< в Петербург по особому повелению, готовься к тому же, не теряя ни минуты».
Всё это было сделано точно, но немного резко, второпях, и нервный припадок стал последствием этих известий. Когда Огарев пришел в себя, то стал готовиться в дорогу с ожидаемым жандармским посланником. Писать было некогда, он отослал в Яхонтово то, что ему не нужно было брать в Петербург.
Наконец явился офицер в сопровождении чиновника особых поручений и объявил Огареву повеление арестовать его и везти в Петербург. Огарев со своею кроткою улыбкой и с самым добродушным видом попросил позволения закончить свой туалет и позавтракать. Офицер охотно согласился и сам позавтракал с ним. Мой посланный стоял еще перед Огаревым, когда офицер вошел; они узнали друг друга, глаза их встретились, и мимолетная улыбка осветила черты офицера.
Грустные, мы сели в Яхонтове за стол; отец мой, как всегда с гостями, был очень предупредителен с генералом Куцинским и с Карауловым, но мы трое только делали вид, что обедаем, – у каждого из нас было много тяжелого на душе. Когда кончился обед, генерал вежливо попросил позволения осмотреть бумаги и книги отца, но явно очень неохотно исполнял эту обязанность, тогда как Караулов con amore29 рылся по всем столам. Потом генерал Куцинский подошел к моему отцу и сказал ему, смягчая по возможности неприятную весть:
– Теперь нам бы пора в дорогу, Алексей Алексеевич, уж не рано.
– Куда? – спросил рассеянно мой отец.
– В Петербург, по особому повелению, – был ответ генерала.
Отец мой собрался скоро; мы обе с матерью помогали укладывать его вещи; только он настоял, чтоб ехать в его кожаной кибитке и взять с собою камердинера, Ивана Анисимова Колоколова. Генерал Куцинский соглашался на все его пожелания, сел в кожаную кибитку с отцом, на облучке возле ямщика помещался жандармский солдат. Наш служащий Иван ехал позади, в кибитке генерала.
Уезжая, отец мой много раз повторял: «Reste ici, ne quitte par la maison, promets-moi, Natalie»30. Я молча целовала его руки, потому что чувствовала, что не буду иметь силы исполнить его желание.
Едва кибитки скрылись с наших глаз, как мы вернулись в дом, заплаканные и встревоженные. Отпустив людей и оставшись одни, мы утерли слезы и решили ехать тотчас в Петербург, чтобы узнать их участь, быть может, помочь им или по крайней мере разделить с ними то, что судьба им готовила. Maman послала поутру за бургомистром и занялась с ним добыванием материальных средств для нашего отъезда, а я наскоро приготовила восемь писем к сестре в Москву; письма эти должны были высылаться без нас, чтобы не тревожить ее молчанием, так как она в конце февраля должна была родить.
Заметив приготовления к скорому отъезду, старая няня наша Фекла Егоровна стала просить нас, чтобы мы ее взяли с собою; она на это имела полное право, потому что была так же убита горем, как и мы сами.
Весть об аресте и увозе моего отца в Петербург быстро разнеслась по уезду: в продолжение нескольких дней, проведенных нами в сборах, по ночам приезжали из многих сел крестьяне – русские, мордва, татары – спросить у нас, правда ли, верно ли это? Мы выходили к ним с матерью и видели их неподдельное горе, слышали их плач; днем они не смели уже ездить к своему защитнику. «Неужто враги его погубят? – говорили они простодушно. – Нет, царя не обманешь, он увидит правду и выпустит Лексея Лексеевича».
Услышав роковую весть, наши ближайшие соседи приехали навестить нас. Они были люди старого закала, грубые, невежественные, обирали своих крестьян, водили дворовых в самотканках и босиком. При нас они ужасались нашему несчастию, но едва мы выходили для приготовлений к отъезду, как они говорили нашим служащим: «И давно бы надо его сослать, ваш барин дворянин, а сам всё за мужиков! Вот и дошло наконец!»
Наконец, усевшись рядом и посадив буфетчика нашего, Александра Михайлова, на облучке, возле ямщика, мы выехали из Яхонтова, и на четвертый день, усталые, измученные, прибыли в Москву и остановились в гостинице «Дрезден». Мы тотчас же послали за Сергеем Ивановичем Астраковым, коротким приятелем Огарева и Сатина. Он мог нам передать вести о состоянии здоровья сестры, которое нас очень тревожило. Хотелось бы тотчас ее видеть, но мы боялись слишком потрясти ее. Астраков скоро явился, а я, стоя у окна в нетерпеливом ожидании, думала, в чем причина, что он очень долго не едет.
С обеих сторон пошли расспросы и обмен дурными вестями. Астраков передал нам, что зять мой, Николай Михайлович Сатин, арестован и увезен в Петербург, о чем сестра не рассказывала в своих письмах, и что 24 февраля у сестры родилась дочь, которую назвали Натальей в честь нас обеих.
Желание увидать сестру только усилилось от этих известий, но теперь для нее всякое волнение было еще опаснее. Я попросила Астракова узнать в московском кружке, у Кетчера или Грановского, не опасно ли для сестры свидание с нами, и сказать, что если это рискованно, то мы уедем в Петербург, не повидавшись с нею. Но едва Астраков произнес мое имя, как полились враждебные речи: «Она погубила своего отца и Огарева, да и Сатина тоже, а теперь ей мало, приехала сюда, чтобы убить сестру!» – вскричал один из них.
Астраков потерял терпение, наговорил им кучу колкостей и уехал, сказав, что я не поеду к сестре. Тем и кончилась эта бурная конференция друзей московского кружка насчет моего свидания с сестрою.
После Астракова нас навестил лучший друг моего отца, Григорий Александрович Римский-Корсаков. Он вошел печальный и, пожимая наши руки, сказал:
– Dans quel temps vivons nous!31
Я отозвала его в другую комнату и сказала:
– Je vous connais depuis mon enfance, je vous aime presqu'à l'égal de mon père, dites, est-ce que vous ne pouvez m'estimcr parce que j'aime un homme marié? Je tiens à connaître votre opinion.32
Очевидно, он не ожидал этого вопроса, смутился и отвечал нерешительно:
– Vous ne portez pas mon nom, c’est très malheureux…33 Я встала и положила конец этому разговору. Корсаков желал загладить сказанное им, но я не слушала его речи, а вернулась к матери, около которой и села. Корсаков последовал за мною. Тогда явился другой посетитель, не друг, а приятель моего отца или, лучше сказать, давнишний знакомый его, Иван Николаевич Горскин. На словах он показывал большое участие к нам, но проглядывало какое-то чувство зависти, даже затаенной радости.
– Вы не должны беспокоиться о них, – говорил он нам развязно. – Закревский мне передал, что их ожидает: одного в Вятку сошлют, другого – в Пермь, третьего…
Я не дала ему докончить; я чувствовала, как кровь бросилась мне в голову.
– Извините меня, Иван Николаевич, если я вас перебиваю, но Закревский едва ли мог вам это сказать, я этому не верю…
– Но ему сказал генерал Куцинский, который ездил за вашим отцом, – возразил Иван Николаевич.
– Едва ли генерал сам знает, а если и знает, то не может ни с кем говорить о государственной тайне; я видела его, он слишком осторожен, чтобы сделать подобную ошибку, – сказала я сухо.
– Да, да, – подхватил обрадованно Корсаков, – Наталья Алексеевна справедливо заметила, что это всё вздор: кто может угадать наказание, когда никому не известно, в чем состоит обвинение.
Выходка Ивана Николаевича показала его в не совсем выгодном свете; посидев немного, он удалился и более к нам в Москве не являлся.
Убедившись, что мы не можем видеться с сестрою, мы поехали в Петербург, не повидавшись также и с дедом, от которого скрывали арест отца, потому что дед был в совсем уж преклонных годах.
В Петербурге, остановившись в гостинице, мы известили о своем приезде дядю Павла Алексеевича Тучкова (младшего), брата моего отца. Мы поделились с ним всеми своими тревожными новостями, погоревали вместе. Он нас ободрял, но сам казался очень печальным по поводу ареста старшего брата, которого горячо любил. Дядя нашел для нас квартиру, в которую советовал поскорее переехать, что мы тотчас привели в исполнение.
Константин Дмитриевич Кавелин навещал нас ежедневно; он мне постоянно твердил, что меня скоро арестуют, и очень беспокоился о моих остриженных волосах; уговаривал меня даже носить фальшивую косу, но я не согласилась. Тогда уже начинали обращать внимание на стриженые волосы и на синие очки дам, но настоящих нигилисток еще не было.
Раз Кавелин застал меня перечитывающей последние письма Огарева, которые я носила всегда в кармане. Он пришел в ужас от возможности для меня быть арестованной с письмами в руках. Он взял их и имел сердечную доброту ежедневно приносить мне их для прочтения. Мне так наскучило слышать от него о своем непременном аресте, что я раз с отчаянием воскликнул:
– Да боже мой! Пусть уж лучше арестуют, чем это вечное ожидание!
Так прошло десять мучительных дней, в продолжение которых мы ездили к двоюродным братьям моей матери, генералам Типольд. Я желала увидеть генерала Куцинского, чтобы узнать что-нибудь об Огареве, с которым не могла переписываться, тогда как с отцом и зятем я обменивалась письмами; мне очень хотелось, чтобы Огарев тоже узнал, что мы в Петербурге. Типольды пригласили генерала Куцинского, с которым были дружны, и дали мне знать об этом. Мы встретились очень дружески. Я просила генерала сказать Огареву о нашем приезде сюда, но он отказывался видеть его наедине, говоря: «Могут думать, что я действую из корыстных целей; всё мое достояние – моя честность; я ни за что не могу подвергнуть ее сомнению».
Тогда я придумала другое: я сняла с пальца золотое кольцо, на средине которого имелся золотой узел, и подала его генералу Куцинскому, прося его, хоть при свидетелях, перелистывать бумаги в присутствии Огарева, так чтобы обратить его внимание на кольцо; тогда, думала я, он сам отгадает, что я здесь. Генерал взял кольцо, надел кольцо на палец и добродушно обещал сделать всё возможное, чтобы обратить на него взгляд Огарева; но ему не суждено было увидать еще раз Огарева в Третьем отделении.