емного жестче. Сцены, в которых ее не было, Синиша быстро перематывал, уже расслабленно посмеиваясь над комичностью ускоренного секса и своим собственным либидо, которое то ослабевало, то вновь подскакивало, когда на экране появлялась Крошка. Как только постельные сцены закончились и пошла «развязка» сюжета, он перемотал немного назад, на последний кадр с ней, на ее яростный взгляд, которым малышка как бы говорила своему заключительному партнеру, истощенному двухметровому негру: «Ты, котик, мне и в подметки не годишься». Он оставил этот кадр на экране и встал, чтобы взять еще немного ветчины и сыра, когда раздался осторожный стук в дверь.
— Заходи, старик, я не дрочу! — крикнул он, продолжая смотреть на деликатесы, выбирая, что бы еще положить себе на тарелку.
— Добрый вечер, — вывел его из задумчивости приятный дикторский альт, хрипловатый, видимо от курения, и уж точно не принадлежащий Селиму. Поверенный стал медленно поворачиваться, как в конце какого-нибудь фильма ужасов. В дверях с бокалом вина в руках, в теплом джемпере слишком большого размера и чересчур свободных джинсах с подвернутыми штанинами стояла — она! Крошка! Ее волосы были еще короче, чем в фильме: стриженные под машинку и черные, но… Он посмотрел на экран, потом на нее, снова на экран, опять на нее…
— До… Де… Где Селим?
— Добрый вечер.
— Безусловно… И вам тоже… Кхм… А он где? Где этот свинтус?
— Сейчас будет… и он, и свинтус. Он сбрызгивает его пивом в духовке, у него своя схема, рецепт какой-т.
— Да… Вот поросенок… А вы?..
— Зехра… — тут же ответила ему Крошка (Крошка??? Крошка!!!), протягивая руку. Коснувшись ее, Синиша вспомнил одну старую присказку в стиле девятнадцатого века: «Глядите, такая маленькая ручка, а сколько всего в нее помещается…», но промолчал — больше от волнения, чем из соображений пристойности.
— …для друзей Джулиана.
— Синиша, очень приятно. А-а-а… Кх-х-хм… Как вы здесь очутились?
— Эт долгая история…
Поверенный понимающе закивал.
— Садитесь… Кх-хм… Где хотите…
— Да нет, я тут пока немного приберусь, пока он несет свинину, чтоб было куда ее поставить.
Крошка стала раздвигать тарелки и блюда с закусками, тихо напевая, вроде как случайно, старую песню Балашевича «Мирка»: Я знаю вас, пардон, из телевизора… Синише стало не по себе, он схватил пульт и выключил телевизор.
— Простите…
— Дружок, ты что? Тебе неловко? Пожалуйста, не волнуйся, ты ж просто смотрел.
— Крош… Джулиана, Зехра, это… Это в самом деле вы? Ну, в фильме?
Крошка засмеялась.
— Не, эт мой братик… Я, дорогуша, кто ж еще?
— Выше всяких похвал, правда… И все-таки скажите, почему вы здесь? На Третиче.
— Я ж говорю, долгая история. Расскажу тебе сегодня чуть попозж.
* * *Синиша никогда не был большим любителем поросятины, особенно с кожей, но этого поросенка он уминал за обе щеки. Как племянница Ельцина, когда ее одолела анорексия, и Борька спрашивает, Селим, что мне делать, дорога мне малышка, одна она у брата моего единственного, пропадает ведь, в лучших клиниках я спрашивал лучших врачей, и ничего, а я сказаль, батющка, щас мы приготовим ей Селимову поросятину, и уж если эт ее не вернет к жизьни, то нищто не вернет, ну вот, она уж трое детей родила, а все еще вполне могла бы сниматься для обложек журналов, я тогда тож только переднюю полвину запек.
— Селим, ты мне сразу скажи, если я лезу не в свое дело, но… Я вот думаю: ты ведь Селим, к тому же Ферхатович — значит, сто процентов мусульманин. Но все равно уплетаешь свинину…
— Ой, чего я тольк не уплетаю. А ты ж католик, да?
— Ну так… Католик типа…
— Ну вот и я так. Мусульманин типа… — сказал Селим, повторяя интонацию Синиши и жест «более-менее». — Никто меня не спращиваль, хощу ль я, щтоб мои отец и мать были теми-то или теми-то. И хощу ли я, чтобы ходжа мне запрещаль то иль другое.
Селим замолчал, вытер губы и руки и налил всем еще вина. Зехра ела молча, изящно и аккуратно, поднося ко рту маленькие кусочки на кончике вилки, бросая взгляд то на телевизор с выключенным звуком, то на Синишу. Когда их глаза встречались, у Синиши бежали мурашки по коже и он выдерживал не больше двух секунд.
— Есь одна вещь, которая прищла мне в голову, когда я биль еще пацаном, — продолжал Селим после того, как они втроем чокнулись бокалами, а Синиша вновь отвел взгляд от темных глаз Зехры. — Я эт говориль всем знакомым попам. И Рацингеру[15] тож говориль.
— Кому?
— Рацингеру, ну ты щто, кардиналу ватиканскому, второй человек после папы! Католик ты или где? Говорю вот щто: надо б проанализирвать все эти святые писания, все библии, кораны, агады, торы, веды, фигнеды, что там еще бывайт, и найти то, в чем все они совпадают. А совпадают они в самой сути, сто процент. Ну и посмотреть, можно ли от этого оттолкнуться и начать все сначал иль признать, что настоящие атеисты на самом деле самые верующие.
— И что, прости, на это ответил Ратцингер?
