– Когда Трина вернется домой, – сказал Герцен, – покажи ей этот ящик, увидим, какое она даст объяснение. Конечно, дело очень просто и ясно, но вот что имеет особенную важность: по английским законам мы обязаны преследовать вора законным порядком, иначе подлежим сами большому штрафу, а я ни за что не предам суду никакого вора. Пусть едет в Германию, тем более что мы не можем дать ей аттестата, а не предав ее суду, не имеем права отказать ей в аттестате.
Долго не возвращалась Трина, вероятно, поджидая посланный ею ящик; наконец она явилась ко мне в гостиную с извинениями о своем продолжительном отсутствии, но, увидав ящик на столе, ужасно побледнела и замолчала. Выслушав ее признание в том, что она поступила дурно только один раз, вчера, я передала ей совет Герцена возвратиться в Германию, на что она тотчас же согласилась и дня через три оставила наш дом, так же, как и ирландка, которая оказалась с ней заодно и относила ящики в москательную лавку.
Этот инцидент был для нас всех очень неприятен, и мы грустно толковали о нем, когда раздался звонок: из окна видно было, как отъезжает от крыльца открытая щегольская коляска, запряженная двумя серыми в яблоках лошадьми. Вошел высокий, широкоплечий, полный мужчина, о котором Жюль доложил с почтением: «Prince Golіtzin». Князь Юрий Николаевич, который поражал красивыми чертами лица, ловко представился Герцену и очень любезно благодарил за оказанную его служащим помощь. Он выразил надежду, что их знакомство не ограничится этим визитом, что Александр Иванович тоже посетит его и они будут часто видеться.
Всё внешнее было безукоризненно хорошо в Юрии Николаевиче, исключая того, что он немного заикался; но между князем Голицыным и издателями «Колокола» имелось мало общего, поэтому, хотя Юрий Николаевич и бывал у нас довольно часто, вероятно от скуки, Герцен и Огарев редко уступали его просьбам посещать его. Однажды он пригласил их обедать в назначенный день; там они увидели барышню, увезенную князем из России. Она была высокая, стройная, с красивым лицом. Князь, знакомя их, представил ее как свою невесту; он действительно намеревался жениться на ней.
Герцен удивлялся, как в Лондоне князь сумел устроиться по-русски, даже нашел дом (как будто в Москве) с воротами, которые гостеприимно были настежь день и ночь; с утра стояла у крыльца пара серых коней, запряженная в коляску. Но через год или полтора весь этот блеск исчез. Юрий Николаевич скоро прожил всё, что привез из России, и вошел в неоплатные долги. Истощив свои средства, он решил дать несколько концертов. Князь был страстный любитель и большой знаток музыки: его титул, необыкновенная красота, грация, искусство, с которым он дирижировал, – всё это привлекало многочисленную публику на его концерты, которые бывали оригинальны великолепным выбором пьес и прелестным исполнением и производили фурор в Лондоне. Англичане и особенно англичанки были от них в небывалом восторге. Другого эти концерты обогатили бы, а князя скорее вводили в издержки.
Помню, Юрий Николаевич был так внимателен, что настоял, чтобы я хоть раз побывала на одном из его концертов. С трудом я решилась оставить свою маленькую дочь, спящей, на попечении Наташи Герцен и поехала в Ковент-Гарден, где проходили концерты. Вспоминаю с восторгом слышанные мною вариации на тему «Камаринской» Глинки и Девятую симфонию Бетховена с женским хором в четыреста голосов. Это было великолепно; князь дирижировал необыкновенно хорошо, со всеми малейшими оттенками страстного и понимающего музыканта. Зала была полна; изумление, восхищение читались на всех лицах.
Говорят, что по выходе из Ковент-Гардена Юрий Николаевич заказывал ужин для всех музыкантов, а дамам-певицам подносил по букету, так что, кроме убытков, князь ничего от своих успехов не получил.
Скоро пришлось князю расстаться и со своими избалованными слугами, которые рассчитывали лучше жить в Лондоне, чем жили в России, и предъявляли князю невероятные требования. Тогда Юрий Николаевич пригласил Герцена для разбирательства с ними. Александр Иванович рассказал об этом подробно в записках, напечатанных в посмертном издании. Уже давно князь отпустил своих серых неугомонных коней; он стал ездить в омнибусе, а потом – просто ходить пешком; он даже несколько похудел.
Наконец его посадили в тюрьму за долги; так как он обязался по контракту дирижировать оркестром в Креморн-Гарден, то из тюрьмы его возили туда с полицейским и тем же порядком обратно в тюрьму. Русские, навещавшие князя, рассказывали, что к нему приезжал зять Бахметев и предлагал уплатить все его долги, кажется, 200 тысяч франков, с одним условием: возвратиться тотчас в семью, в Россию. «Н…н…ни…когда!» – отвечал Юрий Николаевич, хотя нежно любил своих детей и скучал о них.
Герцен немало предостерегал князя о том, что жизнь в Лондоне очень дорога: не держа экипажа, не бросая зря денег на ветер, только с типографией Александр Иванович проживал 50 тысяч франков, составлявшие его ежегодный доход; в число трат входила единовременная помощь каким бы то ни было эмигрантам или знакомым нуждающимся: можно смело сказать, что он никогда не отказывал, никогда не вспоминал о том, что давал, а считал это обязанностью.
