Греков был неутешен; всем тяжело было сознание, что ее голос смолк навсегда: он как птичка вырвался из клетки, взвился, залился последней песней и исчез бесследно…
Госпожа Маркевич (Марко Вовчок) тоже находилась в то время в Гейдельберге; она приходила ко мне несколько раз с какой-то соотечественницей, чью фамилию я не могу припомнить; потом я встретила госпожу Маркевич еще раз с мужем и маленьким сыном. Господин Маркевич казался очень озабочен и печален; на добродушном лице его читалось глубокое уныние: он собирался обратно в Россию с нежно любимым ребенком и старался склонить жену к возвращению на родину, но она была непоколебима, решила остаться одна за границей и привела в исполнение свое намерение…
Еще до моего отъезда из Лондона Герцен получил от сына письмо, которое его очень огорчило и встревожило: Александр Александрович находился в Берне, имел комнату и стол в доме старого профессора Фогта и влюбился в его внучку Е.У., которая жила тогда у бабушки. Александр Александрович просил у отца позволения жениться на этой девушке, которой было только шестнадцать лет. Герцен находил, что сын его тоже слишком молод, чтобы решиться на такой важный шаг; вдобавок на дне души его таилась мечта, что сын его, если женится, то непременно на русской; ту же мечту он питал и относительно дочерей, но ему не дано было увидеть осуществление своих желаний. Долго переписываясь с сыном по этому поводу, он наконец уступил просьбам и согласился на брак.
Семейство невесты жило в Америке, но вскоре родственники приехали для свидания с родными в Швейцарию. Мать и отец Е. охотно согласились на выбор дочери, потому что знали Герцена и питали к нему беспредельное уважение. Провожая из Берна родственников невесты, которые пробыли в Европе более полгода, Александр заехал к нам в Гейдельберг и познакомил меня со своей будущей женой.
Вернувшись из Лондона, зять мой стал собираться обратно в Россию и вскоре простился с нами. Мы поехали его провожать на дебаркадер железной дороги со всеми детьми, которые, расставаясь ненадолго с отцом, весело кричали ему в пять голосов:
– Прощай, пап<, прощай!
Воодушевленная всеобщим волнением, моя дочь повторяла тоже:
– Прощай, пап<, прощай, пап<.
Какая-то русская нянюшка подошла к ней и сказала:
– Позвольте мне поцеловать вашу ручку за то, что вы так мило прощаетесь со своим папой.
Вскоре мы покинули Гейдельберг ради морских купаний; нам посоветовали ехать в Блакенберг, тихое место без малейших удобств, потому мало посещаемое туристами. В Блакенберге была одна только гостиница, цены на пищу и комнаты были очень высокие, так как конкуренции не было вовсе. Поэтому мы решили взять маленькую квартиру, в которой и разместились, хотя и не без тесноты.
Купанье мне не нравилось: надо было пройти по камням большое пространство до моря, может, с четверть версты. На английских берегах купанье гораздо привлекательнее, ближе и лучше обставлено, приезжие пользуются деревенским комфортом, а в Блакенберге было слишком много всяких лишений и неудобств. Однако мы и не думали переменить место с такой большой семьей: дети то ловили в море медуз и приносили показывать их нам, то, вооруженные лопаточками, забавлялись, роясь в камнях и песке. Настасья Михайловна Стравинская, сестра Николая Михайловича, приехала в Блакенберг для свидания с нами. Она была с мужем и трехлетним ребенком – сыном ее любимой племянницы. Так как Стравинские приехали ненадолго, то остановились в гостинице, куда мы каждый день заходили за ними, чтобы идти вместе к морю.
Помню, что в Блакенберге моей дочери минуло два года; в этот день мы были удивлены и обрадованы приездом нашего старого знакомого Павла Васильевича Анненкова, который был в Лондоне и взялся свезти мне письма и игрушки от наших для моей маленькой дочери.
Мы вспоминали с Анненковым 1848 год, наше пребывание в Париже во время июньских дней; вспоминали и о тогдашних близких знакомых, о Наталье Александровне Герцен, которую он тоже очень любил и ценил, как я.
Скоро и незаметно пролетело время нашего свидания с сестрой и пришлось расстаться и с ней: сестре нужно было до холода возвратиться домой. Тяжело, полно печальных предчувствий было это последнее прощание… Более мы не видались… По отъезде сестры я почувствовала страшное одиночество, оставшись с моей малюткой, и решила съездить посмотреть Швейцарию, так как никогда там не была. Вдобавок там учился Александр Герцен. Пробыв некоторое время в живописной Лозанне, я много гуляла по роскошным садам и восхищалась совершенно новой для меня природой, которая оказывала на меня умиротворяющее, успокаивающее влияние… Стада рогатого скота, мирно пасясь по лугам и звеня колокольчиками различных тонов, гармонировали с остальным; пастух собирал скот своим пением и игрой на флейте, кажется, или на каком-то другом инструменте. Позже я отправилась в Женеву, где встретилась с Александром и семейством его невесты. Они все держались со мной как с будущей родственницей, и требовали, чтобы я принимала участие с моей малюткой в их экскурсиях.
