Он долго еще дожидался. Наконец в толпе сделалось движение, и по ней пробежал на далекое расстояние гул: «Едет!» Потом наступила полнейшая тишина.
Все глаза устремились в ту сторону, откуда раздавался далекий звук приближающихся экипажей. Наконец вдали показались коляски и кареты. В первой коляске сидел Гарибальди с кем-то из сопровождающих. Он был одет, как всегда, в традиционный серый плащ, накинутый сверх красной блузы с морским воротником и широкими рукавами. Блуза была заправлена в панталоны или, лучше сказать, широкие шаровары. На шее был платок, завязанный простым узлом (как завязывают всегда матросы) спереди; на голове – круглая серая шляпа. Замечательно, что во всё время своего пребывания в Лондоне Гарибальди являлся в этом костюме на все обеды и вечера, даваемые в его честь английской чопорной аристократией.
Но возвращаюсь к моему рассказу. При появлении Гарибальди в толпе раздались со всех сторон дружные возгласы «Vive Garibaldi! Welcome to England!» Многие бросились к коляске и целовали плащ Гарибальди; другие выпрягли лошадей из коляски. «Зачем это, зачем…», – говорил Гарибальди, но его не слушали. Раздался визг раздавленной в толпе собаки. «Бедная, – сказал Гарибальди, – я причина ее конца, как это досадно».
Вместо лошадей люди с восторгом повезли на себе своего почетного гостя к той гостинице, где он должен был остановиться. Многочисленная толпа провожала его и долго стояла под его окнами, радостно и громко приветствуя его. Гарибальди вышел на балкон и сердечно благодарил.
В этот день Герцен едва успел пожать руку Гарибальди, потому что последний, потрясенный неожиданно горячим приемом англичан, нуждался в совершенном покое. Герцен не видал народного вождя в продолжение нескольких лет и нашел в нем большую перемену. Гарибальди постарел и слегка прихрамывал.
На другой день Герцен и Огарев с утра уехали вместе в Лондон для свидания с Гарибальди. Просидели они у него довольно долго, но говорить с ним от души обо всем, что их интересовало, было немыслимо; разговор их ежеминутно прерывался. Гарибальди докладывали, что такие-то желают представиться ему, что он зван к такому-то на обед, на вечер туда-то; подавали ему письма, поздравительные и пригласительные телеграммы из множества городов Англии. И все эти вопросы он должен был обсуждать и на всё диктовать ответы своему секретарю, назначать дни и прочее. В его свите нашлись распорядители, которые направляли его, куда хотели они (вероятно, Гарибальди по привычке и по мягкости характера не мог освободиться от их влияния). Эти приближенные старались преимущественно, чтобы Гарибальди не отказывался от приглашений аристократии, которая, если верить молве, заметив необыкновенное влечение народа к итальянскому вождю, желала, так сказать, украсть Гарибальди у него, самым обаятельным образом прикрывая это насилие симпатией.
В отеле, где стоял Гарибальди, с утра гремела музыка; дирижировавший оркестром считал за особенное счастье и честь играть для Гарибальди. Каждый день назначались часы для приема желающих видеть народного героя. Музыка, не умолкавшая ни на минуту, придавала еще более торжественности этим приемам. В дверях стоял швейцар, громко провозглашавший фамилии лиц, которые проходили в дверь, чтобы представиться. Гарибальди привставал с дивана, кланялся, и ему кланялись; иные жали ему руку и обменивались с ним несколькими словами. Он не успевал опуститься на диван, как слышался другой возглас, и другой посетитель занимал место предыдущего. И так в продолжение почти всего дня; живые китайские тени! Во время представления один англичанин буквально вырвал у Гарибальди палку, на которую последний привык опираться, и заменил ее щегольской тростью. Напрасно Гарибальди отказывался от обмена, англичанин настоял на своем. Вообще англичане бывают очень настойчивы, когда решаются завладеть какой-нибудь редкостью. Гарибальди было очень неприятно, и он нехотя подчинился насилию, жалея о своем привычном костыле.
Друзья Гарибальди расположились в другой комнате и тихо беседовали о том, где же и когда состоится официальное свидание Гарибальди с Мадзини.
– Ведь это чад, угар! – восклицал вполголоса один из них. – Бедный Гарибальди, да он мученик здесь!
– Что общего между ним и английской аристократией! – подхватил другой.
Сидя в этом обществе, Герцену пришла мысль позвать Гарибальди к себе. У нас бы он наверняка встретился с Мадзини, и произошло бы наконец между ними это явное сближение, которое должно было иметь такое серьезное влияние на сторонников этих народных вождей. Кроме того, Герцен думал, что хорошо, когда народный герой, заслуживший такую всеобщую симпатию, посещает дом русского изгнанника.
Едва заканчивался очередной прием, как окружающие Гарибальди напоминали ему, что он уже принял приглашение на обед к такому-то лорду. Гарибальди не возражал, но со вздохом объявлял, что готов исполнить свое обещание, хотя и чувствует большую усталость.
Мне очень хотелось взглянуть не на Гарибальди (его я надеялась видеть у нас), а на народные восторги. Они действительно не охладели во всё время пребывания Гарибальди в Лондоне. С этой целью я поехала в Лондон с Герценом. Когда Гарибальди ездил по городу, навещая своих друзей или знакомых, толпа, узнав его, бежала за ним до цели его поездки и оставалась там до его выхода.