— Да ничего, ты ж знаещь, какой он: посмеялся и…
— Ой, уже! — перебила их Зехра, показывая на телевизор. Часы на экране беззвучно отсчитывали последнюю минуту уходящего года.
— Ой, черт, я ж забыль щампаньское в холодильнике! — вскрикнул Селим и побежал на первый этаж.
— Потрахаемся мы сегодня иль нет? — вдруг спросила Зехра, отрывая кончик уха с невинно улыбающейся головы поросенка. Поверенный вздрогнул.
— Понятия не имею, это ваше дело.
— Мы, ты и я, будем сегодня трахаться? Я эт имею в виду.
Синиша уже привык к прямым вопросам, даже к гораздо более грубым, но этот все же поставил его в тупик.
— А ты что думаешь? — все, что он смог сказать, быстро разбудив в себе уснувшего политика.
— Бокалы! Бока-а-а-алы! — кричал Селим, взбегая по лестнице из кухни. — Щесь, пять, четырь…
Пробка вылетела из бутылки ровно в полночь. Шампанское белым потоком разлилось на тарелки, стол, пол, попало в миску с оливье, на поросенка… Зехра завизжала и первая подставила бокал под пенную струю. Когда полопались все пузырьки, он оказался заполнен не более чем на четверть.
— За новое тысячелетие! — произнес тост Селим.
— За всех нас! — присоединился Синиша, не зная, что придумать.
— За… Блин, за все хорошее и за все, что нужно каждому из нас! — закончила тост Зехра, поднимая бокал и решительно глядя Синише прямо в глаза. Когда он посмотрел на нее тревожным взглядом в ответ, она коротко кивнула ему и выпила шампанское.
— Давай-к, Джули, принеси торт. И тарельки, ты знаешь, гиде они.
— Сорри, но я должен задать тебе вопрос, — тихо сказал Синиша, едва Зехра закрыла за собой дверь. — Как она здесь оказалась? Вы с ней парень и девушка или как?
— Не, скорей деловые партнеры, — ответил Селим, лукаво улыбнувшись.
— Деловые, то есть ты ее этот… кх-хм… скажем так, менеджер?
— Да нет, мы правд партнеры, равноправные. Тольк дела нащи накрылись медным тазом.
— Какие дела?
— Слущ, даж если будещь меня мучить, как немец пленного партизана, я те все равно ничего не расскажу. Не имею права, братищка, правда. От этого моя жизнь зависит, и ее тож. Я те открыто говорю. Мы взялись провернуть кой-че по-крупному с этими ващими итальящками, они сами рисковали, ну а делать взялись мы: я, она и этот ее, как ты сказаль, менежер. Этот гад нас кинуль, сдаль другой стороне. Вот так, а итальянцы спрятали нас через свои связи, нормальные ребята. Только мне прищлось провезти ее контрабандой, потому щто мафия говорит, моль, сюда может только один. Я знаю почему: Джамбатиста планироваль ее оттрахать вместе со своей бандой, а потом прирезать по-тихом, так щто мне прищлось упаковать ее в чемодан вместе с деньгами, ничего больще я не взяль. Да даж если б чемодан биль весь набит деньгами — малыщка все равно дороже.
— А почему тебя решили спрятать именно здесь?
— А куда б ты спряталься от межнародного розыска?
— Интерпол?!
— Ха, если б только Интерполь…
— Дружище…
— Щито? Обосралься, товарищ комиссар?
— Да нет, но… Ну ладно, то есть ты теперь прячешь ее и от островитян, и от мафиози?
— Йес, вот тольк от высщего представителя хорватского правительства я не спряталься… — подытожил Селим, с лица которого не сходила все та же лукавая улыбка.
— Ваши отношения, то бишь твои и Зехры — это…
— Ничего, чист деловые. Не, ну бывайт трахнемся разок-другой, еси припрет, но я ж те говориль, максимум — пять минут. Мой болтик маловат и нетерпелив, а ей нужно больше, во всех смыслах. Ну, и щтоб уж тя не томить… Я рассказаль тебе, какие нащи отнощения, между ней и мной. А знаешь, какие будут между ней и тобой?
— Хех… Чисто деловые?
— Нет, старик. Ой-ё-ё-ой… сначала он думайт, щто я педик, теперь — щто сутенер. Ты будещь моим новогодним подарком для нее, а она мой подарок тебе. Дощло? Ты ж не трахалься уже месяца три, а она, еси не щитать меня и моего вялого, уж больще года. А я обойх вас люблю, и щто мне делать?
— Я тебе ничего не принес. И ей тоже, не считая, кхм, твоего подарка. Это все как-то глупо выглядит.
— Еще успейщь. И ты ж принес эти круглящки, которые тебе весь день мамочка пекла.
Оба засмеялись и тут же затихли, услышав шаги Зехры, поднимавшейся по деревянной лестнице.
* * *— Тут будем иль пойдем в мою комнату? — спросила Зехра, когда Селим ушел, пожелав им, голубочкам, доброй ночи. Они сидели на диване перед выключенным телевизором.
— Не знаю… Как скажешь. А мы что, должны прямо вот так сразу?
— Ни фигась сразу! Ты тут уже пять часов, четырь часа мы знакомы, что нам еще-т делать, нам с тобой, сразу ему, тож мне романтик!
Зехра быстрым движением скинула теплый свитер и, высоко подбросив, отправила его куда-то себе за спину. Он упал на стол, прямо на большую тарелку с остатками торта, а один рукав лег на безухую, выпотрошенную поросячью голову, как будто хотел, на всякий случай, накрыть и без того зажмуренные, пустые, давно ослепшие глаза.