Фриц Видеман, в прошлом адъютант командира полка и в этом качестве начальник пешего связного Гитлера, а ныне возведенный Гитлером — вот уж отсутствие вкуса! — в свои адъютанты, пытался возражать и настаивал на развити диалога с Америкой. Гитлер, раздасованный его прекословием, что нарушало неписанные законы застолья, наконец, отправил его генконсулом в Сан-Франциско: «Пусть он там излечиться от своих заблужджений».
Эти застольные беседы велись людьми, не имевшими никакого международного опыта. В своем большинстве они не покидали пределов Германии. И если кто-нибудь из них совершал увеселительную поездку в Италию, то за столом Гитлера это обсуждалось уже как целое событие и за этим господином закреплялась репутация человека с международным опытом. Да и Гитлер совсем ведь не видел мир и не приобрел ни знаний о нем, ни почерпнул в нем новых идей. К тому же партдеятели его окружения в основном не имели высшего образования. Из пятидесяти рейхс— и гауляйтеров, элиты имперского руководства, всего лишь десять имели законченное университетское образование, некоторые имели незаконченное высшее, а большая часть не двинулась дальше средней школы. Почти никто из них не добился недюжинных результатов хоть в какой-нибудь области. Их всех отличала поразительная духовная лень. Их образовательный уровень ни в коей мере не отвечал тому, чего следовало бы ожидать от высшего руководства во главе народа с традиционной высоким интеллектуальным уровнем. Гитлеру было приятнее иметь среди своих сотрудников и приближенных лиц одинакового с ним происхождения; среди них он чувствовал себя комфортнее. Ему неизменно доставляло удовольствие, если кто-нибудь из его сотрудников попадал впросак.
Ханке как-то заметил, «Вообще-то хорошо, когда у сотрудников есть какой-то изъянчик и они знают, что это начальству известно. Поэтому фюрер так редко и меняет своих сотрудников. Ему с ними легче работается. У каждого найдется какое-нибудь темное пятнышко, и это помогает держать их на поводке».
За «изъянчик» считались бытовая распущенность, отдаленные предки — евреи или непродолжительный партийный стаж.
Довольно часто Гитлер пускался в рассуждения, что экспортировать такие идеи как национал-социализм — ошибка. Следствием может быть только нежелательное усиление других наций и ослабление собственных национальных позиций. Его успокаивало, что в нацистских партиях других стран не видать было политиков его калибра. Мюссер, Дегрелль или Мосли были в его глазах копиистами без единой оригинальной новой идеи. Они просто рабски подражают нам и перенимают наши методы — говаривал он, — но это ничего не даст. В каждой стране следует исходить из ее специфических обстоятельств и в соответствии с этим определять свои методы. Дегрелля он ставил чуть повыше, но и от него многого не ожидал.
Политика была для Гитлера делом целесообразности. Даже на свою основополагающую книгу «Майн кампф» он смотрел под этим же углом зрения: во многих местах она уже не отвечает сегодняшнему дню, ему вообще не следовало бы развертывать всю свою программу на столь ранней стадии — соображение, позволившее мне оставить мои неоднократные и тщетные попытки осилить ее.
После завоевания власти идеология начала заметно отходить на второй план. В основном только Геббельс и Борман вели борьбу против опошления партийной программы. Они не ослабляли усилий по идеологической радикализации Гитлера. Если судить по публичным выступлениям, к кругу твердых идеологов принадлежал и Лей, но он был мелковат, чтобы завоевать сколь-либо значительный авторитет. Гиммлер же, напротив, шел откровенно каким-то своим шарлатанским путем, сваливая в одну кучу верования древнегерманской прорассы, элитизм и убежденность в пользе потребления исключительно свежих натуральных продуктов, и все это он начинал облекать в экзальтированные полурелигиозные формы. Над этими его «исканиями» подшучивали прежде всего Гитлер и Геббельс, и надо признать, что Гиммлер сам как бы приглашал к этому своей тщеславной тупостью. Как-то японцы поднесли в дар самурайский меч, и он тут же открыл родственность германских и японских культов и с помощью ученых все строил разные догадки, каким образом это можно объяснить в свете расового учения.
Одним из особенно волновавших Гитлера вопросов было, как на длительную перспективу обеспечить его Рейху достойную подрастающую смену. Зародыш идеи подал Лей, которому Гитлер передал всю организацию системы воспитания. Благодаря созданию «школ Адольфа Гитлера» для молодежи и «Орденских замков», которые бы поставляли руководящие кадры, предстояло вырастить компетентную и идеологически вышколенную элиту. Вероятно, такой отбор сгодился бы только на кадровое наполнение партийно-бюрократического аппарата. Для практической же жизни это пополнение, проведшее в изоляции молодые годы за высокими стенами, вряд ли было бы пригодно. А в том, что касается высокомерия и завышенной оценки своих собственных талантов и возможностей, этим юнцам не было бы равных. В чем, впрочем, уже можно было убедиться по первым результатам. Примечательно, что высокопоставленные функционеры не направляли своих детей в такие школы. Даже такой фанатичный партейгеноссе как Заукель не направил на эту стезю ни одного из своих многочисленных чад. А Борман же — и это очень показательно — отправил одного из своих сыновей в одну из таких школ… в наказание.
