– Красивый иностранец прав, тысячу раз прав, – театрально произнес он. – В нашей изумительной Италии жизнь по-прежнему прекрасна. Бутылка хорошего вина, взгляд красавицы, несколько лир в кармане – а о мертвых пусть позаботится наш милосердный Господь…
Он протянул руку, с достоинством взял монету – и все. Просвистел свисток, и поезд покатил мимо красно-белых станционных зданий к апельсиновым рощам и виноградникам в зеленых долинах, которые грелись в мягких лучах итальянского заката.
Невозможно в полной мере объяснить суть того, что случилось со мной в тот миг, – вся метаморфоза произошла менее чем за секунду. Может быть, я лишь проявил здоровую реакцию. Может, я дошел до той точки, за пределами которой ни один человек не способен страдать и жить. Знаю лишь, что внезапно меня охватило невероятное ощущение всепоглощающего счастья. Оно шло ниоткуда и, наверное, могло бы показаться кому-то ужасным в тех условиях, однако оно ударило в меня, точно разряд тока.
– Наконец-то свободен! – произнес я, прежде чем успел осознать полный смысл тех слов.
Потом мне захотелось пробежать по поезду и найти человека, которому я мог бы рассказать, что пятьдесят лет рабства, существования в качестве великого князя, страдания, ужас и хаос закончились, я вступаю в мир обычных людей, которые живут день за днем, не заботясь о судьбах империи.
Вбежав в купе, я увидел на полке блок телеграфных бланков и сразу же понял, как заявить о своей вновь обретенной свободе. Я решил послать телеграммы всем моим родственникам и друзьям в Риме, сообщив им, что не смогу остановиться в их городе из-за «очень важных дел», которые требуют моего безотлагательного присутствия в Париже. Я боялся, что даже несколько часов в обществе наших правящих итальянских родственников нарушат мое драгоценное ощущение беззаботного счастья, потому что король, несомненно, очень захочет узнать подробности о Ники, а королева Елена забросает меня вопросами о состоянии ее сестер Станы и Милицы, жен моих кузенов Николая и Петра.
«Будь тверд! – внушал я себе, поспешно царапая телеграммы. – Ты покончил с прошлым и не хочешь превращаться в профессионального рассказчика историй о трагической судьбе императорской семьи. Никаких больше обедов во дворцах! Отныне ты будешь ходить в публичные рестораны».
Написав и отправив телеграммы, я прошел в вагон-ресторан, насвистывая французскую песенку пятилетней давности и разглядывая изумленных и потрясенных пассажиров – судя по всему, они считали, что бедный русский великий князь лишился остатков разума.
Я еще не встречал метрдотеля, который в то или иное время не служил помощником официанта в парижском «Ритце», поэтому не удивился, когда метрдотель Парижского экспресса бросился ко мне навстречу с такой радостью, словно он встретил своего давно потерянного брата.
– Я думал, что ваше высочество будут ужинать в своем купе. Я приготовил особое французское меню, которое включает…
– Мне плевать, что оно включает, – перебил я его отрывистый французский. – Я поем спагетти, причем здесь!
– Вот молодец! – заметил сиплый голос с американским выговором справа от меня. – Нам, морякам, не стоит увлекаться французским меню!
Обернувшись, я узнал известного американского адмирала, с которым мы познакомились много лет назад во время моего пребывания на Востоке. Миг – и мы принялись кричать друг на друга. Все, кто не знал английского, должно быть, решили, что мы вот-вот подеремся. Мы вспоминали о канувших в Лету трехмачтовых парусниках, ночах в Американской концессии в Шанхае, о нашем ожесточенном соперничестве за сердце одной и той же золотоволосой красотки в Гонконге, об общих знакомых в Сан-Франциско, Вашингтоне и Ньюпорте, обсуждали относительные достоинства портов Ванкувера и Сиднея… и все в промежутках между приступами громогласного хохота, вызванного двумя квартами кьянти.
Старые морские волки по-своему тактичны. Ни за ужином, ни позже, в моем купе, мой знакомый ни словом не заикнулся о том, что ему известно о трагических обстоятельствах, которые скрыты за моей истерической веселостью. Безошибочный инстинкт старого моряка подсказал ему: перед ним судно, потерпевшее бедствие; лучше не вспоминать о пяти роковых годах, разделявших мой последний сезон в Ньюпорте и сегодняшний день. Им нет места в нашем разговоре.
Встреча в поезде и воспоминания о том, что не представляло ни малейшего интереса ни для кого, кроме нас, помогли мне ухватиться за нить жизни на том же месте, где я выпустил ее из рук.
Жаль, что мы не могли продолжить общение до самого Парижа; моему другу нужно было сойти в Риме. Когда мы пожимали друг другу руки и обещали встретиться в Париже на следующей неделе, он вдруг положил в мой нагрудный карман что-то тяжелое.
– Что там? – спросил я, слегка ошеломленный его жестом.
– Ничего особенного, – ответил он, разворачиваясь, чтобы уходить. – Вдруг пригодится! Говорят, по парижским улицам болтается немало типов, спятивших на войне.
