Выныривая из сна, я на мгновение чувствую себя так, словно меня каким-то волшебным образом перенесло во времени: будто я заснул в XXI веке, а проснулся пять миллионов лет назад в безбрежном девственном лесу, в мире, где человек еще не появился и лишь силуэты обезьян темнеют в лесном пологе на фоне ясного неба.
Я поворачиваю голову и вижу Кэт; она сидит в шести метрах от меня, листая ленту новостей на своем телефоне.
Охватившие меня чары, как и многое прочее, развеиваются без следа.
Всю сонливость снимает как рукой, когда отдаленные голоса вызывают очередной всплеск уханий, ворчания и криков. Лотти напряженно прислушивается, кто там шумит в лесу – свои или чужие[375]. Таков переменчивый ритм их дней: внезапные наплывы бурных эмоций, а потом спады. Шимпанзе вместе создают жизнь каждого из них, сплетают воедино, потом разводят врозь. Делают передышку… и начинают заново. У этого ритма нет начала и середины, нет и конца – пока что. Жизнь движется по кругу. Дни сменяются днями, годы – годами, поколения – поколениями; каждая жизнь поднимается к зениту и идет на спад, чтобы затем обратиться в прах, уступив место следующим за ней.
«Ой-ой, – вдруг вскидывается Кэт с некоторой тревогой, – сейчас здесь начнется натуральный хаос». – «Хаос?» – «Сейчас здесь соберется вся малышня».
Появляется сорокалетняя Кидепо; совсем маленький детеныш висит на ней, цепляясь крохотными ручками за шерсть на ее животе. Следом приходит Ндито-Эве с семилетним Ноем и непоседливым двухгодовалым Нимбой. У большинства шимпанзе глаза темные, но у Ндито-Эве левый глаз сверкает белым белком, как у человека, отчего ее взгляд кажется особенно выразительным. Бахати спускается с дерева с малышом Брайаном на спине. Стоит ей замешкаться, осваиваясь с обстановкой, как ее маленький наездник ловко соскакивает на землю. Когда он похлопывает мать ладошкой, давая знать, что хочет залезть обратно, она пригибает плечо ниже, показывая, что он может забираться.
С материнской спины Брайан перескакивает на невысокую ветку, залезает чуть повыше и несколько раз подряд спрыгивает на упругую крону небольшого деревца. Вместе с двумя другими детенышами они принимаются гоняться друг за другом вверх и вниз по оплетенным лианами стволам, а потом спрыгивают прямо на Монику, которая охотно играет и кувыркается вместе с ними, то щекоча, то бережно дергая их за ножки и приоткрывая рот.
Мимическое выражение, когда рот открыт, но зубы прикрыты губами – это так называемое «игровое лицо»[376]. «Когда они начинают смеяться, губы оттягиваются назад», – объясняет Кэт. Когда малыши бурно радуются, их смех звучит как частое пыхтение. Человеческий смех происходит как раз от этого пыхтения, заметного у наших человекообразных родственников. Мы полагаем, что смех и улыбка – явления одного порядка и что напоминающее улыбку «игровое лицо» является начальной фазой смеха. Однако социальные корни у смеха, возникшего из игрового пыхтения, и улыбки с сомкнутыми зубами как знака неагрессивных намерений весьма разные.
Игра укрепляет связи, которые помогают поддерживать целостность социальной группы. По словам Филлис Ли, положившей десятилетия на изучение слонов, особи, более склонные к игре, имеют больше шансов на выживание. Следовательно, игра – вещь серьезная. Только играть нужно ни в коем случае не всерьез. Каждый участник обязательно должен дать понять остальным, что это всего лишь игра. Происходящее должно не пугать, а доставлять удовольствие. И чтобы мы могли предаваться этому серьезному занятию без лишней серьезности, эволюция создала очень полезную эмоцию – чувство веселья.
Способность веселиться – признак высокого развития, и она возникла значительно раньше людей. Нейробиолога Яака Панксеппа высмеивали, когда он уверял, что его лабораторные крысы обожают, когда их щекочут, и смеются при этом, только на очень высокой частоте, не воспринимаемой человеческим ухом. Но Панксепп доказал свою правоту, записав смех крыс, а затем понизив его частоту до доступной нашему уху, – так что в итоге он оказался тем, кто смеется последним. Мы с моей женой Патришей вырастили осиротевшего бельчонка, который тоже очень любил щекотку: он нарочно поворачивался брюшком кверху, извивался, сучил лапками и прикусывал зубами наши пальцы. Бельчонок все время хотел еще и еще, так что нам приходилось решительно прекращать эти игровые сеансы, чтобы успевать заниматься своими делами. Детенышам енотов тоже нравится, когда их щекочут, правда, когда они подрастают, их игры становятся чересчур грубыми, чтобы доставлять удовольствие и людям тоже. Совы – хищные птицы, но люди, которым посчастливилось вырастить осиротевшего совенка или работать с совами в каком-нибудь природном исследовательском центре, могут подтвердить, что они очень любят, когда им почесывают голову и клюв; подрастающие совята любят «нападать» на игрушки и трепать их, точь-в-точь как щенки или котята. Игра присуща очень многим существам, и побуждает их к ней именно то, что играть – весело.
