ание тем, что ждет ответа до двенадцати часов и вполне верит в благородство и откровенность Герцена.
Последний задумался на минуту, как бы недоумевая, откуда такая страшная клевета, но скоро догадался, что этот удар из-за угла нанес Энгельсон.
– А! – вскричал он. – Вот она, месть, которой он грозил! Энгельсон неразборчив в средствах, он только предполагает, что Орсини хороший дуэлянт, вдобавок, он оскорблен, а не я, стало быть, он будет стрелять первым, а уж его пуля не собьется с дороги… Я не буду ему писать в ответ, не стоит, а пойду и расскажу ему откровенно, как всё происходило. Тогда увидим: если он поверит моим словам – хорошо, а нет, так что ж, мало ли случайностей окружают нас постоянно. Теперь хоть дети не останутся одни, как тогда в Ницце, вдали от родины; теперь я не боюсь за детей, надеюсь на тебя, Огарев.
Последний выразил желание сопутствовать Герцену к Орсини. В ту минуту, когда они собирались выйти, вошел Саффи, известный итальянский революционер и самый благородный и прямой человек из всех эмигрантов. Он был когда-то любимым учеником Мадзини; в 1849 году Гарибальди, Мадзини и Саффи (триумвиратом) управляли Римом, когда французы заняли его.
Саффи беспрекословно слушался Мадзини и раз был послан из Лондона с каким-то важным поручением39. Только из чувства долга Саффи исполнил поручение с большим риском для себя, но, отрезвленный, он, возвратившись в Лондон, заявил Мадзини, что более не поедет с подобными поручениями, потому что видит их бесполезность.
– Настали другие времена, – сказал он, – надо уметь выждать спокойно, будущее укажет нам другие пути.
Этим протестом он вызвал страшную бурю со стороны всех мадзинистов и потому сблизился с Герценом. Так как Саффи был необыкновенно образованный человек, то получил кафедру истории в Оксфордском университете и отлично читал лекции по-английски с небольшим итальянским акцентом.
Наши показали Саффи письмо Орсини, тогда он вспомнил, что был тоже у Мильнергинсон в тот вечер и может засвидетельствовать, как происходило дело. Он вызвался ехать с ними, и они втроем отправились к Орсини, который питал к Саффи самое глубокое уважение.
Орсини их ожидал. Он принял их очень хорошо, но с некоторым оттенком официального тона. Выслушав откровенное и безыскусное объяснение Герцена, затем подтвержденное Саффи, он просиял и горячо протянул руку Герцену.
– Как я рад! – сказал он. – Я так надеялся, что вы этого не могли сказать! Простите меня за неуместное сомнение.
Герцен попросил Орсини назвать того, кто был виной всей этой тревоги.
– Не могу, – отвечал Орсини, – да и зачем?
– Однако, – сказал Герцен, – если я отгадаю, вы мне скажете? Эта клевета передана вам Энгельсоном, правда?
Орсини слегка улыбнулся.
Как велико влияние случайностей на крупные события! Если б дуэль Герцена с Орсини состоялась, вероятно, «Колокола» бы не было; не было бы и всех изданий «Русской типографии» в Лондоне.
Сначала мы занимались этим происшествием, радовались его счастливому исходу, толковали о нем и сдали его наконец в архив нашей памяти; но Орсини не мог забыть происшедшего. Он верил искренности Герцена, тем не менее эта клевета оскорбляла его, не давала ему покоя. Следует полагать, что он подозревал в ней мадзинистов, потому что с ними не ладил, а такое средство использовалось иногда с противниками. Орсини редко бывал у нас, но и в эти редкие посещения было заметно, что какая-то мысль неотвязно преследует его, в конце концов он стряхивал докучную idée fixe и казался оживленным по-прежнему. Орсини искал в своих воспоминаниях блестящий, геройский поступок, который послужил бы опровержением бессмысленной клеветы; он жаждал самоотвержения, славы, нравственной победы над мадзинистами… Он победил их, но ценой победы стала его голова.
Вероятно, и теперь не всеми забыто покушение Орсини на жизнь Наполеона III, совершенное, кажется, в 1858 году. Неудачно брошенные в карету Наполеона и ему под ноги разрывные бомбы повредили многим, но не императору. Орсини и тут не растерялся. Раненый осколком бомбы, он вернулся на свою квартиру с подвязанной рукой, резко браня французов: «Я пошел искать развлечений, а возвращаюсь с подвязанной рукой!»
Хозяйка квартиры, добрая старушка, ничего не подозревала и ухаживала за его больной рукой. Он имел английский паспорт и разыгрывал роль англичанина. К несчастию, сообщники Орсини не имели не только образования, но и даже находчивости. Они – их было трое – разбрелись по углам после происшествия; один из них ходил по трактирам, видимо, разыскивая Орсини. Полиция арестовала его и допросила; он объяснил, что искал друга своего, англичанина, и даже дал его адрес.
Тогда полиция явилась в квартиру Орсини; при обыске у него нашли бомбы; хозяйка не верила своим глазам.
