Однажды, во времена нужды, когда наше будущее казалось особенно мрачным, я обмолвился, что судьба обошлась с нею несправедливо. Она решила, что я тронулся рассудком. Она не поменялась бы со своей сестрой Александрой ни за какие богатства индийских раджей, ни за все бриллианты Южной Африки.
Ей казалось, будто все «предрешено». Поэтому сестер целых пятьдесят пять лет разделяла бурная, начиненная динамитом Европа, а оставшиеся восемь лет – Европа с зачатками демократии. С 1863 по 1917 год Мария с грустью сознавала, что русский медведь и британский лев не питают друг к другу особой любви, несмотря даже на трехлетний военный союз. С 1917 по 1925 год ее величеству королеве-матери постоянно напоминали, что Англия ничего не выиграет, если окажет слишком щедрое гостеприимство пожилой «бывшей», которая когда-то была русской императрицей. То, что Гейне писал о другой расе, можно применить к британцам: Für das Gewesene gibt er nichts[54].
К счастью для Александры, в загробном мире с мнениями Даунинг-стрит можно не считаться. Поэтому она позволила себе роскошный посмертный жест. Когда вскрыли и прочли ее завещание, оказалось, что почти все свои украшения и немного денег она оставила своей 77-летней сестре. Александра решила, что ее любимый сын Джорджи и невестка Мэри, обеспеченные и жившие в сравнительном комфорте, поймут ее желание помочь отчаявшейся изгнаннице. И они поняли.
В канун Рождества 1925 года миниатюрная чопорная дама сидела в кабинете виллы Видовре в Дании. Она держала в руках список людей, которым раньше посылала рождественские телеграммы, и никак не могла вычеркнуть имя, которое стояло на первом месте.
«Даже в 1917-м, – сказала она, – когда большевики нас арестовали, мне удалось послать телеграмму в Англию. Ни разу за шестьдесят два года я не пропустила случая».
Хотя тщеславные любители пытаются постичь искусство «белой лжи», или лжи во спасение, свидетельством чему жалкие потуги американских правителей, всеми тонкостями такого искусства владеют лишь подлинные мастера. Даже во всегда улыбчивой официальной Европе прошлого две царствующих сестры из Дании оставались непревзойденными. Когда они отправлялись на утреннюю прогулку – Александра в Гайд-парке, а Мария по Невскому – казалось, что Маркс никогда не писал «Капитала» и что мир по-прежнему состоит всецело из подданных, обожавших своих государынь. Серьезность передалась им по наследству, блеска же они добились благодаря собственным неустанным усилиям. Бесконечно терпеливые, они очаровывали, когда хотели кричать, а оптимизм в их случае достигал величия культа Брахмы.
Слова «великолепно» и «прекрасно», которые встречаются в их корреспонденции, можно считать кодами, обозначавшими гордый отказ признаться даже родной сестре, что дела идут все хуже и хуже.
«Моральное состояние русского народа великолепно», – писала Мария в трагические дни Русско-японской войны.
«Все прекрасно», – писала Александра, когда в Санкт-Петербурге стало известно о продолжительных визитах короля Эдуарда на юг Франции.
Каждую весну они встречались в Копенгагене. Их встречи продолжались три недели. Они обнимались, говорили о приятных пустяках, вздыхали над тем, как летит время, а потом снова обнимались и говорили:
– До следующей весны!
Ни слова о беспорядках в России, ни намека на семейные неурядицы в Букингемском дворце.
– Как дела в России?
– О, великолепно.
– Как Ники? Говорят, его популярность растет с каждым днем.
– Да, действительно. А как Берти?
– Прекрасно. Я очень счастлива.
– Как я рада! А дети?
– Знаешь, Джорджи скоро женится.
– Милый мальчик! Я по-прежнему думаю о нем как о ребенке.
И так далее до бесконечности.
Обе, конечно, понимали, что из Ники ни за что не получится хорошего императора и что даже придворные льстецы не назовут Берти «идеальным мужем», однако сестры по умолчанию щадили чувства и иллюзии друг друга. Довольство, как они его понимали, состояло из иллюзий, а иллюзии покоились на лжи во спасение.
Живя на своих яхтах, стоящих в водах нейтральной Дании, вдали от европейских раздоров, они проводили счастливые три недели в атмосфере взаимного обожания и взаимного поощрения. Сам король Эдуард в то время подчинялся правилу «никакой политики». В течение трех недель никто не позволял себе даже намека на русско-британские разногласия, способные расстроить двух радостных дам. Должно быть, он огорчался из-за необходимости часами сидеть за столом, а не проводить импровизированные международные конференции, но тайные договоры не обсуждают на детских утренниках, тем более в присутствии двух седовласых девочек.
