Я лезу в застекленный шкафчик и отламываю от хранящейся там кисти пару маленьких сладких местных бананчиков; осматриваю, не погрыз ли их кто-нибудь, и сую в рюкзак. В последние дни наш запас авокадо пользуется большим успехом у мышей; к счастью для бананов, авокадо хранятся в другом шкафу, на котором сейчас и сосредоточено все внимание грызунов.
Честно говоря, когда я пришел сюда сегодня утром, две мыши всячески старались выбраться из шкафа. Я им помог, к нашему с ними взаимному удовольствию. Видимо, кто-то вечером закрыл дверцы, когда эта парочка уже вовсю пировала внутри.
Пока мы дожидаемся прибытия ассистентов, я выхожу на улицу и задираю голову. Почти полная луна ярко сияла в черном небе всю ночь. Сейчас, когда дело близится к рассвету, она уже зашла, и от этого небо выглядит темнее, чем ночью, хотя горизонт на востоке начинает светлеть. Угасающие звезды все еще заполняют узкий приотворенный вход в бесконечность, который виден мне с поверхности Земли. Там, за пределами нашей планеты, есть одни только факты; все смыслы сосредоточены здесь.
Кэт тоже выходит, тщательно закрывая, запирая и дважды проверяя каждую дверь. Не пройдет и получаса, как павианы начнут проверять дверные ручки во всем лагере. Для них нет большей радости, чем проникнуть в ненадежно запертые дома, особенно в те, где мы храним припасы, и учинить там разгром. Хотя последний раз подобный недосмотр случился год назад, павианы явно запомнили, какие богатства и чудеса ждут их за незадвинутыми засовами и незащелкнутыми замками. Молодняк, естественно, учится всему на примере взрослых. Трудно представить себе, какой это восторг для юной обезьяны – отыскать тайник со сладостями, разорить продуктовый склад или разворошить сложенную стопками одежду. «Для маленьких, конечно, любое проникновение в человеческое жилище – это сплошное развлечение, – говорит Кэт. – Им не лень проверить все двери до единой».
Действительно, не проходит и дня, чтобы павианы не попытались оторвать решетки с наших окон. Люди создают новую среду обитания и новые возможности для поведенческих инноваций. В дикой природе ничто не подвигло бы обезьян научиться пить, опуская хвосты в наши баки с дождевой воды, а потом облизывая их; благодаря людям они до этого додумались. Из-за деятельности человека изменение среды стремительно ускоряется, иногда до катастрофического уровня, но павианы уверенно поспевают за нами. Они неустанно патрулируют наш лагерь в непосредственной близости от его обитателей, опасаясь людей ничуть не больше, чем какая-нибудь в меру пугливая собака. Они нахальны и расчетливы, и у них всегда есть наготове какой-нибудь хитрый план. Современная культура павианов непременно включает в себя коллективное удовольствие от воровства.
Обезопасив наши комнаты и запасы провизии в столовой от обезьяньего нашествия, мы четверо вскидываем на плечи рюкзаки со всем необходимым на день и направляемся в сторону непроглядно темного леса. На опушке мы включаем налобные фонари и углубляемся в заросли. Наш день начнется (а потом завершится) трехмильным переходом через лесной массив.
Большая часть утра у нас уходит на долгий, медленный, тяжелый подъем на склон холма в редеющей темноте. По мере того как небо над головой светлеет ровно настолько, чтобы окончательно пригасить поблекшие звезды, до моих ушей начинает доноситься приглушенный рокот. Совсем негромкий, он звучит как будто со всех сторон сразу, наполняя собой лес. В нем есть что-то странно знакомое, но… Я бросаю вопросительный взгляд на Кэт.
«Гверецы», – объясняет она.
А, ясно. Теперь я понимаю, почему этот звук кажется мне знакомым. Рокочущее урчание гверец напоминает более тихую версию утренней песни других обезьян, обитающих за полмира отсюда, – ревунов, чей похожий на грохот гравия в строительном миксере рев сопровождал нас за изучением попугаев ара в Перуанской Амазонии.
Подъем по наклонной тропе требует немалого напряжения; я чувствую, как рубашка на спине взмокла от пота, в то время как пальцы рук немеют от холода. В прохладе тропического утра я то мерзну, то перегреваюсь, то начинаю мерзнуть и перегреваться одновременно. Когда мы наконец гасим налобные фонари, я вижу облачка пара от своего дыхания.
Лес на рассвете может показаться самым тихим местом на Земле. Но и в нем то здесь, то там проскакивают искры звуков. Как бесконечное множество звезд в небе дает представление об обширности космоса, так и звуки, издаваемые земными живыми существами, позволяют прочувствовать всю глубь тишины между трелями лягушек и насекомых, пока еще не запели птицы. Легкий шепоток и громогласные заявления, приветствия, восклицания – все живое начинает свои ежедневные переговоры. Тишина – это не отсутствие звука. Это отсутствие шума. Есть немало причин полюбить магию молчаливых интерлюдий. Но под всеми причинами залегает первозданная, глубинная музыка темной бархатной тишины. Рассвет – это песня, заставляющая смолкать другие песни. В глухом, удаленном уголке планеты, подобном здешнему лесу, магию все еще можно уловить, почувствовать. За пределами этого неумолимо сжимающегося пятачка первозданности один вид животных умудрился заполнить шумом все промежутки между нотами. И, несмотря ни на что, меня ободряет мысль, что в минуты, когда рассвет, дрогнув ресницами, открывает глаза по всей планете, все тот же вечный хор птичьих и обезьяньих голосов приветствует наступление нового утра.
