Она произвела на меня сильное впечатление; я готов был сделать все, что в моих силах, чтобы снова увидеть ее.
Сразу после обеда я отправился в казино, предположительно для того, чтобы повидаться с американскими друзьями, а на самом деле чтобы попытаться отыскать даму из синего «роллс-ройса». В казино ее не оказалось, что вначале огорчило меня. Позже я разозлился на себя – вот два очевидных признака влюбленности.
К полуночи я перестал сопротивляться и перевел разговор за нашим столиком на «новые послевоенные лица», какие можно встретить в Биаррице.
– Вы, случайно, не знаете, – спросил я у друзей, – имени той очаровательной молодой дамы, которая приезжает играть в гольф в час коктейлей? Она ездит в синем «роллс-ройсе» и играет одна…
Нет, они ее не знали, но предполагали, что я могу без труда выяснить, кто она такая, расспросив метрдотеля в «Мирмонте». – Но это значит ждать до завтра! – не подумав, выпалил я, вызвав взрыв хохота.
Друзья начали меня поддразнивать.
– Многие мудрецы, – сурово заметил один джентльмен, – оказывались в совершенно дурацком положении только из-за того, что слишком долго оставались на поле для гольфа после часа коктейлей… Гольф – игра, в которую можно безопасно играть только утром.
Очевидно, он не знал, что еще в 1907 году я играл в гольф только утром…
На следующий день я обосновался за столиком в «Мирмонте» лицом к входу, чтобы видеть всех приезжающих или входящих с улицы. Я так боялся пропустить мою таинственную незнакомку, что довольно небрежно приветствовал друзей, с которыми сидел накануне вечером. Я догадывался, что они пригласят меня за свой столик, а я не хотел терять свой наблюдательный пост. Они восприняли мой отказ добродушно и прислали мне короткую записку со словами: «Терпение, терпение и еще раз терпение…» Наконец знакомый «роллс-ройс» остановился перед «Мирмонтом». Я встал, чтобы лучше видеть. Она снова была одна, и метрдотель бросился к ней навстречу. Она отмахнулась.
– Я ищу знакомого, – отрывисто произнесла она; такой тон специально культивируется британскими представительницами более молодого поколения.
Прежде чем я получил возможность поздравить себя с точностью своего прогноза, она вошла и направилась к столику, за которым сидели мои друзья. Как ни неловко мне было подходить к ним сейчас, после того как я отказался от их приглашения, я направился к ним, не колеблясь. Я готов был нарушить все до единого правила этикета и приличия ради того, чтобы познакомиться с той женщиной. Кроме того, мне было непонятно, почему друзья солгали мне вчера вечером, притворившись, будто не знакомы с ней?
После того как нас официально представили – ее имя ничего для меня не значило, самое обычное британское имя, я сел с ней рядом и напомнил, что накануне мы с ней едва не столкнулись на поле для гольфа.
– В самом деле? – холодно ответила она и больше почти ничего не говорила при нашей первой встрече. Через несколько минут она встала и ушла.
Мне не пришлось осыпать друзей вопросами. Ни к чему демонстрировать свое любопытство, если пьешь коктейли с американцами в Биаррице. Меньше чем через три мартини мне сообщили массу сведений о новой неразговорчивой знакомой. Ей двадцать пять лет; она разъехалась с мужем. Остальное состояло из сплетен, непроверенных и банальных.
Следующие дни я постоянно был раздражен. Я перестал читать Библию и утратил душевный покой. Я курсировал между полем для гольфа и «Мирмонтом», тщетно высматривая синий «роллс-ройс». Наконец, не в силах терпеть подвешенного состояния, я решил пройтись по отелям. Я узнал, что моя новая знакомая останавливалась в «Пале», но пять дней назад, ровно через два часа после того, как нас друг другу представили в «Мирмонте», уехала в Париж. Ту ночь я провел в поезде.
По словам истинных мастеров по ухаживанию, приложив достаточное упорство, можно завоевать почти любую женщину. Я был очень упорным, вероятно, даже надоедливым. Однако было бы грубым преувеличением сказать, что мне удалось на самом деле завоевать ее. Ни один пятидесятитрехлетний мужчина не способен по-настоящему завоевать двадцатипятилетнюю женщину. Какой бы самоочевидной ни была эта истина, в 1919 году я предпочел ее проигнорировать. Получи я возможность прожить жизнь сначала, я бы с радостью поступил так же снова. Пока в нашем мире остается хотя бы один мужчина, он готов идти на риск в жалкой попытке добиться того, что не может получить.
У меня была Ксения. Я не сомневался в ней ни в 1907-м, ни в 1919 году. Я готов был расстаться с ней в 1907 году, потому что тогда пытался быть не сорокалетним адмиралом в отставке, а двадцатилетним лейтенантом. В 1919 году мне казалось, что новая знакомая очень похожа на женщину, отказавшую мне за двенадцать лет до того…
Вспоминая свое последнее фиаско в любви – да, последнее, самое последнее, – я понимаю, что так и не сумел разграничить трех женщин. Каждая из них была для меня по-своему драгоценной и привлекательной: Ксения, моя идеальная спутница из Биаррица и голубоглазая британка. Мне нужны были все три, и в любви мною двигали три разнонаправленные, но одинаково мощные силы: верность, воспоминания и стремление вернуть молодость.