Но, как это порой бывает и у человеческих детей, играющих шимпанзе иногда заносит. Чересчур увлекшись, они могут повести себя грубо и даже жестоко. Когда один из детенышей начинает вдруг кричать от страха, матери тут же кидаются на выручку, с воплями разнимая дерущихся отпрысков. Мать пострадавшего устраивает выволочку сорванцу, нарушившему правила. Но за того вступается его мать, и теперь уже потасовка начинается между взрослыми самками. В считаные секунды в лесу поднимается такой гвалт, словно разверзлись врата ада. Остальные шимпанзе разбегаются от возникшей свалки кто куда.
Но когда вопли достигают высшего накала, в дело вмешивается Урсус – здоровенный тридцатилетний шимпанзе, неслучайно прозванный «медведем». Наглядно демонстрируя свой немалый авторитет, он решительно настроен пресечь разразившуюся свару и навести порядок. У него это получается. Словно по приказу, в группе снова воцаряется покой. Социальные трудности неизбежны; восстановление мира требует усилий и умения. Самцы шимпанзе могут выступать и возмутителями спокойствия, и усмирителями ссор; они способны и нарушать мир, и восстанавливать его[377]. Но чтобы добиться успеха, шимпанзе вроде Урсуса должен понимать это, действовать целеустремленно и знать, что нужно делать. Кажется, нечто подобное мы сейчас и наблюдали.
На данный момент Урсус – самый крупный и самый сильный самец в группе. Но характер у него мягкий, не задиристый. Урсус не стремится к конкуренции и, похоже, не собирается биться за статус альфы. «Возможно, он придерживается стратегии "Я лучше буду проводить время с дамами, произведу на свет несколько потомков и проживу сытую и счастливую долгую жизнь"», – рассуждает Кэт. Видимо, такую же стратегию взял на вооружение шимпанзе по имени Паскаль из сообщества Сонсо. Паскаль, по словам Кэт, «типичный дамский угодник». Талискер тоже, как мы видели, предпочитает спокойно сидеть в сторонке, не привлекая к себе внимания, однако многие самки всячески стараются выразить пожилому вельможе свое почтение.
Если Талискер когда-то был альфой, как подозревает Кэт (да даже если и не был), вполне очевидно, что он создал сам для себя необычную, вне конкуренции и вне иерархии, социальную роль весьма уважаемого старейшины. Одной из составляющих его успеха, по наблюдениям Кэт, является то, что «Талискер поддерживает разветвленную сеть социальных связей». Конечно, мы не знаем, причиной ли тому продуманная стратегия или просто опыт, накопленный за долгую жизнь. Урсус – тоже интересный персонаж. Он словно лучик света в этом сообществе, образец самца, который добивается уважения не интригами и силой, а просто за счет старшинства и превосходства. Пожалуй, правильно будет сказать, что он не столько выиграл этот статус, сколько заработал его. Даже живя в обществе шимпанзе, можно вести мирное существование. И даже среди самцов есть те, кто предпочитает таковое бесконечной борьбе за статус. Если порой они и вступают в схватки и пользуются своим авторитетом, то лишь для того, чтобы привлечь внимание и восстановить нарушенный мир.
Тем временем четырехлетний Налала вертится и раскачивается, уцепившись за лиану. Его мать Нора поднимает руку, сообщая: «Иди сюда», – и привлекает его в свои объятия. Их комичная возня выглядит вполне расслабленной. Самка переворачивает детеныша на спинку, утыкается лицом в его брюшко, несколько раз целуя его с открытым ртом – как человеческие матери порой фыркают в животик своих хихикающих чад.
Налала переводится как «соня». Но сегодня он голоден. Сейчас сухой сезон – время, когда матери часто отнимают подросших детенышей от груди. Налала настойчиво жестикулирует, то и дело требуя, чтобы его покормили. Он постукивает мать ступней. Хлоп, хлоп, хлоп… Он настойчив и не дает себя отвлечь. Между ними, похоже, идет обсуждение каких-то условий. Нора пальцами постукивает по его спинке, как бы говоря: «Ладно, иди сюда, давай попробуем». Она могла бы просто притянуть его к себе, но вместо этого предлагает ему самому постараться. Теперь, когда его требованию уступили, Налала берет в рот один сосок, потом другой, а потом отстраняется.
Молочные железы Норы истощены, в них не осталось ни капли. Налала просит снова, поднимает руку, давая понять: «Я хочу, чтобы меня покормили». Обычно поднятая рука просто означает «подойди ближе», но контекст позволяет уточнить смысл. И мать, и детеныш понимают, для чего сейчас он просит самого тесного сближения.
На лице Норы точь-в-точь такое выражение, как у матери младенца, готового раскапризничаться. Налала внезапно разражается гневным пронзительным визгом, глядя на мать и при этом вопя, брыкаясь и даже шлепая ее по лицу.
Нора не отвечает, но и не уступает. Она просто обнимает детеныша, крепче прижимая к себе, чтобы усмирить его вспышку обиды. Постепенно малыш успокаивается, и мать расслабленно укладывается на висящую невысоко над землей толстую лиану, пристроив детеныша поверх себя. Мать хочет вздремнуть. Налала продолжает хныкать. Нора то и дело приоткрывает один глаз, взглядывает на него – и снова пытается уснуть (а может, просто притворяется). Он снова устраивает небольшую истерику, потом на мгновение прерывается, чтобы проверить, смотрят ли на него и стоит ли тратить силы на продолжение представления.