Здесь я остановлюсь, чтобы коротко пояснить, что физическая эволюция – процесс медленный и постепенный. Новые виды или новые значительные мутации возникают отнюдь не мгновенно. Как правило, радикальные мутации летальны. Эволюционные изменения обычно происходят за счет медленного накопления незначительных усовершенствований – скажем, конечности чуть длиннее среднего или чуть более короткий и крепкий клюв, который дает возможность обрабатывать чуть более широкий набор твердых семян. В частности, в истории происхождения китов от наземных млекопитающих не было такого, чтобы кто-то из обитателей наземных пастбищ вдруг родился с плавниками вместо ног. Столь грандиозная мутация, скорее, просто погубила бы ее обладателя. Вероятнее предположить, что первым шагом для популяции, обитающей в заболоченной или часто затапливаемой местности, стало развитие перепонки между пальцами, как у лабрадора-ретривера. Переход к преимущественно водному образу жизни способствовал сначала выгодному приобретению перепончатых лап, как у выдры, которые затем превратились в ласты, как у морского льва, потом – как у настоящего тюленя, то есть по-прежнему гибкие, хоть и уплощенные кисти с сохранившимися когтями, которыми при нужде можно, например, почесать зудящую кожу; и только затем эти ласты превратились в жесткие плавники китообразных. Сколько времени на эволюцию? Миллионы лет. Однако даже грудные плавники китов по-прежнему сохраняют в себе те же кости, которые образуют ваше плечо, предплечье и пальцы. Любое, даже крохотное отличие, которое создает преимущество для выживания, приводит к появлению чуть большего числа потомков, чем в среднем по популяции, благодаря чему частота «выгодных» генов в этой популяции постепенно растет. По сути, эволюция – не что иное, как «изменение частоты встречаемости генов». Иногда таким путем эволюционирует весь вид, заметно меняясь со временем. А иногда подобные изменения происходят только в одной популяции или одной группе особей, и нарастающие различия со временем оказываются достаточно велики, чтобы помешать скрещиванию между разными группами. Репродуктивное разобщение между двумя популяциями кладет начало образованию нового вида.
При социальном обучении юная наивная особь, попавшая в сложный и запутанный мир, получает ключи от всех дверей, комодов и шкафчиков коллективного знания. С ним она получает в качестве наследства от всего сообщества навыки, уже скроенные по мерке ее необходимостей и приспособленные к среде обитания. И это, несомненно, существенный качественный скачок по сравнению с самостоятельным обучением методом проб и ошибок, когда нужные умения приходится осваивать за счет больших потерь времени, упущенных возможностей, а иногда и со смертельным риском.
Социальное обучение – великая вещь, потому что благодаря ему кто угодно, будь то дельфин или слон, попугай или шимпанзе, или, скажем, лев, может черпать из источника общих умений или общей мудрости, медленно копившихся поколениями предшественников долгие века. Что важнее всего знать юному киту: «Где среди этих бесконечных километров океанской воды имеет смысл искать пищу?» Или юному слону: «Где найти питьевую воду, когда все известные мне водопои высохли?» Или юному шимпанзе: «Что мне есть, когда плодов уже нигде не осталось?» Или молодому оленю: «Куда мне идти, когда все кругом замерзло и покрылось льдом?» Или молодому волку: «Как нам завалить и съесть это существо, которое весит в десять раз больше меня?» Такого рода умения приобретаются обучением. И у многих живых созданий учиться этому принято у опытных старших членов группы.
Есть множество вещей, которые жизненно необходимо знать и которым научиться самостоятельно никак нельзя. То, чему мы учимся социальным путем, служит ответом на главный вопрос: «Что мы должны делать, чтобы жить там, где мы живем?» Это справедливо для нас, людей, и удивительным образом так же справедливо для множества других видов по всему миру
Таким образом, мы овладеваем нужными знаниями как минимум тремя разными путями. Мы наследуем их генетически (инстинкт), мы постигаем мир методом проб и ошибок (индивидуальное обучение) и учимся у других социальным путем, усваивая обычаи, традиции и культуру нашего сообщества. Социальное обучение дает нам не только навыки для выживания. Благодаря ему мы научаемся распознавать членов своей группы и ощущать принадлежность к ней, мы познаем единство – и разделение. Одним словом, культуру.
Одно из замечательных определений культуры[41] гласит: «это образ наших действий»[42]. Поведение есть то, что мы делаем; а то, как мы это делаем, – культура. Стоит вам потянуться за поводком или взять в руки ключи от машины, как ваша собака тут же приходит в радостное возбуждение, предвкушая совместную прогулку. Она делит с вами культуру, к которой вы принадлежите.
Однако в этом определении не хватает кое-чего очень важного: для возникновения культуры кто-то должен сделать нечто, что не укладывается в привычный образ действий. Мы живем в автомобильной культуре, но лишь потому, что однажды некий новатор изобрел автомобиль. Мы слушаем рок-музыку, но кто-то когда-то первым создал электрическую гитару, которая пришла на смену обычной.