Всякий раз, как дело доходило до необходимости решать и выбирать, я дрожал и колебался, не из-за трусости, но из-за чистой неспособности на что-то решиться.
По сути, мой печальный роман 1919 года развивался по образцу романа 1907 года, хотя на сей раз я, конечно, был уже немолод и лишился всего, а к моему титулу добавляли слово «бывший». Имущественные утраты я возмещал обретенной свободой. С одной стороны, я перестал быть важной персоной, которую охраняла тайная полиция и за которой следило русское посольство; с другой стороны, я больше не мог себе позволить той роскоши, какой хотел бы окружить любимую женщину.
Моя погоня за молодостью продолжалась три года и проходила на обширной территории. Поскольку она привыкла путешествовать из Парижа в Довиль, на Лидо, в Биарриц и на Французскую Ривьеру, естественно, ожидала, что я буду всюду следовать за ней, и не собиралась менять свои установившиеся привычки. Она сказала, что, если моя любовь к ней соизмерима с моим упорством, дело должно окончиться нашей свадьбой…
Мне снова предстояло увидеться с Ксенией. Мне не хотелось говорить с ней; требовать развода было бы жестоко. И все же у меня не было другого выхода. Отказавшись от своего счастья в 1907 году, я решил бороться за него в 1919-м. Главная трудность заключалась в том, что борьба предстояла односторонняя, потому что ни разу со дня свадьбы Ксения не упрекнула меня и не повысила голоса.
Наше объяснение было болезненным и бесполезным. Как я и предчувствовал, во время разговора Ксения сидела совершенно неподвижно. Ни слова протеста. Ни одного возмущенного жеста! Даже ее покойный брат не мог бы держаться лучше…
Я говорил. Она слушала. До самого конца я не мог угадать, что происходит у нее в голове. Потом она улыбнулась улыбкой Ники и сказала, что готова пожертвовать всем, лишь бы я был счастлив, но она должна посоветоваться со своим духовником! В ее представлениях о том, как обязана себя вести настоящая христианка, ничего не изменилось…
Я с таким же успехом пытался убедить ее в крайней нелепости ее решения, как много лет назад пробовал уговорить ее брата не начинать войну с Японией. Оба они обладали загадочным свойством, которое люди ошибочно принимали за слабость, однако их черта помогала им даже в самый страшный час оставаться непоколебимыми.
Думаю, не стоит добавлять, что духовник Ксении не одобрил моего замысла. Если бы он был в состоянии сочувствовать жизни, он бы не стал православным священником.
Я выходил из себя. Я угрожал. Я ужасно мучился. И все напрасно. Ксения оставалась сестрой своего брата. В конце концов, мне пришлось сообщить предполагаемой невесте плохую новость.
– Я привыкла точно знать свое положение, – решительно заявила она, и на том все закончилось.
Она встала – мы сидели на террасе «Мирмонта», – повязала свой красно-желтый шарф и подала знак водителю.
Я остался один. Я по-прежнему один. Мне понадобилось еще несколько лет, чтобы понять: даже священники иногда оказываются правы.
Глава VIНаши любящие кузены
1920-е годы ворвались в нашу жизнь с грохотом, как будто за ними гналась толпа безумцев.
Изгнанного кайзера обещали повесить к Рождеству; а молодой король Греции[20] умер от сепсиса после того, как его укусила его ручная обезьянка.
Тело Неизвестного Солдата захоронили в пышной гробнице под Триумфальной аркой; на всем протяжении торжественной процессии искалеченные фронтовики просили милостыню.
Двадцать громких сирен известили население Парижа о том, что в далеком Нью-Джерси нокаутирован боксер Жорж Карпантье; а президента Франции как-то на рассвете нашли на железнодорожных путях в шелковой голубой пижаме[21].
Многословно объясняли государственным деятелям Германии, что выплата 64 миллиардов долларов контрибуции должна считаться привилегией и радостью. Судя по переписи населения, которую проводили в Берлине, подавляющее большинство берлинских детей знало о существовании сливочного масла лишь по слухам.
1920-е годы летели вперед, мимо ночных клубов и очередей за хлебом.
Я наблюдал за этим завораживающим зрелищем, затаив дыхание. Я не пропустил бы его ни за что на свете. Правда, прибытие новой эры застало меня в роли простого зрителя, одного из трех миллионов других русских беженцев, которые приплывали на кораблях, приезжали на поездах, приходили пешком, ехали верхом на конях или на верблюдах. Однако я нисколько не жалел, что меня вычеркнули из списка главных действующих лиц. Новое положение лишало меня всякой ответственности за успех представления. Оно позволяло мне радоваться и свистеть. Поскольку почти все исполнители главных ролей, выжившие европейские монархи, доводились мне родственниками и хорошими знакомыми, мне позволялось видеться с ними за кулисами. Более того, большую часть