тот снег и скрывали горизонт, стирая следы дорог и подчас делая поездки сложными и опасными. Та зима была более суровой, чем обычно, бывало, заблудившиеся путешественники погибали в этих условиях, причем часть из них на очень небольшом расстоянии от города, которого они не смогли увидеть из-за снежных зарядов.
В начале марта я получил приказ начальника императорского Главного штаба князя Волконского оставить дивизию на старшего офицера и немедленно прибыть в Петербург, чтобы принять должность начальника штаба Гвардейского корпуса. Я собрался за два дня, моя жена поехала к своему отцу, чтобы дождаться весны, а я со своим адъютантом отправился в дорогу к месту моего нового назначения.
После моего прибытия в Петербург Император сообщил о причинах, очень мне лестных, по которым он выбрал меня на эту, требующую его доверия, должность. Моим предшественником был граф Сипягин, которого Император очень любил и быстро продвигал по службе, и которому полностью доверял. Этот человек только что лишился всех милостей. Командование гвардией перешло от генерала Милорадовича к генералу Васильчикову, мне было очень приятно служить под его началом. Исполнение его и моей должности было делом равно нелегким, нам многие завидовали, нас критиковали и поучали все военные куртизаны, чье отличие от таких же особ, служивших при дворе Екатерины II, заключалась только в сапогах и шпорах теперь, и туфлях и кафтанах с шитьем тогда. Многие гвардейские генералы являлись генерал-адъютантами, они докладывали Императору обо всем. Другие находились под защитой великого князя Константина, который со времен Варшавы сохранял за собой командование гвардейскими частями в Петербурге, и стремился поддерживать преданных ему людей и продвигать свои полки. Только начавшие службу великие князья Николай и Михаил исполняли ее с усердием молодости, руководимые страстью к военной жизни. Все эти обстоятельства должны были мешать работе начальника штаба, который обязан быть проводником воли командующего. Чувствуя всю затруднительность своего положения, я наметил себе линию поведения, от которой никогда не отходил. Не вмешиваясь ни в какие интриги, я старался вернуть власти то, чего она была лишена из-за честолюбивых помыслов, вместо того, чтобы оказывать влияние на окружающих, я был только исполнителем полученных приказов, чем заслужил искреннюю дружбу генерала Васильчикова, уважение некоторых моих товарищей и спокойную совесть.
Мои обширные и нескончаемые обязанности полностью оторвали меня от жизни общества. Я вернулся в столицу, но не смог вернуться к своим прежним привычкам. Моя жена приехала через три месяца, и я полностью погрузился в исполнение своих служебных обязанностей и в домашнее счастье. Мы выехали в лагеря под Красным Селом и произвели маневры, которыми Император остался очень доволен. Он назначил меня своим генерал-адъютантом, эта награда доставила мне большое удовольствие.
Мне удалось отвезти жену в Ревель, чтобы представить ее моему замечательному и пожилому отцу, который еще не имел этого удовольствия. Я оставался там только три недели, так как служебные обязанности призывали меня в Петербург.
1820
Зиму я провел в тех же занятиях, не имея ни минуты для выхода в свет. Летом Император выделил мне, жене и детям квартиру в Царскосельском дворце, что стало для меня возможностью передохнуть перед тем, как почти все дни я проводил в городе или в Красносельском лагере.
Уже некоторое время Император был недоволен лейб-гвардии Семеновским полком и особенно его командиром генералом Потемкиным. Этот полк занимал и развлекал его еще в царствование его отца, и со времени своего вступления на престол ему доставляло удовольствие на досуге входить в мельчайшие детали полковой жизни. Он знал в полку всех офицеров, многих унтер-офицеров и большую часть гвардейцев. Его природная доброта подчас позволяла свободный вход в его апартаменты военным различного звания, служившим в этом полку. Он ссужал полковых офицеров деньгами, у него была домашняя прислуга из числа уволенных от службы семеновских солдат, наконец, он сам был шефом этого полка и оставался для него ярым защитником. Столь явное внимание должно было подействовать на моральный дух офицеров и солдат, мало-помалу, дух интриганства, ревности и даже тщеславия распространился в полку вплоть до рядовых гвардейцев. Командир полка почувствовал себя, и даже с некоторым правом, на особом положении в армии, он имел завистников, с трудом подчинялся приказам, исходившим не он самого государя, от которого он привык получать распоряжения напрямую. Будучи горд своей должностью, но, не имея необходимых моральных и умственных качеств для того, чтобы заставить себя уважать в столь трудно управляемом полку, не имея даже такта по отношению к своим командирам, генерал Потемкин был самим ходом вещей обречен мало помалу потерять доверие Императора. Он не желал замечать нависшую над ним немилость.