По этому поводу он нам рассказывал случай, который произошел с ним до нашего приезда в Лондон. Между немецкими эмигрантами он встречал, хотя и очень редко, одного выходца по фамилии Нидергубер. Впоследствии Герцен слышал, что Нидергубер – шпион австрийского правительства. Александр Иванович обратил мало внимания на этот слух, потому что Нидергубер к нему не ходил, а только на улице с ним раскланивался.
Раз поздно вечером в квартире Герцена раздался звонок, и вошел Нидергубер. Александр Иванович немало удивился этому безвременному посещению и холодно спросил, что ему угодно. «Спасите мою жену, – сказал вошедший с волнением, – она должна родить, а в доме нет ни дров, ни пищи, ни денег, ничего! Нечем будет заплатить доктору, я сам два дня уже ничего не ел». Герцен молча подал ему пятьдесят франков. Нидергубер ужасно извинялся и благодарил.
Несколько месяцев спустя немецкие эмигранты решили не допускать присутствия Нидергубера на собраниях эмиграции, так как нашли доказательства его виновности. Тогда позеленевший от гнева Нидергубер воскликнул: «Положим, я шпион, но хорош же ваш хваленый русский революционер Герцен! Он знал, что я шпион, а дал пятьдесят франков, когда моя жена родила! Что вы скажете на это?!»
После немцы спрашивали у Александра Ивановича, правда ли, что он давал денег Нидергуберу? Герцен отвечал, что как ни гадок был ему Нидергубер, однако он находил, что не имеет права отказать в помощи женщине в такую роковую для нее минуту. Главная черта в характере Герцена была доброта, жалость к людям, на которых он большею частью смотрел как на несовершеннолетних.
В то время приезжал Иван Сергеевич Тургенев; каждый год он приезжал в Лондон на несколько дней. Тогда он привез своего «Фауста», только что написанного. Я рассказывала в отрывке «Воспоминание об И.С.Тургеневе», как он читал у нас это произведение и не мог простить Огареву слишком резкого тона замечаний по этому поводу. Навестив Герцена в Park-house, он чистосердечно сознался, что ошибся, когда советовал перестать издавать «Колокол», и сам передал множество анекдотов, подтверждавших влияние и силу журнала.
В эту эпоху приезжало столько русских, что прислуга постоянно совершала ошибки; наконец Герцен распорядился, чтобы всех русских впускали в отдельную половину гостиной, куда приходила я узнавать, кто именно приехал, надолго ли в Лондоне и прочее. Те, кто приезжал только на день или два, нарочно, чтобы передать рукописи, должны были видеть Герцена немедленно, желая сообщить ему многое на словах. Тогда Александру Ивановичу приходилось оставлять свои занятия.
Когда бывали из России люди, уже известные Герцену лично или по их трудам, он бесконечно радовался им и бросал для них свои обычные дела; в таких случаях я звала его тотчас к приезжим; но большею частью только называла ему имена, а иным сама назначала свободные часы Герцена, в два или три часа пополудни. Тогда, посидев с посетителем, Герцен предлагал ему отправиться вместе в Лондон, потому что воздух и движение были необходимы Александру Ивановичу после усидчивой работы.
Герцен старался, чтобы русские не бывали у нас по воскресеньям, потому что собиралось иногда так много гостей, что трудно было ручаться, чтобы не проник к нам в этот день шпион. Но нелегко было уговорить русских быть осмотрительнее: они все-таки часто бывали и в воскресенья и часто без нужды становились очень откровенны со всеми и называли свои фамилии, тогда как все наши говорили постоянно русским или полякам, знакомя их с приезжими русскими: «Наш соотечественник, имени не помню или не слыхала». Знакомя их с иностранцами, мы говорили: «Un compatriote, le nom de famille est trop difficile à prononcer, trop barbare pour des oreilles occidentales, appelez le par son nom de bapthême: m-r Alexandre ou quelque autre nom»56.
Мне кажется, ни один человек не пострадал от неосторожности Герцена или его семейных. Он никогда не соглашался дать записку, подписанную своей рукой, к кому-нибудь в Россию, не любил также давать свои портреты, уверяя, что это ненужная неосторожность. К несчастию, не могу сказать того же о Михаиле Александровиче Бакунине; позже, явившись в Лондон, он совершал очень необдуманные поступки, последствия которых были весьма печальны: он напоминал ребенка, играющего с огнем.
Я уже упоминала имя нашего доктора Девиля; скажу о нем несколько слов.
После переворота 1852 года и возвращения Наполеона III Девиль за участие в сопротивлении новому властелину Франции был схвачен и посажен со многими другими на корабль, который должен был отвезти их в ссылку (кажется, в Кайену). Корабль находился еще у английских берегов, и так как Девиль был тогда уже профессором медицины и был очень любим студентами, то они подали Наполеону III прошение о том, чтобы его вместо ссылки высадили на английский берег; лондонский ученый мир тоже взволновался по этому поводу и тоже просил за него Наполеона, который согласился на общее желание.