— А где сам? — спросил Тихомиров.
— Сейчас будет. В магазин вышел.
— А как его работа продвигается?
— Очень интересная пьеса. Там есть и модистка, и Пехов, и Буянов, только под другими фамилиями, и про тебя очень интересно.
— А пока его нет, почитать можно? — спросил Тихомиров.
— Неудобно.
— И вправду, неудобно, — согласился Тихомиров.
И тут вошел писатель. Они поздоровались с Тихомировым.
— Я сейчас. — Анна выскользнула из комнаты.
Как и в прошлый раз, Тихомиров услышал через тонкую дверь разговор в коридоре. Только теперь у Евдокии Петровны деньги взаймы просила Анна, и спросила не червонец, а четвертную. И старуха по-прежнему плохо слышала, поэтому громко переспрашивала.
По тому, что Анна вернулась оживленной, Тихомиров понял, что на этот раз деньги занять удалось.
— Вот что, — сказала Анна, — я в школу, у меня занятия, а вы пообедайте в ресторане. Насколько я знаю, теперь его очередь вести тебя в ресторан… — Анна незаметно сунула писателю кредитку в карман пиджака. — А вечером спокойно поговорим…
И снова, как когда-то, Тихомиров и писатель сидели в ресторане.
— А как Пехов и модистка? — спрашивал писатель.
— В райцентр перебрались. Ребенка родили. Он в коммунхозе, она в ателье. Квартиру пока снимают.
— А Ильин?
— Нормально. Машину купил. Опять лауреатом стал.
— А эта, которая вас не пропускала?
— Ее с культуры в «Заготлен» перевели.
— Значит, льна в районе не будет.
— Ей год до пенсии остался, много напортить не успеет.
— А если она не захочет на пенсию? — спросил писатель.
— Теперь таких прямых не оставляют, с почетом провожают, — успокоил писателя Тихомиров и осторожно поинтересовался: — А как работа продвигается?
— Честно говоря, не очень. В тупик зашел. Я завтра на работу выхожу. В стройтрест, в отдел технической информации. Приятель пристраивает.
— А как же пьеса? — удивился Тихомиров.
— По вечерам буду писать, в выходные дни…
— Не ходи, — сказал Тихомиров. — Делу надо целиком отдаваться, а если вечерами и по выходным, ничего не получится.
— Что получится, будет видно, а пока жизнь не получается. Скоро год, как я денег в дом не приношу. Бьется она и в школе, и в интернате, а сейчас хочет уборщицей устроиться в больницу. Боюсь я, вдруг надоест ей и уйдет.
— Пусть уходит, — сказал Тихомиров. — Хотя, конечно, грешно говорить так мужу своей дочери, но дело важнее женщины. Женщины будут другие, а дела может и не быть. Сам же говорил, помнишь?
— Помню, — согласился писатель. — Но я не хочу, чтобы она уходила. А потом, почему от меня должна жена уходить? Люблю я ее. Не могу я, чтобы она одна все тянула. Ей же тоже хочется жить, как все, а не только работать.
— А сколько тебе еще работать над пьесой надо? — спросил Тихомиров.
— Откуда я знаю, Михалыч? Может, полгода, а может, и год уйдет, пока по-настоящему получится. Ладно, этот вопрос я для себя решил.
— Сколько ты будешь получать в этой информации?
— Сто сорок…
— Есть другое предложение, — сказал Тихомиров. — У меня в заначке от Полины на сберкнижке есть полторы тысячи. Я тебе буду каждый месяц давать по сто сорок рублей, на год как раз хватит, а ты Анне скажи, что работаешь в этой самой информации.
— Как же это я скажу, если я дома буду сидеть? — удивился писатель.
— Она в школу рано уходит. Полдня сидишь дома, а на вторую договорись с приятелями какими, которые на работу уходят, в их квартире поработаешь. Выход всегда найти можно. А если за год не успеешь, придумаем что-нибудь еще. Нельзя бросать, Витя. А вдруг ты напишешь великое произведение и оно много веков будет служить людям?
— А если я графоман? — спросил писатель. — Если я бездарь?
— Все может быть, — согласился Тихомиров. — Заранее все не предугадаешь. Это как в сельском хозяйстве: все спланируешь и удобрения внесешь, а град ударит и дожди лить начнут, и ничего ты не взял. Хорошо, если на семена вернешь. Если об этом думать, не сеять, что ли? Все. Перестань думать о деньгах. Работай.
— Нет, — сказал писатель. — Я не могу у вас брать деньги. Я знаю, как они нелегко достаются.
— Вот и хорошо, — сказал Тихомиров. — Значит, ответственнее относиться будешь.
И вдруг писатель заплакал.
— Ты чего это? — смутился Тихомиров.
— Да так, — отмахнулся писатель. — Я ведь без отца вырос! Не так уж много мне помогали.
— Да какая это помощь? — сказал Тихомиров. — А потом, я не только тебе помогаю, я о людях думаю. Посмотрят, может, и для себя выводы сделают. Как жить и как не жить. — Тихомиров достал кошелек и вынул пятьдесят рублей. — Возьми пока. Скажи, что подъемные выдали.
— Подъемные дают только тем, кто выезжает, — сказал писатель.
— Ну, авансом это назови. Извини, я пошел. Мне еще по магазинам надо и на последний автобус успеть.
— Может, вам помочь чем? — спросил писатель.
— Сам справлюсь, — сказал Тихомиров. — А ты садись и пиши. Я теперь с тебя за каждый рубль спрошу.
