Как будто имена существительные в нидерландском языке не имеют формы множественного числа. Одна книга, два книга книга, три книга книга, много книга книга.
Альберехт остановился перед входом в здание, рядом стоял красный «дюзенберг» Эрика. Выйдя из машины, Альберехт заметил, что правая дверца машины открыта и на переднем сиденье лежит стопка папок с бумагами.
Ворота этого офисного здания закрывались складной металлической решеткой, которая сейчас была наполовину открыта. На земле рядом с ней тоже лежала стопка папок. Знак, что внутри кто-то есть. Эрик? Конечно, вот он показался в полумраке ворот. Он нес стопку папок.
– Берт! – крикнул он. – Вот ведь дрянь! Война! Уроды!
Он остановился напротив Альберехта, все еще держа папки в явно усталых от работы руках, с каплями пота на лбу.
– Ведь я тебе говорил! А ты не хотел верить. Их самолеты-амфибии садятся на Маасе. Ты слышал радио?
– Как я мог слышать радио?
– Но у тебя же в машине есть радио?
– Оно всегда ломается, когда передают что-то важное.
– Я послушал немного дома. Их доставляют в Голландию на бронепоездах. Они спускаются парашютами, переодетые монахинями. Во всей стране кишмя кишит предателями.
– Но англичане же нам помогут?
– Вроде как мы уже обратились к ним за помощью. И к французам тоже. Очень может быть, что главное сражение в этой войне произойдет на территории Нидерландов. Теперь или никогда. Я всегда так думал.
Он прошел к своей машине, положил бумаги на переднее сиденье, вернулся и задвинул железную решетку.
– Я закрываю лавочку, – торжественно произнес он. – Двадцать лет в авангарде. Пока Гитлера не повесят на самом высоком дереве, Эрик Лозекат не будет издавать книг. Черт побери, замок не закрывается.
Он вынул из замка ключ, сунул другой, но и этот не повернулся. Эрик его вынул и положил всю связку ключей в карман брюк.
– Пусть останется открытой. Не я один арендую здесь офис.
«Эрик, где же деньги?» – спросил про себя Альберехт.
Эрик достал из кармана пачку сигарет, другой рукой вытер лоб. Предложил сигарету Альберехту.
– Покуришь за компанию? Или остаешься стойким в эти суровые дни?
Альберехт отрицательно покачал головой.
– Честное слово, Берт, я тебе очень сочувствую, но какое счастье, что Сиси вовремя навострила лыжи, скажи. Представь себе, что ее корабль отплывал бы на каких-то двенадцать часов позже, на каких-то двенадцать часов!
Альберехт начал замечать: Эрик ни капли не удивился, что он приехал сюда следом за ним, вместо того чтобы дожидаться в доме у матери, как договорились. Или Эрик был в слишком сильном смятении, чтобы спросить себя: что здесь делает Берт? Или отсутствие удивления объяснялось тем, что Эрик уже сам нашел ответ на этот вопрос?
Слабенький голосок внутри Альберехта повторил вопрос почти плача: «Эрик! А пятьсот гульденов? У тебя есть для меня пятьсот гульденов? Эрик! Сиси, как ты говоришь, навострила лыжи вовремя. А я? Я должен здесь сидеть со своими тупыми лыжами? Я не могу жить без Сиси, Эрик!»
Эрик наклонился над стопкой папок, лежавших на тротуаре у входа в конторское здание. Навострила лыжи. Но чиновник моего уровня не имеет на это права, поэтому Эрик молчит насчет денег.
Эрик указал подбородком на стопку папок, которую держал обеими руками, и сказал:
– Нацисты дорого бы дали за эти документы.
Затем положил бумаги в машину и захлопнул дверцу.
– Ну что, – сказал он, – я поехал за Мими. Тебе в ту же сторону, или хочешь к себе? Я бы на твоем месте постарался поспать пару часов. У тебя будет много работы! Пусть переловят всех предателей, а тебе я разрешаю поставить их к стенке.
– Сомневаюсь, что получится.
– Представь себе, что у меня вчера были с собой пятьсот гульденов и что ты сейчас плыл бы на яхте в Англию. Тебя бы сразу заподозрили в предательстве. Или дезертирстве. За тобой послали бы самолет, чтобы потопить яхту. Черт побери, ты чудом остался цел!
Альберехт взглянул на часы. Примерно через три часа откроются банки. Было ясно, что Эрик не даст ему пятьсот гульденов. Во рту появился отвратительный вкус. Он готов был на кражу со взломом ради мятной пастилки. Какой смысл стоять болтать здесь?
– Ладно, Эрик, я поехал. До свидания, и держись! Мы все должны держаться, насколько можем.
– Это точно. Но что я хотел еще сказать. Я только что заезжал к Лейковичу. Девочка так и не нашлась.
– К Лейковичу?
У него задрожали колени.
– Да, я же тебе рассказывал. К нашему эксперту по религиозному искусству. Приемному отцу той малышки, что пошла отправлять письмо. Они не ложились спать и ждали ее всю ночь.
– Ты к ним заехал?
– Сразу, как только услышал, что началась война. Что ты посоветуешь?
Альберехту ничего не приходило в голову, а черт молчал, и я тоже.
– Давай, Том Пус, породи мысль! Придумай что-нибудь умное![17]
– Я думаю, – сказал Альберехт, глядя в землю.