Он усугублял свое положение тем, что почти не входил в подробности службы, офицеры следовали примеру своего начальника, в результате солдаты перестали их уважать и бояться. Наконец, Император назначил на его место полковника Шварца. В армии, откуда его взяли, этот штаб-офицер с отличием командовал полком. Но от такой милости он потерял голову, и, чтобы оправдать ее, проявлял усердие, суровость и резкость, которые совершенно противоречили удобному самоустранению от дел и приятным манерам его предшественника. Задетые грубым обращением нового командира, столь мало соответствующим правилам высшего общества, коего они считали себя лучшим украшением, офицеры полка с самого начала стали искать случая, чтобы посмеяться над ним. Уставшие от новых требований своего полковника, потрясенные его грубым тоном и суровостью, нижние чины осуждали его, не давая себе труда научиться его понимать. Приободренные примером своих офицеров, солдаты, желая угодить им, принялись насмехаться над полковником Шварцем и публично издеваться над его походкой.
Такое положение дел не могло не привести к ужасным последствиям. Генерал Васильчиков вызвал к себе полковника, осудил его действия, особенно, ту поспешность, с которой он производил необходимые изменения в области дисциплины, и дал ему все требуемые с его точки зрения инструкции. Ко мне явились командиры батальонов полка и попросили разрешения говорить со мной не как с начальником штаба. Они стали жаловаться на поведение полковника Шварца, не скрыв от меня, что общее недовольство вызовет взрыв. Поблагодарив их за оказанное мне доверие, я посоветовал им удвоить служебное рвение с тем, чтобы даже требования их командира не смогли застать их врасплох. Я сказал им, что это единственный способ заслужить благоволение Императора и доказать ему свою преданность, что от их примера будет зависеть все, что, при условии, что начальство будет уверено в их послушании, оно может заменить полковника, если по прошествии некоторого времени будет замечена его неспособность командовать. Но, напротив, ропот и насмешки только заставят Императора поддерживать полковника против его подчиненных.
Они все заверили меня, что приложат все свои усилия для того, чтобы держать своих солдат и офицеров в наиболее суровом подчинении, дав мне слово предупреждать меня обо всем важном, что будет происходить в полку.
Полковник постарался стать более вежливым, батальонные командиры призвали офицеров к порядку, но толчок был дан, и настроение в полку не изменилось. Войска отправились в Красносельский лагерь, где частые учения и требования полковника, хотя и не нечрезмерные, привели к озлоблению солдат, уже готовых к самому худшему. Однако полковники мне ничего не говорили, а получаемые мною сведения свидетельствовали о том, что Шварц заботится об улучшении положения нижних чинов.
Из-за непростительной небрежности адъютанта полка только утром 17 октября я узнал, что накануне в 10 часов вечера рота Его Величества (она же лейб-рота, то есть 1-я рота 1-го батальона) самостоятельно вышла из спальных помещений и собралась в коридоре казармы. Дежурный унтер-офицер спросил у них, что это означает, и приказал им вернуться. Солдаты потребовали от него, чтобы он пошел искать капитана, с которым они хотели говорить. Прибежавшему капитану вся рота стала жаловаться на тяготы службы и просить выхлопотать для них облегчение, прибавив, что они не могут больше служить с полковником Шварцем. В страхе капитан пообещал замолвить за них слово и призвал их вернуться и спокойно ждать его ответа.
Как только мне стало известно об этой выходке, я бросился предупредить генерала Васильчикова, который приказал мне немедленно направиться в казармы 1-й роты и провести тщательное расследование. Сначала я расспросил фельдфебеля, унтер-офицера и бывших на дежурстве солдат. Затем я велел привести одного за другим нескольких гвардейцев, известных своим прекрасным поведением. Все они ответили мне, что рота собралась на крик «К перекличке!», который раздался из коридора. Никто не указал мне ни на первого крикнувшего человека, ни на тех, кто вышел в коридор первыми.
Собрав всю роту, я получил тот же ответ, только сопровождаемый ропотом, указывавшим на заговор и беспорядки. Офицеры имели удивленный вид, солдаты хвалили их и обвиняли полковника. На вопрос, в чем именно он с вами плохо обходится, последовал единодушный ответ: «он нас тиранит». Я попросил выйти из рядов тех, кто от него пострадал; вышел один солдат, который пояснил, что был наказан за пьянство. В это время несколько человек в один голос стали жаловаться на то, что от них слишком много требуют по части чистоты и правильности в обмундировании. На вопрос, всё ли вы получаете, что вам положено в деньгах, пище и вещах, данный скрепя сердце положительный ответ полностью доказал вину тех, кто выдвигал это обвинение. После наведения порядка и объяснения всей глубины их вины, заключавшейся в том, что они собрались шуметь прошлой ночью и осмелились вызвать капитана, я объявил им, что единственная вещь, которая может уменьшить заслуженное ими наказание, это выдать зачинщиков. Я дал им несколько часов на раздумье, предупредив, что после этого все они предстанут перед военным трибуналом.