На обедах и ужинах присутствовали дети всех возрастов. Ничто, кроме смерти, не могло помешать участвовать в весенних копенгагенских встречах. Оглядываясь назад, я вижу лица: принца и принцессы Уэльских (позже короля Эдуарда и королевы Александры), императора Александра III и императрицы Марии, цесаревича Николая Александровича (позже царя Николая II), императрицы Александры Федоровны, Альберта-Виктора, герцога Кларенса, Джорджа, герцога Йоркского (теперь король Георг V), принцессы Луизы (позже герцогини Файф), принцессы Виктории, принцессы Мод (позже королевы Норвегии), великого князя Георгия, великого князя Михаила[55], великой княжны Ксении (позже моей жены), великой княжны Ольги, очень молодого принца Дэвида (нынешнего принца Уэльского), его сестры Мэри (нынешней старшей дочери монарха) и его брата Джорджа (нынешнего герцога Йоркского), меня и моих братьев, моей сестры, великой герцогини Мекленбург-Шверинской, и двух ее дочерей (нынешней королевы Дании Александрины и нынешней кронпринцессы Германии), принца Кристиана и принца Карла Датских (нынешние короли Дании и Норвегии) и так далее.
Все мы собирались в святилище двух матриархов, которые сидели на противоположных концах длинного стола. Высокие прически, прямые спины, торжественное выражение лиц. Они наблюдали за раздачей «сюрпризов» детям и благожелательно улыбались взрослым. Их улыбки словно говорили: «Вот видите, имея дело с родственниками, легко забыть о существовании дипломатических канцелярий! Кровь гуще тайных договоров».
На что бы ни намекали их слова и улыбки, они никогда не говорили банальностей. Обе обладали редкой искренностью, благодаря которой в их устах даже старые пословицы не звучали избито или обидно. Когда, положив руку на рукав своего внушительного зятя, императора Александра III, Александра предполагала, что главным качеством в отношениях великих держав должна стать доброжелательность, он кивал и почти с воодушевлением говорил:
– Ты права.
Любого другого за подобный совет он послал бы в нокаут!
Для того чтобы вычеркнуть весенние копенгагенские встречи из календаря европейских монархов, понадобилась мировая война. Весной 1924 года, когда я в последний раз поднялся на яхту королевы Александры после десяти пропущенных лет, я пожалел, что приехал. Одно дело – просто знать, что большинство сидевших за длинным столом умерли; и совсем другое – видеть пустоту в столовой и слушать тишину на яхте.
– Как в старые добрые времена, – сказала моя теща и героически улыбнулась.
О старых добрых временах не напоминало ничего, кроме присутствия двух сияющих улыбками сестер. Король Георг, королева Мария и их дети не могли приехать из Лондона. Кронпринцессу Германии по-прежнему считали «врагом»; естественно, она не могла приехать. Дети моей свояченицы, великой княгини Ольги[56], сидели на тех местах, где раньше сидели их кузины, дочери покойного дяди Ники.
– Давайте сыграем в палубный теннис, – предложил я им и выбежал вон.
Они последовали за мной, исполненные любопытства и легкого скепсиса.
– Ты умеешь играть в теннис, дядя Сандро?
– О да, – ответил я, – мы всегда играли в теннис здесь, на палубе.
– Царь тоже любил играть?
– Очень любил. Они с вашим покойным британским дядей, герцогом Кларенсом, были нашими чемпионами.
– Вы умеете плавать?
– Да. Видите тот британский эсминец? – Я показал на то место, примерно в полумиле от нас, которое в прошлом было зарезервировано для русской императорской яхты. – Раньше мы доплывали до того места, выпивали по стакану молока и плыли обратно.
– Разве на эсминцах продают молоко?
– Нет, – ответил я, – в то время там стоял другой корабль. Русский.
Дети зашептались, бросая на меня вопросительные взгляды. – В чем дело? – спросил я.
– Дядя Сандро, – сказал самый старший мальчик, – нам интересно, трудно ли было вам с дядей Ники получать разрешение, чтобы приезжать сюда.
– Разрешение? Что вы имеете в виду?
– Разве вчера ты не рассказывал маме, что вы провели несколько дней в датском консульстве в Париже, пытаясь получить визу?
– Да, верно, – согласился я. – Но, видите ли, датский консул в Санкт-Петербурге довольно хорошо нас знал.
У меня ушло бы довольно много времени, чтобы объяснить моим юным племянникам, что русский царь и его родственники не привыкли путешествовать с паспортами. Рожденные после революции в Копенгагене, где их мать жила в самых скромных условиях[57], они не сомневались, что все русские до единого всегда считались в Дании персонами нон грата.
Трудно осознать, что обеим сестрам, когда они умерли, было всего по восемьдесят лет. Они пережили столько эпох, империй и политиков, что кажется, будто им было лет по двести.
Когда они уехали из родной Дании, Дизраэли считали старательным выскочкой, а лучшие европейские стратеги предсказывали победу генералу Роберту Э. Ли[58].
В день смерти Марии Уинстон Черчилль опубликовал четвертый том своих мемуаров, а американские банкиры пытались разрешить задачу европейских репараций.