Я подала ему рюмку. Он выпил и сказал, что озноб стал проходить.
– Теперь хотелось бы покурить, – сказал он, – но так дрожу, что не могу набить трубки.
– А я разве не сумею?.. – сказала я.
Взяла трубку, вычистила ее, продула, набила, даже закурила сама и подала ему. Он остался очень доволен и попросил меня идти спать.
Я прилегла одетая на свою кровать; предчувствие, внутренняя тревога не давали мне заснуть; ночью я слышала, что он стонет и ворочается. Я беспрестанно вставала, подходила к его двери, а иногда входила в его комнату. Увидев меня, он жаловался, что не может спать; бок сильно болел, и ноги ломило нестерпимо. Я разбудила нашу горничную Эрминию (итальянку) и с ее помощью сделала горчичники и приложила сначала к боку, потом к одной ноге, но к другой Герцен ни за что не согласился.
Боль стала уменьшаться, но затем начались сильный жар и бред. Александр Иванович то говорил громко, то стонал. Встревоженная его положением, я едва могла дождаться утра. Как только стало рассветать, я зашла к Ольге и попросила ее немедленно отнести телеграмму к Шарко. Последний должен был приехать к нам в пять часов вечера, но, видя положение, я боялась так долго ждать.
Шарко приехал в одиннадцать часов утра. Герцен ему чрезвычайно обрадовался и рассказал всё, что чувствовал. Шарко попросил меня подержать больному руки, а сам стал выслушивать ему грудь.
– До сих пор ничего не слышно, – сказал Шарко. – Впрочем, в первые дни болезни оскультация мало дает. Надобно тотчас же поставить ему вантузы и давать прописанный мною сироп. Я заеду опять вечером.
Александру Ивановичу поставили банки, как велел Шарко, а вечером он опять приехал.
Между прочим доктору рассказали и о старой болезни Герцена, но Шарко перебил рассказ, заметив:
– Да у меня у самого диабет. Это мы будем после лечить.
Однако попросил приготовить ему стклянку для анализа и с этого дня постоянно брал по две стклянки в день.
На другое утро Шарко опять выслушал грудь больного и сказал:
– Надобно опять ставить вантузы. У вас воспаление в левом легком, но это не важно. Воспалено самое маленькое место.
Мне было очень больно, что он сказал это при Герцене, потому что я вспомнила, что Александр Иванович говорил всегда: «Я умру или параличом, или воспалением легких».
Все изумились неосторожности Шарко.
С этого дня больной каждый раз спрашивал доктора:
– Воспаление распространяется?
И Шарко отвечал:
– Нисколько.
В понедельник больному стало немного лучше; ему поставили шпанскую мушку, она не натянула. Доктор велел поставить другую, повыше. Та немного соскользнула и произвела мелкие пузырьки. Снимать мушку мне помогал Вырубов. Наташа, хотя и была со мной днем, но, сама больная еще, мало могла помочь. Ольга же редко входила к отцу; она находилась с Мейзенбуг, в комнатах, отдаленных от комнаты Александра Ивановича.
Когда Вырубов сел подле больного, то нашел его очень взволнованным. Александр Иванович сказал ему:
– Меня держат точно помешанного, не сообщают никаких новостей. Скажите мне, отдали Рошфора под суд или нет?85
– Отдали, – отвечал Вырубов.
– Сколько голосов?
– 234.
– Против скольких?
– Против 34.
Жар начал спадать.
На следующее утро доктор остался очень доволен. Несмотря на это, провожая его, я спросила:
– Не вызвать ли сына Герцена?
– Если понадобится, я вам скажу, но до сих пор не вижу ни малейшей опасности.
Во вторник доктор нашел, что жар усилился, а когда приехал вечером, то сказал:
– Сегодня вечером даже пульсация не возвысилась. Это шаг вперед. Если завтра пойдет так же, то я положительно скажу вам цифру.
У всех нас воскресла надежда.
В ночь на среду Герцен снова стал волноваться так сильно, что не мог найти себе места, сердился и беспрестанно говорил:
– Боль нестерпимая, боль нестерпимая.
Послали за Шарко, по-видимому, он не ждал этой перемены и, осмотрев больного, сказал:
– Теперь можете выписать сына: если он приедет понапрасну, то может только порадоваться с нами.
Затем велел поставить больному на грудь шпанскую мушку и уехал.
Герцен согласился с трудом и всё говорил:
– Они все делают вздор.
Тогда я была не в состоянии размышлять и критиковать действия Шарко, у меня хватало только сил исполнять его приказания, теперь же я вполне согласна с Александром Ивановичем…
На следующий день Шарко приехал в полдень.
Жар не убавлялся. Герцен дышал тяжело.
С того времени как доктор узнал, что у Александра Ивановича диабет, он велел ему давать как можно чаще бульон, кофе, крепкий чай, малину; но, несмотря ни на что, силы больного иссякали. Спать он не мог. Ему стали давать пилюли против бессонницы. Он засыпал, но отрывочно, и во сне бредил.
Вырубов, который находился у нас во время второго визита Шарко, по отъезде доктора сказал:
– Не лучше ли собрать консультацию?