После долгого заключения (кажется, с месяц) Орсини был приговорен к смертной казни, так же, как и товарищ, искавший его. Он писал к Наполеону III, но не просил о помиловании; он писал только о милой родине. В день казни рано поутру – это было зимой – Орсини и товарища его вывели на площадь. Приговоренные шли босиком и под черным покрывалом, как за отцеубийство. Орсини шел с полным самообладанием. На эшафоте он хотел сказать что-то, но барабаны забили, и красивая голова его скатилась… Имя его, как отдаленный гул, пронеслось по Европе…
Помнится, мы провели не более полугода в Peterborough Villa. Александр Иванович Герцен охотно менял не только квартиры, но и кварталы: ему скоро были заметны все неудобства занимаемого дома, становились невыносимы даже всё те же лица в омнибусах, отправляющихся постоянно по одному направлению. Вдобавок, Peterborough Villa имела еще одно большое неудобство. Этот дом состоял из двух квартир, вполне одинаковых, с одной смежной стеной. Как я уже говорила, по воскресеньям у нас собирались разные изгнанники: Чернецкий с Тхоржевским обязательно, немцы, французы, итальянцы. Иногда кто-нибудь из гостей приводил нового случайного посетителя. Мало-помалу все оживлялись, кто-нибудь начинал играть на фортепиано, иногда пели хором. Дети тоже принимали участие в пении, раздавался веселый гул, смех, а за стеной начиналось постукивание, напоминающее, что в Англии предосудительно проводить так воскресные дни. Герцен по этому поводу приходил в сильное негодование и говорил, что нельзя жить в Англии иначе как в доме, стоящем совсем отдельно.
Это желание вскоре осуществилось. Александр Иванович поручил своему приятелю Саффи в его частых прогулках по отдаленным частям города приискать для нас отдельный дом с садом. Когда Саффи нашел, наконец, Tinkler’s или Laurel’s house (его называли двояко), он пригласил Александра Ивановича осмотреть этот дом вместе с ним; они оба остались очень довольны своей находкой.
Laurel-house был во всем противоположен Peterborough Villa. Снаружи он под своей железной крышей, окрашенной в красную краску, скорее походил на какую-нибудь английскую ферму, чем на городской дом, а со стороны сада весь был окутан зеленью, плющ вился снизу доверху по его стенам; перед домом простиралась большая овальная лужайка, а по сторонам ее шли дорожки; везде виднелись кусты сирени, воздушного жасмина и другие; кроме того, вокруг росла пропасть цветов и имелась даже маленькая оранжерея.
Милый дом, как хорошо в нем было, и как всё, чем жили оба друга, развивалось быстро и успешно в то время!
Со старшей дочерью Герцена мы каждый день делали два букета, помещая посредине большую, белую, душистую лилию; один букет был для гостиной, другой – для комнаты Огарева.
От калитки до входной двери приходилось пройти порядочное расстояние; двор был весь вымощен дикарем, направо виднелась пустая конюшня, а над ней – сеновал и квартира садовника.
Мы переехали в свое новое помещение и хорошо в нем разместились. Герцен мог ездить в Лондон по железной дороге, станция которой находилась в двух шагах от нашего дома. А когда Александр Иванович опаздывал, он мог сесть в Фулхэме в омнибус, который за мостом Путни каждые десять минут отходит в самый центр Лондона.
Герцен вставал в шесть часов утра, что очень рано по лондонским обычаям; не требуя того же от прислуги, он читал несколько часов у себя в комнате. Ложась спать, он тоже подолгу читал; а расходились мы вечером в двенадцатом часу, иногда и позднее, так что Герцен едва спал шесть часов. После обеда он оставался большею частью дома и читал вслух по-французски или по-русски что-нибудь из истории или литературы, понятное его старшей дочери, а когда она уходила спать, то читал сыну – книги, подходящие его возрасту. Герцен следил за всеми новыми открытиями науки, за всем, что появлялось нового в литературе всех стран Европы и Америки.
В девять часов утра в столовой подавался кофе. Герцен выпивал целый стакан очень крепкого кофе, в который наливал с ложку сливок; он любил кофе очень хорошего качества. За кофеем Александр Иванович читал «Таймс», делал свои замечания и сообщал нам разные новости. Он не любил направления «Таймса», но находил необходимым читать его каждое утро. Окончив чтение, он уходил в гостиную, где занимался без перерыва до завтрака. Во втором часу в столовой подавали завтрак (lunch), который состоял из двух блюд: почти всегда из холодного мяса и еще чего-нибудь из остатков вчерашнего обеда. На столе стояли кружка pal al40 и бутылка красного вина или хереса. Герцен очень любил pal al и пил его ежедневно.
Огарев опаздывал к кофею; когда он сходил, наконец, в столовую, Герцена уже там не было. Но к завтраку все собирались, дверь в сад была отворена, дети убегали резвиться на свежий воздух, а взрослые оставались одни. Друзья толковали о своих занятиях, о статьях, которые нужно написать, и прочем. Иногда один из них приносил оконченную статью и читал ее вслух.
Вскоре после нашего переезда в этот дом Огарев однажды после