И он ушел, прежде чем я сумел осмотреть подарок. Он дал мне кольт 45-го калибра. Мужской подарок от мужественного адмирала.
Впервые в жизни я приехал в Париж неожиданно и без предупреждения. На платформе Лионского вокзала меня не ждали представители российского императорского посольства в моноклях; к поезду не подбегали представители президента Французской Республики в парадных мундирах и не спешили проводить меня к «специальному выходу».
– Такси или метро? – спросил носильщик в синей рубахе, и церемония официального приема закончилась.
Конечно, пробираться в плотном потоке машин в допотопной колымаге совсем не так интересно, как мчаться по рю де-Риволи в «делоне-бельвиле» с платиновым капотом под охраной мотоциклетного полицейского эскорта, но я так радовался, что благополучно добрался до цели, что даже мелкие неудобства казались милыми и привлекательными. Я снова среди людей, которые сохранили способность улыбаться… ни о чем большем я и не мечтал!
Я мог бы назвать парижские улицы, по которым ехал, с закрытыми глазами; у Парижа, как и у остальных мировых столиц, есть свой особый запах. В Берлине пахнет необработанной кожей; в Лондоне – рыбой и сыром, в Нью-Йорке – бензином, в Париже – свежевыпеченным хлебом… Даже дорогие духи не пахнут лучше! Глядя направо и налево, я всюду искал следы войны, но не обнаруживал никаких признаков недавних бедствий, никаких перемен, ничего необычного. Совсем немного одетых в хаки американцев и британцев сидели за столиками на открытых террасах кафе, но в остальном передо мною был тот же самый все забывающий Париж с его таксистами, которые искусно и красноречиво переругивались друг с другом, с его вялыми полицейскими, которые спали на постах, с краснолицыми пожилыми горожанами, которые с тоской провожали взглядами быстроногих парижских швеек.
Еще один поворот на улицу, заполненную машинами, и мой седовласый водитель резко остановил свой допотопный рыдван.
– В чем дело? – рассеянно спросил я.
– Ни в чем, – ворчливо ответил он, – но разве вы не велели везти себя в «Ритц»?
«Ритц»! Подумать только, всего пять дней назад я сидел в своем доме в Крыму, где на протяжении года с лишним почти каждый миг ждал, что меня вот-вот расстреляют!
– Так вы выходите или нет? – буркнул водитель.
– Всенепременнейше! – воскликнул я и выскочил из такси с проворством человека, за которым гнались разъяренные фурии. Не рассчитав, я врезался в нарядно одетую женщину, которая стояла на тротуаре и, очевидно, ждала свой автомобиль.
– Где у вас глаза? – презрительно прошипела она.
– Меня ослепила ваша красота, милая Марта, – кротко ответил я, узнав свою давнюю знакомую, мадам Марту Летельер, одну из признанных парижских красавиц.
Она пристально посмотрела на меня и смертельно побледнела. Она упала бы в обморок прямо на улице, если бы я не поддержал ее.
– Воды, скорее! – крикнул я изумленному носильщику. – Что случилось, Марта? Вы плохо себя чувствуете? Вы недавно болели?
Она оттолкнула меня и решительно произнесла:
– Это обман. Я знаю, что это обман! У вас голос и лицо великого князя Александра, но вы не можете им быть, это просто невозможно!
– Почему, милая Марта?
– Вы самозванец! – сердито продолжала она. – Но вы играете в очень опасную игру, потому что в Париже всем известно, что великого князя Александра несколько месяцев тому назад расстреляли большевики. Да я сама заказывала по нему заупокойную службу в церкви Мадлен…
Она говорила громко и взволнованно. Прохожие останавливались, привлеченные нашим странным диалогом. Положение становилось решительно неловким. Если мне не удастся доказать старой знакомой, что я – это я, выдержу ли я общение с незнакомцами?
– Марта, устроит ли вас дипломатический паспорт, выданный командованием союзников в Крыму? – смеясь, спросил я, хотя, по правде говоря, был очень встревожен.
– Да, но я не верю, что у вас есть такой паспорт.
– Может быть, продолжим беседу в отеле?
– Хорошо, но еще раз предупреждаю: я вам не верю. Вы самозванец.
Мы устроились в двух креслах рядом со стойкой портье, и моя красивая приятельница начала внимательно рассматривать мои бумаги: дипломатический паспорт, визу, выпущенную для меня министром иностранных дел Франции, несколько писем от лондонских родственников, адресованных мне, и т. д.
Закончив, она разразилась слезами, и нам пришлось попросить еще воды.
– Моя грубость непростительна! – воскликнула она, рыдая в свой крошечный кружевной платочек. – Но, поймите, очень странно встретить человека, которого считаешь мертвым!
– Марта, хорошая вышла заупокойная служба?
– Ах, просто замечательная. Я пригласила красивый русский хор, который исполнял ваши любимые мелодии. Там были все ваши друзья… все до единого… а потом мы весь вечер говорили о вас… Вам это кажется смешным?
– Вовсе нет, Марта, – нежно заверил ее я, – наоборот, должен откровенно признаться, такое внимание мне очень льстит. А теперь расскажите, какие именно песни исполнял хор.