Александр уговорил меня ехать в Берн, куда он скоро возвратился для своих занятий. Он нашел мне большую комнату, кажется со столом, и написал, чтоб я приезжала, что всё готово. Тогда я отправилась в Берн и поселилась там на некоторое время. Александр познакомил меня со всеми членами семьи Фогтов: прежде всего со стариками, у которых он жил. Старый профессор Фогт был в то время лет семидесяти, высокого роста, худощавый и довольно молчаливый, но с весьма умным выражением лица. Несмотря на свои преклонные годы, он имел больницу под своим ведомством и ежедневно посещал ее, занимаясь ею очень серьезно.
Жена его была довольно высокая, полная женщина, по чертам ее лица видно было, что в молодости она была хороша собой; несмотря на природный острый ум, она не получила никакого образования. Она была энергичного и прямого характера и потому иным не нравилась. Менее всех ладил с нею ее первенец, ныне известный натуралист Карл Фогт. Он обвинял мать в деспотизме во времена его юности и потом остался на всю жизнь убежден, что она самое неуживчивое существо.
Под этим впечатлением я с ней и познакомилась, но скоро оно сменилось чувством симпатии и благодарности, потому что с первого моего посещения госпожа Фогт сердечно полюбила мою малютку и, к удивлению всех ее родственников, давала ей забавляться разными безделицами и позволяла даже устраивать беспорядок, а сама разговаривала со мной. Бывало, что она прерывала наши беседы, чтобы поиграть с ребенком: иногда они накидывали на палки платки в виде знамени и танцевали с ними, издавая в то же время разные энергичные возгласы. У госпожи Фогт было в Берне очень много внуков и внучек, но она к ним не чувствовала никакой симпатии; когда они заходили к ней, она не знала, что с ними делать, и в виде любезности предлагала им каждый раз умыться, а потом отсылала домой. Она любила исключительно ту внучку, которая была обручена с Александром и которой в то время не было в Берне.
Мне иногда приходило в голову, что ей должны наскучить мои частые посещения; тогда я пропускала день, но госпожа Фогт тотчас присылала ко мне Александра узнать, здоровы ли мы и почему не были у нее; я откровенно объяснила причину и потом, по ее желанию, ходила к ней ежедневно.
Мне случалось засидеться у Фогтов и обедать или ужинать у них; их образ жизни был самый простой, пища – самая незатейливая: все собирались в столовой, где стоял огромный круглый стол – «исторический», как говорили Фогты; все блюда ставились прямо на стол, середина которого вертелась при малейшем прикосновении. Каждому можно было брать, что ему нужно, без посторонней помощи. Этот стол был сделан по плану профессора Фогта, когда дети его были небольшие и все находились еще дома, а обстоятельства профессора не позволяли иметь прислугу. Когда профессор женился, он ничего не имел, кроме ничтожного жалованья, как и жена его. Она любила рассказывать, как привязывала своего Карла шалью крепко себе на спину и готовила кушанье, стирала белье, словом, выполняла все домашние дела с ребенком на спине.
Впоследствии, когда стало уже несколько детей, ей приходилось брать помощницу на несколько часов в день. У нее было восемь детей: четыре сына и четыре дочери. Я видела Карла Фогта, адвоката Эмиля Фогта и замечательно хорошего доктора Адольфа Фогта; Густава Фогта, меньшего, я видела только раз на семейном празднике, но не желала с ним знакомиться, потому что слышала из верного источника, что он ненавидит русских. Трех дочерей старушки Фогт я тоже знала (четвертая не приезжала из Америки), но сказать о них ничего не могу: они, как и снохи госпожи Фогт, были немки, деятельные в узкой сфере обыденной жизни, и только.
Помню, раз Александр зашел ко мне и сказал, что послан госпожой Фогт, чтобы просить меня принять участие в их семейном празднике, на который собиралась вся родня Фогтов. Раз в год они нанимали в гостинице просторную залу, музыкантов, заказывали ужин. В этот день собрание было торжественно, потому что праздновали золотую свадьбу профессора Фогта. Александр говорил мне, что старушка Фогт будет очень недовольна, если я откажусь, как будто показывая отчуждение; он убедил меня согласиться и, уходя, сказал, что зайдет за нами сам.
Так мне пришлось присутствовать при немецком празднике. Все меня радушно приняли, особенно госпожа Фогт; когда музыканты заиграли вальс, старый профессор обвил стан своей подруги и они закружились в такт, ловко, не уступая ни в чем молодым; потом молодежь занялась танцами, а взрослые – разговором; из молодых один Александр не танцевал, потому что в отрочестве ему не пришлось практиковаться в этом искусстве, а позже уже не хочется учиться таким пустякам.
Этот праздник был для меня образцом какой-то человеческой пирамиды, внизу которой стоял старый профессор с милой и симпатичной старушкой, а выше них – дети с женами, племянники, внуки, внучки… Я глядела на эти довольные, простодушные лица, все они были близки друг другу… А я… Какой одинокой я почувствовала себя на этом празднике! Если бы можно было, кажется, я убежала бы, чтоб избавиться от неприятного чувства, которое он возбуждал во мне. А старушка Фогт приглашала меня так настойчиво, чтобы доставить мне удовольствие!.. Намерения и последствия! Как это противоположно иногда, подумала я, но в это время глаза мои опустились на мою маленькую дочь, и я поняла, что всё это вздор,