Высоко в кронах деревьев утро уже настало. А здесь, на нижнем ярусе леса, ночь не спешит уходить. В кронах уже проносится, как гимнаст на трапеции, первый шимпанзе, а рядом с моим лицом, прошуршав крыльями, мелькает летучая мышь. Солнце поднимается над горизонтом все выше, и его свет постепенно просачивается вглубь леса, пронизывая его как морскую толщу. Тропическое светило уже начинает припекать верхнюю часть лесного полога, а мы все так же шагаем в стылой густой тени подлеска, словно оказавшись в холодном бассейне.
Под зеленовато-голубым небом мира, едва начинающего открывать глаза, мы спешим к водопоям. Кэт и Кизза установили вокруг наиболее посещаемых водоемов несколько автоматических камер-видеоловушек, чтобы получить портреты скрытных и неуловимых самок. Нас наверняка ждут сюрпризы.
Как выясняется, видеоловушки Кэт записали изображения трех самок, которых она вообще никогда не встречала. Некоторые шимпанзе, как, например, Лотти, перемещаются вместе с социальным ядром группы, которую мы встречаем каждый день. Другие же, хоть и остаются членами того же сообщества, держатся на удалении от него месяцами, а то и годами подряд. Может, они интроверты, предпочитающие ограничиваться компанией собственных детей и одного-двух близких друзей, а может, им просто внушает отвращение одержимость самцов борьбой за иерархию и чересчур беспокойная жизнь в обществе. Складывается впечатление, что некоторые из этих шимпанзе, наделенных большей свободой, выбирают образ жизни согласно личным предпочтениям. «Глэдис не показывалась несколько лет, – рассказывает Кэт. – А потом вдруг взяла и появилась с двухлетним детенышем. Вирунгу мы видим только раз в четыре года, когда у нее наступает эструс. Она приходит, беременеет и снова исчезает на годы».
Беременность длится восемь месяцев. Поскольку голова детеныша меньше, чем у человеческого новорожденного, а таз шимпанзе не приспособлен для прямохождения, роды для этих обезьян – процесс хоть и не самый комфортный, но не мучительный. Мать принимает новорожденного в собственные руки, перекусывает пуповину, выталкивает плаценту. Эту плаценту она либо съедает (иногда на пару с кем-нибудь), либо прикапывает под листьями. Новорожденный, такой же беспомощный, как у человека, первые пару месяцев неотделим от матери. Исследование мира, игры, социализация – все это начинается примерно в трехмесячном возрасте под самым пристальным присмотром родительницы. Детеныши сосут молоко около пяти лет, остаются с матерями лет десять и отделяются от них только тогда, когда научаются не отставать от взрослых при перемещениях на дальние дистанции. К полностью самостоятельной жизни они переходят, когда им исполняется около 15 лет. Самки обычно приносят потомство каждые пять лет. Менопаузы у шимпанзе нет, самки могут рожать и в 40, и в 50 лет, что в целом является предельным для них возрастом[254].
Самки, готовые родить или носящие новорожденного детеныша, на этот деликатный период обычно удаляются от общества, поскольку крохотный, уязвимый малыш рискует пострадать от чрезмерно пылкого интереса к нему других членов группы.
«Для шимпанзе новый детеныш – это что-то совершенно особенное, – говорит Кэт с довольной улыбкой. – Появление каждого малыша пробуждает огромный интерес в сообществе шимпанзе». Когда Кэт только начинала работать здесь, детеныши рождались редко. «И все шимпанзе так возбуждались при виде каждого маленького! Для нас это тоже всякий раз был невероятный праздник». – «И?..» – «А потом начали случаться всякие плохие вещи».
В Сонсо произошло несколько детоубийств, в Вайбира – одно. Подобного не случалось целое десятилетие, а потом вдруг – сразу несколько случаев подряд. Редкие и притом непредсказуемые мрачные детоубийственные импульсы (обычно возникающие у самцов) вполне объясняют, почему многие самки уходят в продолжительный «декретный отпуск». Детеныш возрастом меньше недели, чья мать долго жила отдельно или только что вернулась после продолжительного отсутствия, больше всего подвержен опасности. Чрезмерный, несдерживаемый энтузиазм сородичей создает дополнительные риски. Каждый хочет коснуться малыша, подержать его. Некоторые шимпанзе радуются его появлению с излишней буйностью. Охваченные страстным любопытством, они могут слишком резко дернуть, слишком сильно ткнуть и при этом случайно покалечить его. Но бывает и так, что какой-нибудь самец нарочно бьет детеныша головой о дерево – с явным намерением убить.
У некоторых других животных, например у львов, медведей и даже кое у кого из беличьих, приходящий со стороны самец-чужак может убивать местных детенышей (у волков, однако, если в стае есть детеныши, новые самцы