сть.
В одну из ночей он почувствовал себя настолько плохо, что позвал священника с тем, чтобы подготовиться к смерти. По его приказу этот факт был скрыт от императрицы и от страны в целом. Эта тайна, в которую я был посвящен, еще больше увеличила чувство моего уважения, а также усилила мои огорчения и беспокойство. Перед императором я всегда старался быть спокойным и держаться в хорошем настроении, но мое сердце разрывалось, а разум говорил о чрезвычайной сложности моего положения перед государством, императрицей и наследником. На заре поделиться своими печалями ко мне пришли мои товарищи по поездке Адлерберг, прусский полковник Раух (?) и павший духом Арендт, и мне пришлось успокаивать и их, а также приободрить растерянного врача.
Утром, в до и после обеденное время я целыми часами оставался подле императора. Как обычно Адлерберг принес ему портфель с бумагами из военного министерства и вечером прочел вслух некоторые из них. Командующий черноморским флотом адмирал Лазарев и граф Витт, начальник военных поселений кавалерии, которые император должен был осмотреть в Чугуеве, получили приказание явиться в Чембар, они неоднократно встречались с императором по различным порученным им вопросам. Также из многих мест прибыли другие генерал-адъютанты императора, что с каждым днем увеличивало наше общество за столом и развеивало скуку от пребывания в городе. Несколько раз император прогуливался по двору своего дома, наслаждаясь возможностью подышать свежим воздухом, словно заключенный, покинувший свою темницу. Здесь он с удовольствием встречался с нами, и мы вместе смеялись. Но повторявшиеся каждый день приступы болей в животе начали его беспокоить и пребывание в Чембаре с каждым днем становил все более невыносимо. Настроение его портилось, а стремление уехать возрастало со всей очевидностью. Срок в три недели при его нетерпении казался ему бесконечным. Арендта все больше тревожило состояние его здоровья и упадок настроения, он не мог не видеть, что император теряет доверие, которое всегда испытывал к его способностям. Он пришел ко мне со слезами на глазах, сказал, что для улучшения морального состояния императора отъезд необходим, но переломанная кость может пострадать от сотрясения коляски. Я посчитал, что из двух зол опасность для состояния руки является наименьшей, и мы решили через 4 дня со всеми предосторожностями отправиться в путь. Эта новость обрадовала императора, и я поспешил сделать все требуемые приготовления. Однажды вечером, когда нам оставалось еще три дня до отъезда, император послал за мной. Он лежал в постели, глаза его сверкали, вся фигура выражала недовольство. Не терпящим возражений тоном он сказал мне: «Я уезжаю завтра в 9 часов утра, если Вы не сможете приготовиться к отъезду, то я пойду пешком». Никогда еще он не обращался ко мне таким тоном и с таким видом повелителя. Видя, что он столь решительно настроен, я спросил только, предупредил ли он врача, на что он мне ответил, что врача это совершенно не касается. Тогда я сказал, что все приготовлю, несмотря на то, что это будет нелегко в 12 часов ночи. Едва я успел отдать требуемые распоряжения и началась подготовка к столь поспешному отъезду, как он снова послал за мной. Войдя к нему доложить, что все будет готово, я увидел, что его лицо спокойно, а голос успокоился. Он повеселел и приказал мне наградить всех тех, кто служил ему во время пребывания в Чембаре. Он пожертвовал значительные суммы денег церкви, школе и неимущим. На следующее утро в 7 часов он был уже готов и потребовал отправиться в путь. Перед отъездом он поблагодарил городничего, уездного предводителя дворянства, жандармского полковника и солдат-отпускников, прислуживавших ему в доме. Он пешком направился в церковь, заполненную и окруженную всем населением Чембара, затем сел в длинную и низкую карету, которую я срочно приказал доставить из Пензы, как более для него удобную. Мы все сели в нее вместе с ним. Наш отъезд произошел при великолепной погоде и сопровождался благословениями людей, сбежавшихся посмотреть на императора.
Мы провели в Чембаре две недели с 26 августа по 9 сентября. Эти 15 дней показались мне 15 месяцами, и я был столь же счастлив, как и император, уехать отсюда. На протяжении первых 20 верст он весь светился от радости, шутил со своим врачом по поводу его незнания и общей неопределенности его профессии. Но потом возобновились его желудочные боли и с тем, чтобы скрыться от наших взоров, он один перебрался в свою коляску и добрался до места ночлега весь измученный и в плохом настроении. Мы заночевали в небольшом городке Кирсанове, где для него смогли найти только весьма скверный домишко, и откуда мы уехали ранним утром следующего дня обеспокоенные больше, чем накануне, и при отвратительной погоде. Вторая ночевка у нас была в Тамбове, куда мы приехали в два часа пополудни. Стечение простых людей и светского общества пешком и в экипажах было столь значительно, что мы с трудом добрались до губернаторского дома, где остановился император. Во время поездок по России и, особенно в губернских городах, везде государя сопровождали бурные проявления радости и восторженные крики встречающих. Здесь же нас ожидало совершенно другое зрелище — гробовое молчание огромной массы народа, которая толпилась вокруг кареты императора с выражением самого трогательного сочувствия и с деликатным опасением потревожить его выздоровление любым шумом. Эта сдержанность и религиозная робость показалась нам более красноречивой и более заботливой, чем все те восторженные крики, к которым за 10 лет любовь русского народа приучила своего молодого государя. Целый день толпа не покидала площадь перед домом, глаза людей были прикованы к окнам, все молились о выздоровлении государя, и не было слышно ничего, кроме вздохов.
