Она подняла на меня заплаканные глаза, и мы оба разразились хохотом. Естественно, я хотел узнать точную дату моего убийства; судя по тому, что она мне сказала, я понял: не зная, что немецкие войска в Крыму спасли меня весной прошлого года, мои парижские друзья решили, что я разделил судьбу моего шурина. Имена Михаил Александрович и Александр Михайлович звучат похоже для французского уха; поэтому местные газеты приняли сообщение Советов об убийстве первого за подтверждение моей гибели.
– Как бы там ни было, мы получили ответ на свои молитвы, – заключил набожный управляющий «Ритцем», который присоединился к нашей оживленной беседе в вестибюле, и я поднялся наверх, чувствуя себя современным последователем Лазаря из Вифании.
Отель был переполнен всевозможными полномочными представителями союзников и экспертами, которые приехали на Версальскую конференцию, намереваясь спасти человечество. Их сопровождали жены, дети, секретари и друзья. Мне оставалось довольствоваться тем, что для меня нашли, – каморкой, расположенной над рестораном. Я мог посчитать, сколько раз в зале откупоривали бутылки с вином.
Два одинаково усердных оркестра – американский и местный – играли посменно в течение всей ночи, и задолго до рассвета, не вставая из постели, я выучил наизусть все новые песни, речь в которых шла о добросердечной матери, которая умирает в убогой комнатке в нью-йоркском Ист-Сайде, в то время как ее транжира сын развлекает публику в грязном чикагском ночном клубе. Меня удивило такое чрезмерное внимание к теме матери в современной музыке: до войны мы, все до единого, воспринимали существование наших матерей как данность.
Нет, я не питал особой неприязни к слащавой сентиментальности американских композиторов, но чем чаще в коридорах «Ритца» звучало слово «мать», тем яснее мне становилось, что мне не удастся уклониться от миссии, порученной мне моей тещей. Она заставила меня поклясться, что я сразу же отправлюсь в Лондон и передам ее сестре Александре, королеве-матери, подробное сообщение о нашем пребывании в Крыму. Мне удалось избежать похожего испытания в Риме, не исполнив пожелания жен моих кузенов, но было бы слишком жестоко разбить сердце женщины на восьмом десятке, которая потеряла все, что было у нее в этом мире, за исключением страстной любви к сестре.
Итак, мне надлежало поехать в Лондон, пусть всего лишь на три дня. Один день я собирался посвятить визиту к вдовствующей королеве Александре, второй день – к моему брату Михаилу Михайловичу, который жил в Англии с 1893 года, поскольку в ранней юности его выслали из России за неравнородный брак. Третий день предстояло зарезервировать для не слишком приятного общения с британскими друзьями, которые всегда пророчествовали, что мы, Романовы, обречены на позорный конец.
Однако прежде всего необходимо было позаботиться о своем гардеробе. Я не мог отправиться в Англию в гимнастерке, а никакой штатской одежды с собой не взял, потому что в России у меня ее не было. В прежние годы я имел обыкновение хранить гражданские костюмы в Париже, в моей квартире на рю Анатоль-де-ла-Форж. Вскоре после начала войны я поручил секретарю передать моему домовладельцу-французу, чтобы тот сдал квартиру; я написал, что буду очень благодарен, если он позаботится о моих личных вещах, мебели и нескольких сундуках, содержавших ценную нумизматическую коллекцию, до того времени, когда можно будет все переправить в Россию. Последней возможности так и не представилось, но у меня не было оснований сомневаться в честности и доброжелательности домовладельца. То, что я платил за квартиру в срок и аккуратно целых четырнадцать лет – хотя никогда не жил там дольше двух недель подряд, – давало мне право рассчитывать на его дружеское расположение. На рю Анатоль-де-ла-Форж меня ждало разочарование, первое жестокое разочарование в моей новой жизни.
– Слава богу! – вскричал мой круглолицый невысокий домовладелец, когда я вошел в его кабинет, обставленный мебелью красного дерева. – Какая радость! В нашу прекрасную Францию возвращаются хорошие дни! Жанна, Жанна, иди скорее, посмотри, кто пришел!
Жанна, его прекрасная и более тяжелая половина, задыхаясь, вбежала в комнату. Какое-то время мы обменивались криками радости, осыпая друг друга комплиментами. Потом – дело есть дело – он понадеялся, что, вернувшись, я снова стану его «самым выдающимся жильцом». Я сказал, что рад буду жить под одной крышей с такими замечательными людьми, но боюсь, что нынешнее финансовое положение не позволит мне, как прежде, жить на широкую ногу.
Он презрительно махнул рукой:
– Ваше императорское высочество шутит! Победоносная Франция позаботится о том, чтобы ее благородные друзья вернули свои обширные личные состояния.
Он произнес слово «обширные» с оттенком благоговения и восхищения.
– Будем надеяться, что вы правы, – тихо ответил я, – но пока я лучше поведу себя осторожно и не стану принимать на себя слишком больших обязательств.
– Ерунда, ерунда! – тепло ответил он. – Вашему императорскому высочеству ни о чем не нужно беспокоиться. Даже если произойдет худшее, одна его нумизматическая коллекция стоит больших денег.