Наконец в одну из своих ежедневных поездок в Лондон Герцен привел в исполнение свое намерение пригласить Гарибальди отобедать в Теддингтоне. Но у свиты Гарибальди он встретил большое сопротивление своему плану; республиканская известность Герцена очень мешала в глазах этих тайных реакционеров. Они стали доказывать генералу (как они называли Гарибальди), что он не может успеть в Теддингтон. Генерал приехал всего на пять дней, и по всем дням расписание уже сделано; но на этот раз Гарибальди удивил всех своей настойчивостью.
– Герцен давнишний друг, – сказал он, – как бы то ни было, я буду у него.
– Но карета не может поспеть… – начал было один из его клевретов.
– Не беспокойтесь о карете, – возразил Герцен, – я приеду за Гарибальди, и мы вместе отправимся в карете в Теддингтон.
Так это и устроилось вопреки воле распорядителей. Собираясь в Теддингтон, Гарибальди поручил кому-то из более важных приближенных, не помню, кому именно, кажется, своему доктору, узнать у премьер-министра, не будет ли неприятно английскому правительству, если он примет приглашения, присланные ему рабочими из разных промышленных городов Англии.
Теперь мне остается рассказать о нашем празднике.
Получив обещание Гарибальди быть непременно в Теддингтоне в условленный день, Герцен отправился к трактирщику Кюну и заказал обед к назначенному дню. Этот заказ потребовал много времени, потому что Герцен желал выбрать сам несколько итальянских блюд; а Кюн, необыкновенно польщенный, что выбор Герцена пал именно на него, предлагал и то и другое, был многоречив и вместе так весел и забавен, что Герцен с трудом удержался от смеха и вырвался наконец от Кюна, говоря, что вполне доверяет ему во всем. Потом Герцен заехал к Тхоржевскому, дал ему несколько поручений для нашего обеда и рассказал о назначенном для праздника дне. Очень радуясь успеху Герцена, Тхоржевский сказал, что приедет в этот день с утра, чтобы помочь в чем-нибудь по дому. Оттуда Герцен заехал к Мадзини, рассказал ему подробно о борьбе со свитой Гарибальди и о своей победе над ними. Мадзини был очень доволен, что всё так уладилось. Герцен дал ему полное право приглашать из итальянской эмиграции всех, кого он сам желает видеть в Теддингтоне. Мадзини был в очень хорошем расположении духа. Он радовался, что увидит Гарибальди запросто и без всяких официальных помех. Герцен сказал ему, что звал Саффи с женой, встретив их у Гарибальди, и расстался с ним, спеша домой.
Чернецкий, ближайший наш сосед, пришел вечером по делам типографии и, услышав весть о нашем обеде, обещал прийти пораньше с Марианной, которая могла много мне помочь в распоряжениях по хозяйству.
Помню, что в день праздника, взглянув в окно рано поутру, я увидела огромную фуру, ехавшую с железной дороги прямо к нам. Фура была послана Кюном, который отправил к нам всё, что нужно было для приготовления обеда: всевозможную провизию, закуски, десерты, вина, купленные самим Александром Ивановичем, между которыми помню белую марсалу, долженствовавшую напомнить дорогому гостю о родине его, Ницце. Разумеется, были присланы и повара, и прислуга.
Приглашенные были большею частью итальянцы, англичанки-мадзинистки и несколько поляков. Русских, кажется, не было, потому что в то время в Лондоне не было приезжих из России. Какой-то итальянский патриот, кондитер или повар, уже очень старый, просил, как милости, у Герцена позволения приготовить десерт. Он сделал мороженое: на красной скале был представлен шоколадный конь и на нем всадник, у которого вместо знамени было в руке изображение Гарибальди, тисненное серым и красным шелком. Вечером, когда мы усталые расходились по своим комнатам, Герцен снял с мороженого изображение Гарибальди и сказал мне: «Спрячь его в память о нашем празднике; мне грустно только, что старших детей не было тут в этот день!» Этот снимок, несмотря на мои переезды и скитания, сохранился у меня до сих пор.
День праздника был для меня совершенно испорчен одной неприятной случайностью. Встав рано в этот день и напившись наскоро кофе, я присутствовала при завтраке детей, а потом сошла вниз и стала приводить всё в порядок: расставляла мебель с горничной, как мне казалось удобнее, убирала забытые детские игрушки и прочее. Огарев имел привычку вставать гораздо позже всех и пил кофе один; но обыкновенно, услышав, как он звонит в столовой, чтобы Жюль подал ему горячий кофе, Герцен сходил к нему с «Таймсом» в руке и передавал новости, толковал о типографии и оставался с ним почти всё время.
В этот день Герцен ночевал в Лондоне и должен был приехать только в шестом часу, с Гарибальди. Поэтому Огарев пил кофе один; моя старшая дочь, тогда пятилетний ребенок, побежала за ним в столовую. При ней случилось то, чего я всегда боялась: Огарев вдруг упал в припадке эпилепсии. Он был в продолжение всей жизни подвержен этим припадкам, но малютка этого никогда не видала, испугалась и со слезами побежала искать меня. Ей встретилс