– Он разрыдался, узнав о смерти Пиншо, – ровным голосом объяснил Кэп. – И сейчас очень расстроен. Думаю, я возьму его с собой на похороны Германа. Ты хочешь поехать, Энди?
– Да, – ответил Энди. – Да, пожалуйста. Если это возможно. Бедный доктор Пиншо. – И внезапно он разрыдался.
Его провели мимо сбитого с толку, смущенного помощника сенатора Томпсона, который стискивал в руках синие папки. На лицах агентов, поддерживавших Энди под локти, тоже было написано отвращение: да и как они могли относиться к толстяку наркоману, который не контролировал свои эмоции, не соображал, что к чему, и лил слезы по своему тюремщику.
Энди действительно плакал… только по Чарли.
23
Джон всегда сопровождал ее на прогулках верхом, но в своих снах Чарли скакала одна. Старший конюх, Питер Дрэбл, подобрал ей маленькое, аккуратное английское седло, однако во сне она усаживалась прямо на спину коню. Они с Джоном неспешно ездили по специально проложенным дорожкам, которые вились по территории штаб-квартиры Конторы, ныряя в сосновые рощицы и огибая пруд, но во сне она на Некроманте летела галопом по лесной тропе, освещенной зелеными лучами, пробившимися сквозь полог переплетенных ветвей, и ее волосы развевались за спиной.
Она чувствовала, как перекатываются мышцы Некроманта под его шелковистой кожей, и мчалась, вцепившись руками в гриву и шепча, что хочет, чтобы он скакал быстрее… быстрее… быстрее.
Некромант слушался. Его копыта стучали, как гром. Тропа в дремучем зеленом лесу казалась тоннелем, и откуда-то сзади доносилось легкое потрескивание и
(леса горели)
долетал дымок. То был пожар, и она зажгла огонь, но никакой вины не чувствовала – только восторг. Они могли обогнать огонь. Некромант мог промчаться везде, сделать все. Они вырвутся из лесного тоннеля. Она чувствовала яркий свет, который ждал их впереди.
– Быстрее. Быстрее.
Восторг. Свобода. Она уже не могла сказать, где заканчиваются ее бедра и начинаются бока Некроманта. Они превратились в единое целое, слились, сплавились, как сплавлялись металлы, когда она использовала свою силу в экспериментах. Впереди тропу перегородили упавшие деревья, белые ветви напоминали груду костей. Обезумев от счастья, она легонько стукнула бока Некроманта голыми пятками и почувствовала, как напряглись мышцы задних ног скакуна.
Он прыгнул, и они полетели. Откинув голову, вцепившись руками в гриву, она кричала: не от страха, а потому, что не могла сдержать крик, если не хотела взорваться. Свободна, свободна, свободна… Некромант, я тебя люблю.
Они легко преодолели завал, но теперь запах дыма усилился, стал резче, отчетливее. Позади что-то треснуло, и только когда искра упала с небес и погасла, ужалив ее, словно крапива, Чарли поняла, что она голая. Голая и
(но леса горят)
свободная, скинувшая все путы, вольная – она и Некромант, скачущие к свету.
– Быстрее, – шептала она. – Быстрее, пожалуйста.
И каким-то образом большой черный мерин сумел прибавить скорость. Ветер в ушах Чарли громко ревел. Она могла и не дышать: воздух сам врывался в горло через полуоткрытый рот. Солнечные лучи, пробившиеся сквозь кроны старых деревьев, цветом напоминали старую медь.
И впереди виднелся свет: край леса, открытое пространство, где она и Некромант могли мчаться целую вечность. Пожар бушевал позади; оттуда накатывал пугающий, ненавистный запах дыма. Впереди сияло солнце, и она намеревалась скакать на Некроманте до самого моря, где, возможно, нашла бы отца и они зажили бы вдвоем, вытаскивая из воды сети, полные блестящих, скользких рыбин.
– Быстрее! – торжествующе крикнула она. – Некромант, быстрее, быстрее, бы…
И тут в расширяющемся тоннеле света, на самой опушке, возник силуэт, закрывая собой белизну, закрывая выход. Поначалу, как и всегда, она подумала, что это ее отец, не сомневалась, что это ее отец, и радость, которую она испытывала, была почти болезненной… после чего превращалась в леденящий душу ужас.
Ей едва хватало времени, чтобы осознать, что человек этот слишком большой, слишком высокий… – и при этом знакомый, очень знакомый, пусть она видела лишь силуэт, – а потом Некромант с криком поднимался на дыбы.
Могут ли лошади кричать? Я не знаю, могут ли они кричать…
Она стремилась удержаться, но бедра скользили, передние копыта Некроманта рассекали воздух, и он не кричал – ржал, однако это был крик, и откуда-то сзади доносились другие крики-ржание, и о Боже, думала она, там лошади, позади лошади, и лес горит…
А впереди загораживал свет этот силуэт, этот жуткий силуэт. И он приближался к ней: она свалилась на тропу, и Некромант мягко тыкался мордой в ее голый живот.
