Мне было весьма неприятно услышать это, но я не решилась высказать ей свои опасения относительно Девиля и слишком мало ее знала, чтобы давать ей советы. Я сказала только, что для себя намерена пригласить Пристли.
Вскоре, испросив у Наполеона III позволения о въезде в Париж для свидания с больной дочерью Ольгой, Герцен отправился с Наташей в Париж. Во время его отсутствия мне доложили раз, что его спрашивает французский аптекарь Жозо. Я велела ответить, что Герцен в Париже; тогда Жозо попросил меня принять его по важному делу. Я пригласила его в салон; он сел против меня, извиняясь, что обеспокоил меня.
– Я знаю, – сказал он после обычных приветствий, – что ваше семейство в дружеских отношениях с нашим уважаемым доктором Девилем, а потому осмеливаюсь спросить, не замечали ли вы или кто-нибудь из ваших чего-нибудь странного за последнее время в нашем уважаемом друге?
Я молчала, обдумывая, как отвечать на такой неожиданный вопрос. Поняв, вероятно, мое затруднительное положение, Жозо продолжал:
– Будьте уверены, что это останется между нами. Видите, я буду тоже вполне откровенен с вами. Несколько недель тому назад у моей служанки заболела нога так сильно, что она не могла почти ступить. Когда доктор Девиль заехал, по обыкновению, в аптеку, я попросил его взглянуть на больную и прописать ей лекарство, на что он согласился очень охотно, осмотрел ногу и прописал рецепт. Проводив и поблагодарив доктора, я отправился в аптеку с рецептом и там развернул его. Это был набор слов по-латыни, из которого не выходило никакого смысла. Через несколько дней является в аптеку посланный от больного с подобным же рецептом, подписанным доктором Девилем. Что же мне делать?! Мы обязаны исполнить немедленно предписание медика, а предписания доктора Девиля бессмысленны, вредить же репутации доктора разглашением моих замечаний я не желал бы: доктор Девиль такой прекрасный человек. По всему этому я хотел спросить у вас, не замечали ли господин Герцен или господин Огарев чего-нибудь странного в своем приятеле?
Я отвечала, что, действительно, странности доктора Девиля в последнее время обратили внимание обоих друзей, что они предполагают какую-то внезапную болезнь и что в настоящее время доктор Девиль нас более не пользует. Жозо сказал, что, стало быть, его предположения оправдались, встал и раскланялся.
На другой день поутру, но уже не рано, явился князь Юрий Николаевич Голицын и просил меня навестить Юлию Федоровну, если можно тотчас. В пять часов утра, рассказывал князь Голицын, он ездил сам за Девилем, который обещался быть немедленно у больной; однако время шло, а его всё не было. Наконец на исходе девятого часа он явился с каким-то господином, на вид очень порядочным и хорошо одетым и, к удивлению Юрия Николаевича, прошел с ним прямо в спальню Юлии Федоровны.
Голицын поклонился незнакомцу и спросил его:
– Вы, вероятно, тоже доктор?
– О, нет, – отвечал тот с каким-то отчаянием в голосе, – я вовсе не медик; проводите меня, пожалуйста, отсюда, пока доктор не смотрит на нас, я вам расскажу, как я сюда попал.
Юрий Николаевич исполнил желание посетителя. Когда они вышли в сад, незнакомец сказал ему:
– Я шел задумчиво по Риджент-стрит, меня обогнала двухместная карета, мужская голова высунулась из кареты, и незнакомый мужчина в очках позвал меня по-французски. «Monsieur, monsieur! – кричал мне господин из кареты. – Во имя чести, я требую, чтоб вы остановились». При этих словах я поспешно подошел к остановившейся карете. «Чем могу быть вам полезен?» – спросил я. – «Поедемте со мной, не отказывайтесь, вы всё узнаете после; вы должны быть моим свидетелем, нам некогда терять время; во имя чести поедемте». – Я сел в карету, и мы приехали сюда; более я ничего не знаю, прощайте и извините мой неуместный визит, – сказал незнакомец, поклонился и удалился.
– Юлия Федоровна, – говорил князь Голицын, – хотела о чем-то спросить доктора, но он ее не слушал и только говорил: «Попробуйте мои волосы; не правда ли, как они мягки, а это потому, что я читаю Библию и вам советую». Видя, что Девиль не занимается больной, а только беспокоит ее своими пустыми речами, я пригласил его выпить со мной кофе. Когда мы вошли в столовую, всё было уже на столе. Доктор сел, рассеянно пил, потом спросил: «Князь, что мы пьем?» – «Кофе», – отвечал я, улыбаясь его рассеянности. – «Вы меня отравили, – вскричал он, – я сейчас же об этом заявлю полиции!» – встал и уехал. Не знаю, – продолжал Юрий Николаевич, – доносил ли он полиции на меня или нет. Что же с ним? Он в самом деле с ума сошел? Жаль его, он был хороший доктор и прямой человек. Однако я заговорился, надо сходить поскорей хоть за английским доктором; будьте так добры, посидите немного у нас, вы хоть будете переводчицей, а то Юлия ни слова не знает по-английски.
Я пошла к ним и взяла свою малютку, которая играла весь день в их саду со своей няней. Вечером я сходила домой, чтобы уложить свою маленькую дочь, потом возвратилась к Юлии Федоровне. Добрейшая miss Reeve обещала никуда не отлучаться до моего возвращения.