Для активизации подзапущенной идеологической работы, по представлениям Бормана, была необходима война против церкви. Он был движущей силой ее обострения, и он не упускал для этого ни одного случая во время застолий. Некоторая медлительность Гитлера в этом вопросе отнюдь не могла вводить в заблуждение относительно того, что он просто выжидает подходящий момент для решения этой проблемы.
Здесь, в мужском обществе, он был грубее и откровеннее, чем в своем зальцбургском окружении. «После того, как я разберусь со всеми другими вопросами. — иногда говаривал он, — я и с церквью рассчитаюсь. Ей небо покажется в овчинку».
Но Борману не терпелось. Его жестокой прямолинейности был чужд расчетливый прагматизм Гитлера. Он использовал малейший повод, чтобы чуть еще продвинуться в своих намерениях. Даже за обедом он нарушал неписанное правило не касаться тем, которые могли бы расстроить Гитлера. У Бормана была для этого даже разработана особая тактика. Он договаривался с кем-нибудь из присутствующих подбросить ему мяч в виде рассказа о какой-нибудь очередной подстрекательской речи священника или епископа, рассказ должен был вестись достаточно громко, чтобы привлечь внимание Гитлера. На вопрос последнего Борман замечал, что произошла неприятность, но вряд ли о ней стоит сейчас говорить, он не хотел бы портить Гитлеру обед. Но тут уже Гитлер начинал допытываться, а Борман, делая вид, что прямо-таки преодолевает себя, подробно все излагал. Сердитые взгляды гостей смущали его столь же мало, как и наливавшееся кровью лицо Гитлера. В нужный момент он извлекал из портфеля папку и зачитывал целые пассажи из подстрекательской речи или церковного послания. После таких эпизодов Гитлер часто бывал в таком раздражении, что — верный признак гнева — начинал щелкать пальцами, переставал есть и грозил расквитаться. Ему легче было примириться с хулой и возмущением за рубежом, чем с непокорностью внутри. Невозможность обрушиться на нее карающим мечом доводила его до белого каления, хотя вообще-то он умел владеть собой.
У Гитлера не было чувства юмора. Он предоставлял другим шутить, сам же смеялся громко и раскованно, он мог от смеха буквально сгибаться пополам, вытирая с глаз слезы. Смеялся он охотно, но, в сущности, всегда за чужой счет.
Геббельс умел лучше всех развеселить каким-нибудь анекдотом Гитлера и одновременно унизить кого-либо из соперников: «Вот недавно, — рассказывал он, Гитлер — югенд потребовала от нас, чтобы мы распространили для печати заметку по случаю 25летия со дня рождения их начальника штаба Лаутербахера. Я распорядился направить ему небольшой текстовый набросок, в котором отмечалось, что он встречает свой день рождения „в полной физической и умственной ясности“. Больше мы ничего от него не слышали». Гитлер согнулся пополам от хохота, а Геббельс своей цели — дискредитировать занессшегося молодежного фюрера — достиг лучше, чем сделай он пространный доклад. Гитлер охотно и часто рассказывал за обеденным столом о своих молодых годах и особо подчеркивал строгость воспитания: «Я частенько получал от отца здоровую взбучку. Сегодня я думаю, что это было необходимо и что это пошло напользу». Вильгельм Фрик, министр внутренних дел, как-то раз встрял тут своим блеющим голосом: «Да, уж сегодня по всему видать, что Вам, майн фюрер, это пошло напользу». Всеобщий парализующий ужас. Фрик пытается спасти ситуацию: «Я хотел сказать, майн фюрер, что поэтому Вы так далеко и пошли». Геббельс, считавший Фрика за полного болвана, саркастически заметил: «Я полагаю, что Вас, дорогой Фрик, секли в молодости совершенно недостаточно!»
Вальтер Функ, министр хозяйства и одновременно президент Рейхсбанка, рассказывал о совершенно безумных выходках своего заместителя Бринкмана, который тот беспрепятственно устраивал на протяжении многих месяцев, пока его официально не признали сумасшедшим. Функ не просто хотел позабавить Гитлера, но и подготовить его таким безобидным способом к слухам, которые, скорее всего, так или иначе до него дойдут: незадолго до этого Бринкман пригласил на роскошный обед в большой зал самого фешенебельного берлинского отеля «Бристоль» всех уборщиц и посыльных мальчишек Рейхсбанка, и сам играл им на скрипке. Это еще как-то вписывалось в официальную линию режима — демонстрация народной общности. Сомнительнее прозвучало то, что Функ, под всеобщий хохот собравшихся, поведал дальше: «Недавно он встал перед входом в министерство на Унтер-ден-линден, вытащил из кармаша большой пакет свежеотпечатанных ассигнаций, как Вы знаете, с моей подписью, и начал раздавать прохожим, приговаривая: „Кому нужны новые функи?“ А вскоре, — продолжал Функ, — его душевное заболевание стало совершенно очевидным. Он созвал всех служащи