И когда приехал Шарко, Вырубов спросил у него, не полезно ли это будет. Шарко отвечал:
– Я понимаю ваше положение, но не нахожу надобности в консультации. В болезни господина Герцена нет ничего спорного. У него поражено левое легкое, и если сил хватит снова refaire86 то, что уже исчезло, то он спасен. Сверх всего, я должен сказать вам, что диабет очень мешает. В пять часов я опять буду у вас, располагайте мной. Против консультации ничего не имею.
По отъезде Шарко Вырубов предложил привезти на консультацию друга своего, доктора Дю Бризе. Шарко мы ждали долго; наконец он приехал и, по-видимому, был не совсем доволен присутствием другого доктора.
Следовало предупредить больного, я вышла к нему и сказала с веселым видом:
– Здесь Вырубов со своим другом. Я бы очень желала знать его мнение о твоем лечении.
– Но что скажет Шарко? – спросил Герцен.
– Шарко согласен.
– В таком случае, скажи Вырубову, что я очень рад, а Шарко – что очень огорчен.
Он мог еще шутить…
Доктора вошли. Вырубов помог мне поддержать больного, и Дю Бризе выслушал его грудь, но когда, по моей просьбе, хотел сказать при больном несколько утешительных слов, Шарко перебил его и стал утверждать, что поражена б\льшая часть легкого. Я не позволила ему продолжать и, обратившись к Герцену, сказала:
– Месье Шарко находит, что у тебя меньше жара. Сказав это, я взглянула на Шарко так выразительно, что он подтвердил мои слова.
Герцену прописали пилюли с хинином и мускусом. Консультация кончилась ничем. Дю Бризе подошел ко мне с изъявлением, что всё сделано хорошо, следует только продолжать. Собственно, я и предчувствовала, что консультация не даст ничего.
В среду, накануне кончины Александра Ивановича, проходила по нашей улице военная музыка. Герцен очень любил ее. Он улыбнулся и отбил такт по моей руке. Я едва удерживала слезы. Помолчав немного, он вдруг сказал:
– Не надобно плакать, не надобно мучиться, мы все должны умереть.
А спустя несколько часов, сказал вдруг:
– Отчего бы не ехать нам в Россию?
В этот день в нашей семье прошел разговор, не послать ли за Огаревым. Вырубов не советовал, вероятно, потому, что Огареву трудно было переезжать; но я все-таки настояла, и ему телеграфировали.
Ночь эту больной провел беспокойно, поминутно просыпался и просил пить. В четыре часа он стал так тревожен, что не мог более спать, и как-то торжественно сказал мне:
– Ну, доктора – дураки, они чуть не уморили меня этими старыми средствами и диетой. Сегодня я сам себя буду лечить. Я знаю лучше них, что мне полезно, что мне надобно. Чувствую страшный голод, звони скорей и прикажи, чтобы мне подали кофе с молоком и хлебом.
– Еще слишком рано, еще нет и пяти часов, – сказала я.
– Ах, какая ты смешная, – возразил на это весело Александр Иванович, – зачем же ты так рано оделась?
Я ничего на эти слова не возразила. С первого дня болезни я не ложилась спать. Войдя в комнату Наташи, я сказала ей, что больной требует хлеба и прочего, а Шарко строго запретил всё это.
Герцен нетерпеливо позвал нас обеих. Тогда я позвонила и заказала café complet87. Вскоре принесли черный кофе, но хлеба нигде не могли достать, так как было еще слишком рано, а вчерашнего в доме не было. Мы попросили гарсона достать как-нибудь. Больной не верил нам и думал, что мы боимся дать ему без позволения доктора.
Наконец принесли немного молока и крошечный кусочек хлеба. Мы подали Герцену, он выпил немного молока, а хлеба есть не стал, говоря, что хлеб очень дурен.
– Теперь, – сказал он, – дайте мне скорей умыться и одеться. Погрейте рубашку и фуфайку. Я хочу вымыться и переменить белье до приезда Шарко. Мне хочется поразить его.
Больной волновался, и мы уступили ему. Перемена белья его ужасно утомила. Наташа позвала Моно, который постоянно находился в доме как короткий знакомый Мальвиды и Ольги. Моно помог поднять его и надеть фуфайку. Герцен сказал ему несколько приветливых слов.
Когда Шарко приехал, больной встретил его, как и всегда, очень дружески.
– Я пил кофе, – сказал он доктору, – вымылся одеколоном и переменил белье.
Шарко всё одобрил.
– Теперь хочу есть, – продолжал Александр Иванович, – чувствую, что мне это необходимо.
– Едва ли вы в состоянии будете есть рябчика, – заметил доктор.
– Можно жевать и не глотать, – сказала я, боясь, чтобы эти слова не произвели дурного впечатления на больного.
Герцен и доктор согласились. Я побежала в Пале-Рояль за рябчиком и вином: там можно было наверное всё найти. Уходя, я слышала, как Александр Иванович сказал Наташе:
– Бери карандаш и пиши телеграмму.
Вот она:
«Tchorzevsky 20 Route de Carouge.
Grand danger passé. Mécontent des médecins comme partout. Demain lâcherai d'écrire.