Как бы иронично это ни звучало, культура, то есть процесс обучения и соответствия принятому в сообществе образу действий, зависит от особей, которые сами этому образу действий соответствуют не вполне. Для становления культуры необходимо, с одной стороны, чтобы все поступали так же, как остальные, а с другой – чтобы кто-то поступал иначе, так, как еще никто никогда не делал. Чтобы охватить обе составляющие культуры, то есть и установленный образ действий, и новшества, наше определение должно звучать примерно так: культура – это информация и формы поведения, которые распространяются социальным путем и которые могут быть усвоены, сохранены и переданы другим.
Вероятно, именно поэтому в человеческом обществе люди, создающие культуру, – изобретатели, дизайнеры, экспериментаторы – часто оказываются замкнутыми, чудаковатыми, не склонными к общению интровертами. Как ни крути, культура зиждется одновременно и на массе конформистов, и на редких индивидуалистах-новаторах. Потому что без новатора – никем не обученного, не обтесанного общепринятыми правилами – не возникнет никакое новое знание, умение или традиция, которые могут быть переданы другим; а без этого не появится культура, которую можно было бы скопировать и усвоить. Для культуры инновация – то же самое, что мутация для генов, – единственная возможность прогрессировать, корень любых изменений.
Так что, даже если сегодня молодой кит следует за матерью к одному из традиционных для его вида мест кормежки, эта традиция тоже когда-то началась с того, что некий кит нарушил старую традицию и отправился искать пищу своим путем.
Случаи, когда человеку удалось увидеть, осознать и зарегистрировать какие-либо новаторские находки в мире животных, очень редки. И тем не менее в 1980 году был отмечен случай, когда у берегов Новой Англии один из горбатых китов перед нырянием начал по нескольку раз подряд с силой хлопать хвостовым плавником по поверхности воды, но только тогда, когда он охотился на особую разновидность местных рыб – песчанку[43]. По всей видимости, поднимая шум таким способом, он вспугивал песчанок, заставляя их сбиваться в более тесные косяки. Скучивание – хорошая защитная стратегия для мелкой рыбы при нападении более крупного хищника. Безопасность – в многочисленности. Однако от китов она не спасает, напротив, делает рыбу более уязвимой: огромная пасть горбача способна заглотить весь косяк целиком. За 10 лет наблюдений такая техника вспугивания добычи распространилась на половину всей популяции горбачей по мере того, как молодые киты один за другим перенимали ее друг у друга, уже освоивших этот способ охоты. (Интересно, что старшие киты за ними не повторяли.)
В некоторых местах кашалоты научились срывать рыбу с рыболовных ярусов – огромных, длиной в километры, морских переметов[44], оснащенных сотнями отводков с наживленными крючками. Эта недавно возникшая практика впервые в истории позволила людям и отдельным группам кашалотов поменяться ролями: теперь киты, которые раньше всегда оказывались с худшей стороны гарпунной пушки, нашли способ поживиться, отобрав у людей их еду. (Правда, я бы не стал рекомендовать эту стратегию: слишком велика вероятность получить винтовочный залп из корабельной рубки.)
Иногда горбачи кормятся группами, используя координированную стратегию под названием «пузырьковая сеть». Должно быть, какой-то кит, а может несколько, когда-то придумал выдувать воздух из дыхала, плавая по кругу, чтобы этой импровизированной сетью из пузырьков сгонять в одно место косяки рыбы или другой мелкой добычи. Если вам когда-нибудь посчастливится наблюдать китов за такой охотой, вы увидите, как несколько животных – шесть или восемь – вместе заныривают на глубину и принимаются кружить там. Потом на ваших глазах на поверхности появляются большие, размером с кита, кольца из пузырей: плавая кругами, охотники постепенно выдыхают воздух, который поднимается сплошной завесой, пугая рыбу и вынуждая ее сбиваться в плотные косяки в центре этой «сети». Вероятно, вы, как и я в свое время, будете зачарованно следить, как киты одним стремительным движением внезапно выныривают из середины кольца из пузырей с широко раскрытой пастью и как десятки испуганных рыбок бросаются прочь, в последний момент пытаясь спастись от неумолимо захлопывающихся смертоносных челюстей.
Эколог Ари Фридлендер, подробно изучавший это поведение у горбачей, рассказал мне, что на Аляске киты охотятся методом «пузырьковых сетей» группами по 12 и более особей, потому что там основным кормом для них служит быстро идущая сельдь, тогда как у побережья Новой Англии, где горбачи чаще промышляют более медлительную песчанку, китовые «ловчие бригады» обычно меньше. Аляскинские группы более устойчивы и склонны держаться вместе. У новоанглийских китов внутригрупповые связи не так прочны. Но что, пожалуй, еще интереснее, так это то, что у животных появляется своя специализация. В частности, складывается впечатление,