В Тамбове мы встретили графа Михаила Воронцова, который уже оставил должность новороссийского губернатора и приехал на доклад к государю и за его дальнейшими приказаниями. Я был счастлив встретить старого друга, и мы провели вместе остаток дня. На следующее утро мы покинули Тамбов в окружении все той же толпы, жаждавшей увидеть своего государя. Улицы были полны людей, дамы в экипажах следовали за нами и даже опережали коляску императора в надежде мельком его увидеть. Но на выезде из города на широкой проезжей дороге эти экипажи увеличили скорость, рискуя столкнуться между собой, и так продолжалось несколько верст, пока могли скакать их лошади. Это были настоящие и устрашающие гонки, которые, впрочем, несколько развлекли императора видом счастливых и красивых лиц, следовавших за ним по обеим сторонам коляски, друг напротив друга.
Константин Константинович и Мария Константиновна Бенкендорф.
В следующий раз мы заночевали в Козлове, затем в Ряжске, Рязани и в Коломне. Везде люди нас встречали с тем же интересом и священным молчанием, можно было бы сказать, что людскими массами и каждым человеком управлял один и тот же электрический провод. Между тем, здоровье императора было далеко от улучшения. Врач беспокоился все больше, что только усиливало нашу тревогу. Почти весь путь до Москвы он проехал один, только после Коломны пригласив к себе Орлова. Мы с Арендтом ехали с отставанием примерно в четверть часа. Выйдя из кареты, мы зашли к нему, и были очень удивлены, найдя его в страшном гневе. Он заранее приказал, чтобы никто из городских властей не ожидал его приезда, но невозможно было предугадать, что перед всеми многочисленными церквами, где он должен был проехать, стояли священники с крестами и святой водой. Он постоянно был вынужден обнажать голову и целовать крест, а между тем, для того, чтобы обеспечить покой его руке, он был весь обложен мягкими валиками, наскоро сооруженными вокруг него. Он приказал мне пригласить графа Толстого и хорошенько прочистить им мозги. После обеда я зашел к нему и сказал, что не смог выполнить его приказание, так как граф Толстой не был виноват, т. к. предупредил духовенство не делать ничего, что противоречило бы принятым обычаям, за единственным исключением, когда государь приехал в столицу для коронации. Но митрополит решительно приказал всем священникам встать у дверей церквей, посчитав, что болезнь государя дает ему право на этот знак внимания, направленный на его выздоровление. «Тогда, — сказал император, — пригласите митрополита и отчитайте его». Он пообещал нам несколько дней отдохнуть в Москве, а потом, не спеша, продолжить путь, но нетерпение взяло верх, и он начал готовиться к отъезду уже утром следующего дня.
Перед выездом он отстоял службу в домашней церкви, принял графа Толстого и князя Сергея Голицына и сказал мне, что будет обедать на второй почтовой станции. Но там он потребовал лошадей и продолжил путь так быстро, что мы не смогли его догнать вплоть до Царского села, куда я приехал на час позже него. Его неожиданное появление было приятной неожиданностью для императрицы и членов его семьи, которые поздравили его с возвращением домой и с избавлением от Чембара. Когда я приехал, он уже обедал со своей семьей. Он был столь любезен, что пригласил меня войти и с чувством поблагодарил за ту заботу, которой я его окружил. Со своей стороны императрица со свойственной ей ангельской кротостью поблагодарила меня за то, что я привез ей ее супруга. У меня отлегло от сердца, как будто страшная тяжесть упала с моих плеч, когда я увидел императора в кругу семьи, я за него больше не нес ответственности. Он оставался в Царском селе в течение 20 дней, выехав в Петербург только 8 октября всего на двое суток. Он прожил в Царском селе до 7 ноября, постепенно избавляясь от страданий, причиненных ему несчастным случаем у Чембара.
1837
Зимний сезон был менее оживлен, чем обычно; балы и праздники несколько укрепили здоровье императора, который еще чувствовал себя слабым, и упрочили руководившее им стремление к благополучию всех людей, которые еще очень тревожились за него. Также частично развеялись ужасные опасения потерять того, кто являлся источником спасения для России и страха для революций.