Весьма остроумный эксперимент с дикими обезьянами убедительно показывает, насколько глубока эта склонность к конформизму. Исследователь-приматолог Эрика ван де Вааль и ее коллеги давали двум группам диких зеленых мартышек зерна кукурузы. При этом половину зерен они окрашивали[308]. В одной группе к красителю примешивали невкусную добавку, а в другой – напротив, невкусной добавкой обрабатывали неокрашенные зерна, а окрашенные были как раз вкусными. В обеих группах животные быстро научились избегать зерен, цвет которых (искусственный или натуральный) указывал, что на вкус они неприятны.
После того как мартышки научились избегать зерен определенного цвета, исследователи перестали обрабатывать их невкусной добавкой; теперь все зерна были одинаково сладкими. За тот период эксперимента, когда невкусная добавка уже не применялась, на свет появились две дюжины новых детенышей; хотя кукуруза уже была одинаковой на вкус, все они ели зерна только того цвета, которые привыкли есть их матери. Затем исследователи наблюдали, как некоторые особи мартышек переходят из одной группы в другую. Все они приучились в своей группе выбирать зерна определенного цвета, однако иммигранты быстро переняли предпочтения своих новых товарищей – они стали есть зерна того цвета, которого они прежде научились избегать. Это и есть соответствие локальной культуре. Как заключили исследователи, «эффект социального обучения – более могущественная сила, чем узнавание на собственном опыте».
Наглядным примером стало и другое, уже естественное событие, когда вспышка туберкулеза уничтожила половину самцов в одной хорошо изученной группе павианов[309]. Когда наиболее агрессивные особи погибли, выжившие образовали группу с нетипично низким уровнем агрессивности. Десятилетие спустя, когда все пережившие эпидемию самцы уже умерли, «эра миролюбия» по-прежнему продолжалась. Самцы, жившие в той группе, отличались необычно спокойным нравом. У этого вида самцы-подростки покидают сообщество, в котором появились на свет, и переходят в новое. И хотя иммигранты родились и воспитывались в группах с типичными ролевыми моделями агрессивных самцов, при переселении в «мирную» группу они перенимали ее уникальную культуру, которую отличали, в частности, повышенная частота груминга между самцами и самками и смягченная форма доминирования.
Казалось бы, социальное обучение позволяет особям значительно расширить объем получаемых знаний по сравнению с тем, что они приобрели бы индивидуально. Но в то же время оно и сужает имеющиеся возможности. Скажем, простейшие звуки, которые способен издавать каждый, называют фонемами. На их примере Кэт объясняет мне, как происходит такое сужение: «Младенцы, родившиеся в семьях шотландцев или тайцев, потенциально располагают всем запасом человеческих фонем. Но затем они ограничивают свой репертуар звуками только определенного языка». Социальное обучение подразумевает сокращение поведенческого разнообразия до лишь некоторых форм из всех возможных. Как полагает Кэт, «вся суть социального обучения заключена в том, что вы берете все, на что вы в принципе способны, и подгоняете под определенный образец, по которому живет ваша группа». То же самое происходит в человеческой культуре, в человеческом жизненном укладе: новорожденный ребенок обладает очень большим потенциалом, но в процессе обучения мы приходим к тому, что ограничиваем жизнь применением лишь ничтожной доли человеческих знаний и умений.
Отчасти принуждение к конформизму обосновано: то, что работает, – работает. Приведенные выше наблюдения и эксперименты показывают, что, если вы будете поступать по-своему, вас сожрет лев, или вы отравитесь неправильной едой, или не сможете найти пару.
У шимпанзе и у людей, как пишут Уайтен и ван Шайк, «конформизм перевешивает открытие эффективных альтернативных путей». Удивительно, но человеческие дети показывают себя более покорными, чем шимпанзе. Дети обычно копируют поведение взрослых в точности. Шимпанзе, осознав цель, ищут более короткий путь к ее достижению[310]. Как показано экспериментально, когда дети наблюдают, как кто-то пытается что-нибудь открыть, они обычно внимательно смотрят на те детали, с которыми борется демонстратор. Шимпанзе же часто оставляют очевидно проблемную часть без внимания и сосредоточиваются на другой части. Человеческие дети часто в точности повторяют даже бесполезные элементы поведенческих последовательностей, как, например, постукивание по банке перед тем, как отвинтить крышку. Шимпанзе же часто понимают, что какие-то элементы необязательны, и опускают их. Таким образом, человеческие дети, по описанию ученых, «в крайней степени полагаются на культурные обычаи и правила… менее рациональным образом, придавая особое значение экстремальному конформизму, которому зачастую подвержен наш собственный, чрезвычайно культурный вид». И этот экстремальный конформизм мы часто навязываем и себе, и другим.
