, как отнеслись к нему на «Саратоге». Но…
«Они пираты, — твердо сказал он сам себе, — Если тебе показалось, что они добры к тебе, то только потому, что прочие относились еще хуже. Не заблуждайся, не позволяй ветру морочить тебе голову. Для них ты всего лишь рыба в садке, которую они тут же пустят под нож, как только пристанут к ближайшему острову».
Это помогло — бездна перестала пугающе маячить перед глазами.
Тренч решился быстро, и с удовольствием ощутил, как дрожащие прежде нервы натянулись штормовыми фалами, и все тело враз успокоилось, собралось, даже дышать стало как-то размереннее и глубже. Решено. И даже ночи не ждать, а прямо сейчас и бежать. К ночи «Малефакс» может выйти из своего математического опьянения, тогда он сразу заметит покинувшую борт шлюпку. Мало того, ночью Тренча могут попросту запереть в его каюте, превратив ее в полноценное узилище.
Значит, сейчас. И не страшно, что солнце все еще стоит в зените, солнце ему сейчас не враг. Никто не заметит маленькую шлюпку, тихо скользнущую с широкой спины «Воблы». На обычном-то корабле, конечно, заметили бы. Там есть вахтенный, дозорный в «вороньем гнезде», матросы. Ну а здесь…
Тренч положил руки на шлюпбалку. Ничего сложного. Достаточно развязать контрольный фал, обрезать здесь, хорошенько подналечь и…
Он не удивился, когда на подогретый солнцем теплый бок лодки наползла густая тень. «Вобла» шла паралелльно длинной цепи облаков, заслонящих солнце, отчего по ее верхней палубе то и дело скользили размытые облачные тени. Эта тень была немного необычной, будто бы угловатой, Тренч, развязывая хитрый пиратский булинь[49], даже мимолетно удивился — может, здесь, вдали от Рейнланда, бывают облака такой странной формы, не расплывчатые, а точно вырезанные ножом?..
Он даже собирался обернуться, как только закончит с узлом, но не успел.
Потому что на плечо вдруг опустилось что-то мягкое, но очень, очень тяжелое. Словно огромный кит спустился с высоты, навалившись на него всей своей необъятной тушей. Даже позвоночник, как будто, скрипнул. Тренч обмер.
— Добрый день, мистер Тренч. Собираетесь предпринять парусную прогулку? Что ж, приятно сознавать, что я не заблуждался насчет того, что вы из себя представляете. Судя по всему, вы оказались бесполезным приобретением даже для пиратов.
Голос был глухой, низкий, торжествующий и презрительный одновременно. И еще в нем было что-то, чего обычно не бывает в человеческих голосах, даже у небоходов, всю жизнь дерущих глотку в попытке перекричать ветер. Что-то железное, рокочущее, неживое.
Тренч обернулся на ногах, ставших внезапно хрупкими и ломкими, как рассохшиеся весла. И увидел. И понял. Но даже не успел по-настоящему испугаться.
Удивительно, но буря, бушевавшая в легких, к моменту выхода с языка обращалась слабым едва заметным ветерком, слишком хлипким даже для того, чтоб нести слова.
— Капитан Джазбер…
Капитан Джазбер сильно изменился с тех пор, как Тренч видел его последний раз, на раскалывающейся палубе «Саратоги».
Он узнал его лишь по челюсти — лязгающая стальная челюсть осталась почти неизменной, разве что покрылась какой-то розовой накипью. Зато все остальное… Это был какой-то новый капитан Джазбер, не похожий на себя прежнего, и столь разительно, что оторопь сковала Тренча даже раньше, чем ужас.
Капитан Джазбер стал больше. Это первое, что бросалось в глаза. Его тело раздулось, как бурдюк, сделавшись пузыреобразным, вытянутым, в нем более не угадывались крепкие капитанские плечи. Несмотря на то, что его частично скрывали обрывки кителя, того, что виднелось между ними, было достаточно для того, чтобы вызвать ужас даже бывалого небохода, успевшего повидать и рыбу-дьявола и белую акулу.
Бывший капитан «Саратоги» сохранил руки и ноги, но обзавелся в придачу к ним еще и полудюжиной щупалец, мясистых, розовых, с влажными фиолетовыми присосками. Эти щупальца выпирали из его разбухшего тела в самых разных местах, как побеги какого-то сухопутного растения, спешащие покинуть рассыхающийся плод. Щупальца медленно шевелились, свиваясь кольцами на палубе и переплетаясь друг с другом. На досках за ними оставались влажные следы.
Кожа капитана Джазбера стала похожа на кожу выбравшегося из Марева кальмара, такая же розовая, упругая и мясистая, глаза же, утратившие свой изначальный цвет заодно с веками, выпирали из глазниц, выпученные и страшные. Несмотря на то, что они потеряли прозрачность, став по-рыбьи мутными, на самом их дне оставалось что-то человеческое, узнаваемое, то самое, что заставляло людей обмирать от ужаса, когда капитан поднимался на квартердек.