– Не причиняй боли моему коню! – крикнула она приближавшемуся силуэту, этому отцу-из-сна, который не был ее отцом. – Не причиняй боли лошадям. Пожалуйста, не причиняй боли лошадям!
Но силуэт надвигался, вытаскивал пистолет, и тут Чарли просыпалась. Иногда с криком, иногда молча, купаясь в холодном поту, зная, что ей приснился кошмар, вспомнить из которого она могла только бешеную скачку по лесной тропе и запах дыма… только это и тошнотворное чувство предательства…
А в конюшне, гладя Некроманта или прижимаясь щекой к теплой коже, она ощущала ужас, который не могла выразить словами.
Эндшпиль
1
Это помещение было больше.
Собственно, неделей раньше здесь располагалась межконфессиональная часовня Конторы. Скорость изменений показывала, с какой быстротой и легкостью Кэп выполнял все требования Хокстеттера. Новую часовню – не просто комнату, а настоящую часовню – построят в восточном конце комплекса, а оставшиеся эксперименты с Чарли Макги будут проводить здесь.
Панели «под дерево» и скамьи убрали. Пол и стены обили асбестовой ватой, которая выглядела как металлическая мочалка, и закрыли толстыми листами закаленной стали. Зону, где находились алтарь и неф, отгородили. Установили приборы Хокстеттера и компьютерный терминал. На все это ушла неделя; работы начались за четыре дня до того, как Герман Пиншо свел счеты с жизнью кровавым способом.
И теперь, в два часа пополудни одного из первых дней октября, посреди длинной комнаты высилась стена из шлакобетонных блоков. Слева располагался огромный бак глубиной шесть футов, наполненный водой. Его дно покрывало более двух тысяч фунтов льда. Рядом с баком стояла Чарли Макги, маленькая и изящная в синем джинсовом сарафане и красно-черных полосатых гольфах. Светлые волосы, заплетенные в две косички с черными бархатными бантами, доставали до лопаток.
– Хорошо, Чарли, – сказал Хокстеттер по аппарату внутренней связи. Как и все остальное, аппарат установили на скорую руку, поэтому голос хрипел и дрожал. – Мы готовы. Дело за тобой.
Камеры работали в цвете. В отснятых фильмах девочка немного наклоняет голову, и несколько секунд ничего не меняется. В левой части кадра видны показания электронного термометра. Числа начинают расти. С семидесяти – до восьмидесяти, до девяноста. После этого мелькают так быстро, что уследить за ними невозможно: они сливаются в красные полосы. Температурный датчик установлен в середине стены из шлакобетонных блоков.
Съемка становится замедленной: только так можно понять, что произошло. Для людей за окнами комнаты наблюдения все началось и закончилось в мгновение ока.
На самой медленной скорости видно, как стена из шлакобетонных блоков начинает дымиться. Кусочки цемента и бетона лениво вылетают из нее, словно лопающийся попкорн. Потом цементный раствор, скрепляющий блоки, начинает стекать, будто теплая патока. Затем блоки начинают разрушаться изнутри. Облака, тучи осколков летят во все стороны: блоки взрываются от температуры. Вмонтированный в стену датчик успевает зафиксировать только семь тысяч градусов. И не потому, что температура перестает подниматься, а потому, что сам датчик выходит из строя.
Вокруг испытательного зала, бывшей часовни, установлено восемь гигантских воздушных кондиционеров «Келвинатор»: все работают на полную мощность, закачивают ледяной воздух в испытательный зал. Они включились, когда средняя температура воздуха в испытательном зале превысила девяносто пять градусов[27]. Чарли научилась направлять поток тепла в конкретную точку, но любой, кто когда-либо обжигался о ручку горячей сковороды, знает, что так называемые теплоизоляционные материалы все-таки проводят тепло: если его слишком много.
С восемью работающими промышленными «Келвинаторами» температуре в испытательном зале следовало опуститься до пятнадцати градусов ниже нуля[28], плюс-минус пять градусов. Вместо этого температура продолжает расти: сто градусов, сто пять, сто семь[29]. Но пот, бежавший по лицам наблюдателей, вызван не только жарой.
Теперь даже максимально замедленный просмотр не дает четкой картины происходящего, однако ясно одно: шлакоблоки не просто продолжают взрываться, они еще и горят, горят ярко, как газеты в печи. Разумеется, в учебнике восьмого класса по физике написано, что все будет гореть, если разогреется до соответствующей температуры. Но одно дело – читать об этом, и совсем другое – видеть, как шлакоблоки пылают сине-желтым пламенем.
Затем картинку закрывает яростный фонтан разлетающихся частиц: стена испаряется. Девочка медленно поворачивается, и мгновением позже ровная поверхность ледяной воды в баке идет рябью и кипит. А температура воздуха в испытательном зале, достигшая ста двенадцати градусов[30] (даже при работающих кондиционерах там жарко, как в летний полдень в Долине Смерти), начинает опускаться.
Уборщик может принимать поздравления.