Тихомиров шел по магазинам. В хозяйственном он выбирал косу-литовку, взял понравившийся набор ключей в удобной сумке, в «Спорттоварах» купил запасное магнето для мотоцикла.
И так, от магазина к магазину, Тихомиров загружался все больше и больше: белилами, сушками, которые он перебросил через плечо, как пулеметные ленты, стиральным порошком в ярких импортных коробках. Две сумки на ремне он перебросил через второе плечо, в руках были еще две сумки.
На тротуаре он не умещался, его толкали, ругали, посылали известно куда. Он всем мешал.
С трудом Тихомиров протиснулся в автобус. Мест свободных не было. Он сложил сумки на полу, покрепче ухватился за поручень и стал смотреть в окно автобуса на городские многоэтажные дома, на городских мужчин и женщин. Потом пошли окраины, и наконец автобус вырвался за город, прибавил скорость, и понеслись мимо ярко-зеленые весенние поля. Тихомиров закрыл глаза. Он спал стоя, крепко ухватившись за поручень. Неудобно, конечно, но терпимо.
МАЛЕНЬКИЙ ПРИНЦ НА РОЛИ УРОДОВРассказ
Зазвонил телефон. Я посмотрел на часы: без десяти восемь. Мне так рано звонить не могут, к тому же не хотелось вставать. Она завтракала на кухне. Телефон надрывался. Она подошла, сняла трубку и сказала:
— Алло.
Выслушала. Спросила:
— А вы знаете, который час? — Тот, у другого телефона, должен был понять по этому вопросу, что в такую рань в приличный дом не звонят. — Извините, — сказала она. — Конечно, конечно… — По тому, как она почти пропела извинения, я понял, звонили по важному делу, может быть ей достали финскую куртку. — Тебя, — почему-то шепотом сказала она.
— Слушаю, — сказал я.
— В десять я смотрю кинопробы в директорском зале. Приходите. Обсудим.
— Приду, — сказал я.
— Когда просмотр? — спросила она. Я ответил. — В это время я относительно свободна, — сказала она. Она хотела участвовать. Она даже имела на это право.
Я промолчал. Прошел в ванную. Это был каждодневный ритуал. Солдат, готовясь к сражению, проверяет свое оружие. Я осмотрел свое лицо — мое оружие, инструмент и рекламный проспект одновременно. Я улыбнулся. Прекрасные зубы. Стоили мне почти пятьсот рублей. Отличить от настоящих смогли бы только дантисты-профессионалы. Кожа гладкая, загорелая, натянутая на скулах. При небольшом гриме вполне могу играть и тридцатилетних.
Я поставил на проигрыватель пластинку и начал заниматься аэробикой. Я выдерживал тридцатиминутный курс для самых молодых.
— Загляни ко мне после просмотра, — попросила она. Она имела на это право, и я пообещал ей. Она ушла.
Я сварил себе овсяную кашу — три ложки овсянки на воде, — выпил чашку кофе без сахара.
Сегодня пятница. Чаще всего мне не везло по четвергам и понедельникам. Пятница — это уже хорошо. За окном летал пух от тополей. Это однажды было в моей жизни. Так же я стоял у окна, и так же летал пух, и я так же ждал… И вдруг я вспомнил, даже не вдруг, я вспоминал каждый год, когда летал тополиный пух; с этого пуха началась моя жизнь, меня впервые утвердили на главную роль. Я подсчитал. Это было ровно тридцать лет назад. Ну, не ровно — точно день, когда это случилось, я не помнил, но тогда, как и сегодня, летал пух.
Я надел полотняные брюки, кроссовки «Адидас», легкую белую куртку и вышел из дома. Тридцать лет назад я был в ковбойке из ацетатного шелка в синюю и красную клетку, в синих китайских брюках и сандалетах. Я тогда казался себе очень элегантным. И тогда, как и сегодня, я ехал на студию, только тогда на трамвае, а сегодня я взял такси. Тридцать лет назад… Таксисту было лет двадцать пять. Значит, он не помнит того замечательного времени. В магазинах полно еды, к нам в страну начали приезжать зарубежные эстрадные артисты, устарел когда-то шикарный автомобиль «Победа», и на улицах Москвы появились «Волги» с никелированными оленями на радиаторах. Мощная машина даже по сегодняшним меркам. Говорили, что за рубежом ее прозвали никелированным танком.
Война забывалась. Мужчины доносили армейские гимнастерки и надели пиджаки с плечами, подбитыми ватой, узкие брюки и широкие яркие галстуки, женщины — юбки-колокол и прозрачные блузки. Всем хотелось красоты.
На экране уже поднадоели мощные приземистые парни, предназначенные для забоев, лесосплавов и колхозных полей. Эти парни играли на гармошках и балалайках, пели песни про танкистов и шахтеров, а в компаниях уже бренчали на гитарах, хотя были популярны и трофейные немецкие аккордеоны. В это время я и пришел в кино.
На наш курс, по традиции, еще набрали мощных парней и грудастых девиц — в общем, «девушек с веслом», похожих на тех, что, изваянные из гипса, стояли на постаментах в парках. Но рядом со спортсменками уже сидели и худенькие, нежные, почти тургеневские барышни и голенастые парни, которые очень скоро сыграют интеллигентных атомных физиков.
У меня в детстве была кличка — Красюк. В этом было нечто снисходительное. Но объективно я был красивым. Невысокий, рост метр шестьдесят, «метр с кепкой» — дразнили меня в школе. Глаза у меня были небесно-голубые, как у ангелов с фарфоровых немецких тарелок, а волосы белокурые и вьющиеся. На меня оглядывались и восьмиклассницы, и зрелые женщины, может быть надеясь, что из ме