– Все-таки обратиться к комиссару Буллебасу? – спросил Эрик.[18]
Какой-то черт – они все время меняются, не бывает, чтобы человека подолгу сопровождал один и тот же, – сказал ему: «Отговори его идти в полицию. Эта еврейская девочка жила в Голландии по секрету от властей. Если заявить о ее пропаже в полицию, то ее приезд в Голландию перестанет быть тайной, что будет иметь последствия для семьи Лейковичей».
Но я сказал: «Надо быть честным. Отправь его в полицию! Так должны поступать порядочные люди. Если полиция обнаружит что-нибудь, указывающее на твою причастность, ты должен будешь признаться. А может быть, стоит признаться прямо сейчас?»
Альберехт сказал:
– Я не вижу никаких других вариантов, кроме как обратиться в полицию; если скажешь, я задействую полицейских.
– Ты что, Берт, – сказал Эрик, – пошевели мозгами. Полагаешь, ты как государственный служащий обязан думать так же прямолинейно, когда на дворе война и весь мир перевернулся? Попробуй вникнуть в положение вещей как человек, а не робот. Эти люди – евреи-иностранцы, как ты не понимаешь. Если мы заявим в полицию, то это наверняка плохо кончится. Думаю, наша армия продержится не больше двух дней. И чем тогда будет заниматься нидерландская полиция?
– Нидерландская полиция продолжит заниматься своей работой, – произнес Альберехт. – Гаагская конвенция о законах и обычаях сухопутной войны утверждает, что оккупационные власти не должны вмешиваться в деятельность гражданских институтов в оккупированной стране.
– Елки-палки, Берт. Что за иллюзии. Вспомни, что сделал Гитлер в Австрии, Чехословакии, Польше, да и вообще повсюду. Международные договоры! Гаагская конвенция! Законы сухопутной войны! Для фрицев это всего лишь бумажки – порвать и скомкать. У меня слов нет, чтобы выразить, что я думаю про твой оптимизм.
– Гестапо в нашей стране пока еще нет.
– Ну-ну.
– Нам на помощь придут союзники.
– Норвегии они тоже пришли на помощь. Но норвежцам от этого легче не стало.
– Но учти, что Норвегия далеко, а для помощи Нидерландам британский военно-морской флот сможет действовать, почти не удаляясь от своей базы.
– Если морские волки британского капитализма сочтут такую помощь выгодной для себя. Жди и надейся! Но теперь серьезно. Что нам делать? Дельный совет можешь дать только ты. Иначе зачем ты работаешь государственным обвинителем?
– Зачем? Но я же не могу взять и выдвинуть обвинение против неведомой тайной организации. Если девочку похитили, то полиция едва ли что-то сможет сделать. В последние месяцы во всех частях страны кто-то запускал сигнальные ракеты, когда в темноте налетали немецкие самолеты. Легавые из кожи вон лезли, чтобы выяснить, кто и зачем это делает. И ни единого раза никого не застукали. Газеты писали, что ракеты были частью психологической атаки. Но так и неизвестно, подавались ли ими какие-то сигналы. В любом случае ясно, что если у немцев здесь есть группы по подготовке саботажа, то организованы они отлично. Такой институт, как Нидерландская полиция не имеет опыта борьбы с подобным родом деятельности.
Такой вот логичный и правдоподобный ответ. Это я ему нашептал, а он повторил за мной, не задумываясь. Таковы люди. Таков был этот человек.
Аллилуйа. Еще вчера, до объявления войны, был охвачен отчаянием.
– А теперь концы в воду, вон как отбояривается от причастности к исчезновению девочки, – сказал черт.
Однако Эрик продолжал настаивать.
– Но мы можем попытаться выяснить, куда она делась? Прочесать местность? Разыскать тех, кто видел ее последним?
– Кто видел ее последним? Не подключив полицию, никого не найдешь. Но ты же не хочешь подключать полицию.
– Нет, конечно.
– Так чего же ты хочешь?
– Чего я хочу! Тебе больше нечего сказать? Тебе наплевать? Ты такой умный, думаешь, раз Сиси уехала, то пусть все евреи идут к чертовой матери? Ты так думаешь?
– По-моему, ты немного разнервничался, – сказал Альберехт, преодолевая судорогу, сводившую нижнюю челюсть. – Признаю, я тоже нер-нервничаю. А кто сейчас не нервничает?
– Прости. Но я все равно не понимаю, как ты можешь оставаться равнодушным в таком важном деле.
– Если ты мне объяснишь в точности, чего ты от меня хочешь, но ты и сам не знаешь.
– Я же не могу принять решение, что делать? Это ты специалист в полицейской области, а я нет. Я непосвященный. А ты знаешь все лазейки.
– Не преувеличивай. Обыкновенный полицейский бригадир знает больше меня.
– Закончим этот разговор. Сам решай, как поступать. Но я только хочу, чтобы ты знал все, что знаю я.
Эрик сунул руку во внутренний карман и достал записку.
– Я записал ее приметы.
Он смотрел в записку, извлеченную из кармана, но написанное знал, по всей видимости, наизусть.
– Зовут Оттла Линденбаум. Родилась 2 января 1934 года. Одета в клетчатое пальтишко цвета беж, спортивные носочки, в волосах розовый бант, на ногах красные туфли.