В полночь у Юлии Федоровны родился сын; поздравив ее, я поспешила домой. Князь Голицын проводил меня, но, к счастию, мы тотчас встретили полицейского, которого я просила достать мне карету. Полицейский поднес к губам свисток и издал пронзительный свист. Вскоре послышался стук приближающейся кареты. Когда она подъехала, он меня усадил и сказал, сколько следует заплатить.
После похождений Девиля у князя Голицына всем знакомым доктора стало ясно, что он психически болен, но, несмотря на это, он продолжал ежедневно принимать больных, пока не случилось какому-то горячему лорду заехать к Девилю, чтобы попросить его дать ему что-нибудь от зубной боли. Девиль окинул его насмешливым взглядом и сказал: «Я вам советую надеть кринолин».
Лорду не понравилась такая неуместная шутка, он пришел в неописуемый гнев и довел до сведения начальства, что доктор Девиль сошел с ума, а между тем принимает ежедневно больных. Последствием этого заявления стало то, что ежедневный прием больных у Девиля прекратился. Вскоре слухи о болезни доктора дошли и до его брата, который просил, чтобы доктор был освидетельствован, а на имущество его наложили запрещение. Когда несколько докторов съехались в квартире Девиля для освидетельствования и стали задавать ему разные вопросы, Девиль лукаво улыбнулся.
– Господа, – сказал он, – вы приехали свидетельствовать меня; я помню, мне приходилось тоже делать то, что вы делаете нынче, задавать те вопросы, которые вы мне предлагаете. Ну, что же, спрашивайте, я буду отвечать.
Доктора сконфузились и стали опровергать его догадки, но доктор Девиль стоял на своем:
– Зачем вы хотите меня обманывать? Это бесполезно, я глубоко убежден, что вы приехали меня свидетельствовать, потом наложить арест на мое имущество, а меня засадить в клетку, в очень приятное заведение.
Действительно, все эти предположения сбылись. Доктора Девиля отправили с полицейским во Францию, где тот должен был сдать его в дом умалишенных. Оригинально, что сам Девиль учил полицейского, к кому обращаться и как его сдать. Вскоре Девиль там умер.
По возвращении из Парижа Герцен рассказывал очень много о декабристе Волконском, который показался ему очень симпатичен. Двоюродный брат Герцена Левицкий сделал тогда превосходную фотографию с Герцена в сидячем положении, облокотившегося на стол. Фотография эта уцелела у меня; я думаю, она известна в России.
После долгих лет разлуки в Париже Герцен впервые встретился со своей кузиной Татьяной Петровной Пассек. Он много рассказывал о своем свидании с ней, говорил, что Яковлевы дурно поступили с ней, что они завладели частью ее состояния; потому, когда Татьяна Петровна нуждалась в деньгах, он давал ей, сколько она хотела, и никогда не спрашивал обратно. Во мнениях он очень расходился с другом юности. Татьяна Петровна Пассек была религиозна и находила спасение своей родины в монархическом правлении. Они спорили горячо, крепко отстаивая свои убеждения, и расстались с улыбкой, сознавая, что только могила умиротворит их крайние взгляды, но пока они живы, они будут борцами противоположных лагерей.
Вскоре после приезда Герцена из Франции к нему приехали гости, которые нас всех очень интересовали: Иван Сергеевич Тургенев и Лев Николаевич Толстой. Первого мы знали давно, привыкли к его капризам и маленьким странностям, а Толстого мы видели в первый раз.
Незадолго до отъезда из России Огарев и я читали с восторгом «Детство. Отрочество. Юность» Толстого, его рассказы о Крымской войне. Огарев постоянно говорил об этих произведениях и об их авторе.
Приехав в Лондон, мы поспешили поделиться с Герценом рассказом о новом, необыкновенно даровитом писателе. Оказалось, что Герцен читал уже многое из его сочинений и восхищался ими. Особенно удивлялся Герцен смелости Толстого говорить о таких тонких, глубоко затаенных чувствах, которые, быть может, испытаны многими, но никем не были высказаны. Что касается его философских воззрений, Герцен находил их слабыми, туманными, часто бездоказательными.
Толстой у нас в доме, – думали мы с Наташей и спешили в гостиную, чтобы взглянуть на замечательного соотечественника нашего, которого читала вся Россия. Когда мы вошли, граф Толстой о чем-то горячо спорил с Тургеневым. Огарев и Герцен тоже принимали участие в этом разговоре. В то время (в 1861 году) Толстому было на вид около тридцати пяти лет; он был среднего роста, черты его лица были некрасивы, маленькие серые глаза исполнены проницательности и задумчивости. Странно только, что вообще выражение его лица никогда не имело того детского добродушия, которое виднелось иногда в улыбке Ивана Сергеевича и было так привлекательно в нем.
Когда мы вошли, начались обыкновенные представления. Конечно, Толстой и не воображал, с каким трепетом мы пожали его руку и не говорили даже с ним, а только слушали его разговоры с другими. Он ездил к нам ежедневно. Спустя несколько дней стало очевидно, что как писатель он гораздо симпатичнее, чем как мыслитель, потому что он бывал иногда нелогичен: сторонник фатализма, он часто вел горячие споры с Тургеневым, они говорили друг другу весьма неприятные вещи. Когда споры прекращались, а Толстой бывал в хорошем настроении, он пел, аккомпанируя себе на фортепиано, солдатские песни, сочиненные им в Крыму во время войны: