Я спрашиваю, кто из китов, рождение которых он наблюдал, не дожил до сегодняшнего дня.
«О, – вздыхает он. – Список длинный. И очень печальный. Когда мы только начали наблюдать за "Семеркой", у Фингерс был детеныш, Тамб. Но когда мы вернулись сюда на следующий год, оказалось, что Тамба уже нет в живых. Мы знаем, что выживают не все. Потом у Мистерио родилась Энигма. Энигма мне очень нравилась, мы проводили с ней много времени. Она и ее кузина Твик подплывали к нашей лодке, пока взрослые кормились на глубине. Я правда очень ждал встречи с ней, но она пропала. Зрелые самки тоже погибали. Пазл-Пис, например, которая была здесь с девяностых, погибла. Квазимодо, Мистерио тоже уже нет в живых. Из прежней "Семерки" остались всего трое. Вот, в одной только семье, за которой мы наблюдали ближе всего: Тамб родился и умер; Энигма родилась и умерла. Я принял ее смерть очень близко к сердцу. Твик тоже умерла. Диджит так и таскает на себе снасти, в которых запуталась. Итого четыре детеныша в семье из пяти взрослых. Катастрофа».
Потери кашалотов и скорбь Шейна обретают новый смысл, когда он поясняет:
«Никто никогда не следил за судьбой отдельно взятых семей кашалотов на протяжении десятилетия. Мы были первыми. И когда потом мы взглянули на собранные данные, оказалось, что двенадцать семей из тех шестнадцати, которые мы наблюдали чаще всего, за это время уменьшились. Каждый третий китенок не доживает даже до года. А взрослые тем временем стареют. Все здешние семьи… Они вымирают».
При этом, напоминает мне Шейн, каждый кит имеет значение не просто как отдельная особь, но и как сосуд знаний: «Когда молодые киты гибнут, мудрость их бабушек рискует исчезнуть бесследно».
И вот в чем он совершенно категоричен: «Каждый кит – единственный в своем роде и занимает уникальное место в социальной сети. Если исчезнет Пинчи, ее нельзя будет просто взять и заменить на Фингерс».
Каждый кашалот имеет значение для других связанных с ним особей, и смерть каждого оказывает влияние на тех, кто его пережил. Отношения между китами создают дополнительный слой в устройстве их жизни. А следовательно, и смерть тоже приобретает дополнительный смысл.
Так что на кону не только численность. Речь идет не о популяции, не о разнообразии или даже культуре. Речь идет о способах существования. Какие древние хранилища памяти при этом опустошаются, какие богатейшие картотеки жизни уничтожаются? Иными словами, на кону оказываются целые сообщества личностей, которые сознают себя в мире благодаря тому, что знают друг друга. Каждый кит – это узел в сложной сети социальных отношений. Одни играют определенные роли внутри семей, другие – между семьями. И, как объяснил мне Шейн, сеть социальных связей «очень страдает при утрате каждого узелка». Так что правильнее задаться не вопросом: «Как избежать гибели еще одного кита?», а вопросом: «Как бы нам не потерять еще и Пинчи?»
Снижение численности кашалотов началось в 2009 году. Что тогда изменилось? Похоже, дело не в пище. Перед тем как нырнуть, киты испражняются на поверхности. Частота их дефекации в этом участке океана в два раза выше, чем где-либо еще, так что, по-видимому, пищи им хватает, и едят они хорошо.
«Им приходится сталкиваться с тем, что они живут практически в урбанистических условиях, – говорит Шейн, – в непосредственной близости от людей».
Что это означает? Загрязнение, пестициды, круизные лайнеры, грузовое судоходство, высокоскоростное паромное сообщение. А еще пластик, который заглатывают киты, и рыболовные снасти, в которые они попадаются.
«Мы сильно усложняем им жизнь, – замечает Шейн. – Мы вынуждаем их тратить больше сил на то, чтобы добывать пищу, взаимодействовать с семьей и избегать множества проблем, которые мы им создаем».
За последние три года четыре из известных Шейну китов пострадали от рыболовных снастей. Два из них – детеныши. Китенок по имени Тёрнер запутался в креплениях устройства для привлечения рыбы. Его мать Тина, судя по всему, пыталась помочь ему. И беда не только в том, что она опоздала – Тёрнер уже утонул, – но и в том, что, силясь вызволить его, Тина сама застряла. При этом она так билась, чтобы вырваться из западни, что сломала себе челюсть. Спасатели успели освободить ее, но с тех пор ее никто не видел.
И вот еще чем поделился со мной Шейн: судя по имеющимся у него данным, численность местных, карибских, китов снижается примерно на 4 % ежегодно. Если темп вымирания сохранится, то за ближайшие 12 лет те 16 семей, которые обычно встречаются в этих местах, сократятся до одного-единственного кита или исчезнут совсем. И мы даже не знали бы о потенциальной утрате этого сообщества кашалотов, если бы не Шейн, который работает с ним. И, если подумать о других местах в мире, кто еще из китов сгинет навсегда, только уже незаметно для нас?
Я сам видел китов со шрамами и ранами, нанесенными корабельными винтами. И не раз видел на берегу китов, которые погибли от травм, вызванных сильными ушибами. Современные сухогрузы и танкеры такие огромные, что люди на борту могут и не заметить, что их корабль ударил кита. Времена, когда разъяренный кашалот потопил «Эссекс», остались далеко в прошлом.
На Филиппинах на берегу нашли обсохшего клюворыла длиной 4,5 метра, в желудке которого скопилось 8,5 килограмма пластика. Эти трупы дельфинов и китов на пляжах напоминают отчаянные письма в бутылках: «Ваш мир убивает наш мир».
И вот еще что: так удачно получилось, что многолетнее изучение уровня гормонов стресса у китообразных захватило и 2001 год. После терактов 11 сентября, когда судоходство по всему миру было приостановлено, уровень кортизола (основной показатель стресса) у китов резко снизился[113]. Вывод: нормальная интенсивность судоходства в наше время держит китов в постоянном напряжении.
«У меня это просто не укладывается в голове, – признается Шейн. – Выходит, что мы, упрощая собственную жизнь, все время осложняем жизнь китам. Они ничем такого не заслужили».
Я спрашиваю, как Шейн думает, понимают ли киты, что их становится все меньше, что они переживают кризис.
Его ответ звучит как загадка: «Какова роль традиционного знания, когда дела начинают идти плохо?»
Он предлагает мне подумать: что означает, когда группа китов покидает обжитое место, как, например, сделали кашалоты Галапагосских островов? В конце 1990-х кашалоты из кланов «Регулярный» и «Плюс-один» начали уходить из обжитых мест. К 2000 году все эти группы полностью переселились на довольно большое расстояние – к побережью Чили или даже еще дальше, в Калифорнийский залив[114]. Возможно, то большое стадо кашалотов с новорожденным детенышем, которое я видел в северной части этого залива, было как раз из тех, галапагосских, забравшихся так далеко.
В следующее десятилетие кашалотов около Галапагосов почти не видели. А в 2011-м они появились снова – и сразу много, около 460 особей[115]. Вот только это были совершенно другие киты. Ученые, наблюдавшие «смену караула», опубликовали исследование под названием «Культурный переворот среди галапагосских кашалотов». Они обнаружили, что сотни этих новых китов принадлежали к двум другим кланам («Короткий» и «Четыре-плюс»), которые были известны по Тихому океану, но вблизи Галапагосских островов никогда не встречались.
Что это – подтверждение или опровержение идеи Шейна о том, что культура китов есть ответ на вопрос, как мы живем здесь? Зависит от того, почему именно прежние кланы покинули Галапагосы. Потому что они действительно пришли к своим особым ответам, как правильно жить в галапагосских водах. Ранее мы уже обсуждали, что «Регулярные» держались ближе к береговой линии и следовали ее изгибам, преодолевая за день меньшее расстояние, а представители клана «Плюс-один» прокладывали свой маршрут напрямую, дальше от берегов. И та и другая стратегия имели свои преимущества и недостатки в зависимости от того, какие условия складывались в океане. Почему же кланы ушли? Может быть, вслед за меняющимися условиями, которые они полагали благоприятными? Шейн говорит: «Вероятно, они рассудили так: "Пора перебраться в другое место, которое лучше приспособлено к тому, что мы умеем делать, чем оставаться здесь, где все меняется"».
Их океан действительно изменился. Частота Эль-Ниньо, при котором запасы пищи оскудевали, становилась все выше, и популяции крупного кальмара Гумбольдта дали всплески численности значительно севернее тех мест, где они процветали раньше. Но тогда почему же спустя 10 лет после того, как прежние киты ушли, другие киты – причем только другие – сочли галапагосские воды пригодными для жизни?
Мне хочется дожать Шейна, и я спрашиваю его, действительно ли кашалоты способны обсуждать и находить общее решение, скажем о переселении.
Загнанный в угол, Шейн не говорит ни да ни нет; его ответ оказывается значительно интереснее:
«При их необычайно сложной социальной жизни исключить вероятность этого нельзя. У них очень много связей, и на самых разных уровнях. Не забывай, одна из причин возникновения разных культурных групп кашалотов заключается в возможности кооперации. Когда животные покидают свой исходный ареал обитания, они знают: "Это место нам больше не подходит". И еще: даже для того, чтобы совершить нечто подобное, скажем просто решить уйти в другое место, все равно должна быть какая-то передача сведений от одного поколения к следующему. Необходимо знание о том, как должно быть и что делать, если ситуация ухудшается».
Море, которое эти животные исследовали и освоили, море, жизни в котором они научили своих отпрысков, может стать другим – не тем, в котором они умеют существовать. И по мере того, как мир меняется все быстрее и быстрее, не окажутся ли правильные знания китов неправильными? Они сумели пережить появление людей, распространение их цивилизации, их агрессивный натиск. Но что, если теперь жизнь, которую всегда вели киты, оказалась несовместимой с произошедшими переменами? Вот вопросы, ставшие главными в наше время.