Из всего того, что подразумевается под словом «конформизм», вытекают необычайно масштабные следствия. Конформизм – отличная штука, если мир, в котором вы живете, устойчив и неизменен[311]. Или если ваша культура честна и прекрасна и в ней царит справедливость. Но мир, в котором мы живем, постоянно меняется, причем с большой скоростью. Поэтому теперь и нам, и шимпанзе требуется немножко больше нонконформистов, чтобы находить новые способы подстроиться к переменам, которые мы же сами и создаем.
Мы говорили, что культура – это то, как мы обычно поступаем. Но такое определение оставляет в стороне новаторов – самых важных и в то же время самых редких (и сталкивающихся с наибольшим сопротивлением) создателей культуры. В 1953 году (еще до того, как началось широкое исследование поведения животных в природе) самка японского макака по имени Имо начала отмывать от песка и грязи клубни картофеля, которые люди давали ее группе. Это нововведение быстро переняли ее родственники и товарищи по играм. Она прославилась как первое известное за переделами человечества существо-новатор[312].
Культуры нет без новаторства. Под интеллектом можно понимать способность изобретать. Однако культура как таковая держится по большей части на конформизме, однородности и традиции. Для существования культуры необходимы и новаторы, создающие поведение, которому их никто никогда не учил (и которое часто остается без внимания остальных или активно отвергается), и приспособленцы, ограничивающие себя в процессе обучения более узким спектром возможностей. Любопытно, не правда ли? Культура полна иронии. Быть консерватором безопаснее, чем мыслить свободно, и безопаснее, чем экспериментировать и изобретать новое. Однако конформизм, как отметили Уайтен и ван Шайк, – это «противоположность интеллекту». Без свободно мыслящих новаторов и изобретателей невозможно ни совершенствование, ни приспособление к переменам, ни даже само возникновение культуры. Этот напряженный конфликт между интеллектом и приспособленчеством не ослабевает, и мы становимся тому свидетелями каждый день.
Где бы шимпанзе ни жили, они всегда охотятся. Но где бы шимпанзе ни охотились, они делают это по-разному. Даже наши соседствующие сообщества Вайбира и Сонсо охотятся каждое на свой манер[313]. И обезьяны, и дукеры одинаково обычны на обеих территориях. Но в 90 % случаев успешной охоты добычей шимпанзе Сонсо становятся обезьяны, а дукеры – менее чем в 7 % случаев. Вайбира в этом отношении отличаются разительно: в 60 % случаев, когда исследователи отмечали, что шимпанзе едят мясо, их добычей были дукеры. Оба сообщества шимпанзе живут в одном и том же лесу, на граничащих друг с другом участках. И там и там есть самки, перешедшие от соседей, среди которых они родились и выросли. Единственное, в чем состоит различие в сообществах, – это культура охоты. Между группами наблюдается культурное разнообразие; внутри каждой группы – строгий конформизм.
Шимпанзе, обитающие в Фонголи, что в Сенегале, охотятся на мелких приматов – галаго[314], прощупывая дупла деревьев палочками, которые они грубо заостряют, превращая в копья[315]. Хотя в большинстве сообществ шимпанзе охотой занимаются в основном самцы, в Фонголи с копьями ходят преимущественно самки и неполовозрелые особи. В сущности, для них это единственный способ заполучить хоть какое-то мясо, поскольку взрослые самцы не слишком любят делиться добычей.
Исследовательница Джилл Пруэц описала мне, как впервые наблюдала охоту с копьями: «Я увидела, как самка-подросток тащит орудие – большую палку, и сразу смекнула, что она что-то затевает. Поэтому я пошла следом за ней». В своем научном отчете Пруэц и ее коллега Пако Бертолани написали: «Шимпанзе крепко схватывают орудие одной рукой и несколько раз с силой втыкают его в полость дупла». Иногда шимпанзе осматривают или обнюхивают острый конец, пытаясь понять, задели они жертву или нет. Одна самка шимпанзе, загнав копье глубоко внутрь полой ветки, прыгала по этой ветке, пока та не отломилась. Затем она засунула руку внутрь и извлекла тушку убитого галаго. По словам Пруэц, та самка, за которой она последовала в первый раз, по имени Тамбо, – одна из самых ловких охотниц в Фонголи. Неудивительно, что ее сын Сай добыл своего первого галаго в самом юном возрасте среди прочих шимпанзе. И еще, добавляет Пруэц: «Я до сих пор прихожу в восторг каждый раз, когда вижу, как какой-нибудь шимпанзе охотится с использованием орудий. Нам еще столько предстоит узнать о том, как они учатся этому и как совершенствуют умения».
Многоступенчатое изготовление орудий в этологии называется крафтингом. Среди животных умение мастерить сложные орудия известно только у людей, шимпанзе, орангутанов, некоторых врановых и попугаев, а также у очень немногих других видов. До 2005 года люди даже не подозревали, что шимпанзе Фонголи способны мастерить охотничье оружие. А ведь для