Его последнее замечание меня встревожило. Я понял, что мои сундуки вскрывали, а их содержимое оценил какой-то эксперт. – Рад, что вы заговорили об этом, – заметил я, стараясь говорить как можно небрежнее. – Я как раз собираюсь поехать в Лондон и прошу переслать мои сундуки в «Ритц». По возвращении я решу, что делать с мебелью. Возможно, в конце концов, я все же сниму у вас мою прежнюю квартиру.
Последовала пауза, во время которой домовладелец и его супруга обменялись многозначительными взглядами. Последняя вдруг вспомнила, что ей нужно что-то купить в центре города. Она понадеялась, что мы скоро увидимся снова. Я тоже. – Возможно, ваше императорское высочество помнит, – начал домовладелец, когда мы остались одни, – что я получил последний чек из России 1 января 1914 года.
– Совершенно верно. Насколько я помню, в нем была арендная плата до 31 декабря 1914 года.
– Вот именно! – Казалось, моя память его восхитила. – Иными словами, теперь, когда вы вернулись, избежав пуль дикарей-убийц, могу ли я иметь честь представить счет за три года начиная с 1 января 1915 года и до 31 декабря 1918 года?
Я не верил своим ушам.
– Но вы, конечно, получили письмо от моего секретаря, написанное им в начале осени 1914 года? В нем я сообщал, что не смогу возобновить аренду.
– Такого письма я не получал. – Он перестал улыбаться, и голос его зазвучал резче. – Полагаю, ваше высочество сохранили копию?
– Вы шутите? Уж не думаете ли вы, что, покидая родину таким образом, каким я ее покинул, я захватил с собой какую-либо переписку, не говоря уже о копиях писем моего секретаря?
Домовладелец вздохнул:
– Весьма прискорбно. Если бы вашему высочеству удалось представить копию, я бы с радостью закрыл глаза на то, что не получил письма от его секретаря!
– Что же теперь?
– Теперь вынужден настаивать на том, чтобы счет был оплачен полностью.
Продолжать спорить не было смысла. Я прекрасно понимал, что потерпел поражение. Закон был на его стороне.
– Хорошо, – сказал я, вставая, – я оплачу счет по возвращении из Лондона. Будьте добры до полудня прислать мои сундуки в «Ритц».
Он тоже встал.
– Буду рад послать ваши сундуки в «Ритц» сейчас же при условии, что управляющий отеля оплатит счет.
– Но как вы не понимаете, чтобы заплатить по вашему возмутительному счету, я должен вначале раздобыть деньги, а я не могу раздобыть их, пока не верну свою нумизматическую коллекцию!
– Сожалею, – сухо сказал он, – но я не могу принять предложение вашего императорского высочества.
Я вышел как в тумане. Что мне было делать? Теперь все зависело от суммы во франках, которую мне удастся раздобыть в обмен на оставшиеся у меня немецкие марки и австрийские кроны. Поскольку я приехал из той части России, которая была недавно оккупирована центральными державами, других денег у меня не было.
«124 580 франков» – такая сумма значилась в счете домовладельца (настолько методичен он был в своей бессовестной жадности, что приписал даже проценты за три года из расчета шести процентов годовых), и я сомневался, что кучка синих и желтых бумажек стоит столько франков. Я не посмел заходить в банк из страха слишком быстро узнать ужасную правду и решил доверить свою судьбу, свои немецкие марки и австрийские кроны, управляющему «Ритца».
Медленно идя по Елисейским Полям, мимо переполненных кафе и весело убранных зданий, я думал о собственной глупости, и сердце у меня сжималось от горечи. Кто виноват, что, пропустив через свои руки миллионы долларов, фунтов и франков, теперь, когда деньги нужны мне, как никогда, я остался практически с пустыми руками? Сколько раз мои лондонские и нью-йоркские друзья предупреждали меня! Сколько раз и до войны, и во время войны они твердили, что мне следует держать хотя бы четверть состояния за пределами России, предпочтительно и за пределами Европы! В голове моей всплыли ясные, острые глаза и твердый подбородок одного из них, знаменитого американского промышленника. Во время нашей последней встречи в Петрограде в 1915 году, когда я помогал продвигать дела его концерна в России, он откровенно спросил меня:
– Есть у вас деньги за пределами России?
– Как можно? – ответил я. – Если об этом станет известно, на рынке может начаться паника.
– Какой к черту рынок! – сердито воскликнул он. – Почему вы не думаете о собственных детях? Помните, может настать день, когда вы пожалеете о своей патриотической щепетильности!
В тот день он в течение нескольких часов уговаривал меня, чтобы я позволил ему вложить для меня по крайней мере несколько сотен тысяч долларов в Америке, но я отклонил его предложение.
– Я до конца буду вместе с Россией, – театрально сказал я.
Каким же я был дураком! Россия, о которой я говорил, пала, но я еще стоял… стоял посреди Елисейских Полей в Париже и ломал голову, думая, где раздобыть денег, чтобы оплатить счет домовладельца…