– Уроды, – рявкнул другой человек, – бомбить города с гражданским населением запрещено международной конвенцией.
– Этим гадам на все наплевать. Варшаву они сровняли с землей за один день.
Тут раздался новый раскатистый удар, точно в грозу, когда молния бьет совсем рядом. Взметнувшиеся от взрыва обломки здания и комья земли падали на тротуар с тяжелой барабанной дробью. Содрогание почвы передалось глинобитному полу бомбоубежища. Собака бешено залаяла.
Женщина, которая недавно молилась, громко заорала. Но благочестивый мужчина, стоявший рядом с ней, обнял ее за плечи и сказал:
– Положись на Господа Бога. Положись на Господа Бога.
Я прочитал ее мысли и понял, что она положилась на Господа Бога, потому и прекратила орать. Но теперь в бомбоубежище стали слышны ужасающие стоны на улице, завыла сирена, но не воздушной тревоги, а приближающейся пожарной машины.
– На помощь! На помощь! – вопила женщина, которая недавно молилась.
Она вырвалась из объятий благочестивого мужчины и выбежала из бомбоубежища, проскользнув мимо Альберехта.
– Что вы делаете! Вы с ума сошли! – закричал Альберехт и бросился за ней следом.
Рокот самолетов заглушал теперь все прочие звуки. Когда Альберехт обошел закрывавшую вход баррикаду и встал с ней рядом, моргая от яркого солнечного света, то увидел, как женщина, широко раскинув руки и громко крича, пересекает улицу. Застрекотал пулемет, по небу пролетели обломанные ветки с листьями. Женщина находилась на середине проезжей части, внезапно ее стало не видно, а потом Альберехт увидел ее снова. Непостижимо огромная лужа крови и еще несколько луж поменьше краснели между трамвайными рельсами, а посередине высилась горка из лохмотьев, в которые превратилась женщина. Но Дева Мария спустилась к ней с небес, обняла ее душу, и до моего слуха донеслись небесные песнопения.
У молодого деревца на углу улицы была снесена вся крона, расщепленный ствол поражал невероятной белизной древесины.
«Орудия, устанавливаемые на истребителях, стреляют разрывными снарядами» – это была единственная мысль, возникшая в голове у Альберехта. Горло его сжималось, пока он осматривался вокруг; затем он снова взглянул на разорванную в клочья женщину, чья одежда жадно впитывала кровь из сотен ран.
Тут я вынужден был поддержать его за плечи, потому что ноги и руки у него разом ослабли; я оторвал его взгляд от женщины, и в поле его зрения оказалось здание суда.
Оно сейчас горело таким ярким пламенем, что можно было подумать, будто под тем местом, где после взрыва бомбы остался кратер, всегда тлел огонек.
Стрельба не прекращалась. Шум моторов вдруг стал выше по тону и усилился, вдоль улицы на бреющем полете пронесся горящий самолет с хвостом, точно у белки, но состоявшим из сажи и дыма; в конце улицы самолет сделал резкий поворот и упал где-то за домами. Небо затянуло дымом, завоняло бензином. Приближающаяся пожарная машина с ни на минуту не замолкавшей сиреной проехала наконец-то мимо бомбоубежища и остановилась прямо напротив здания суда.
Только теперь Альберехт заметил, что и перед зданием, и повсюду вокруг на земле неподвижно лежат люди. Мимо него с криками «Я ранена, я ранена!» пробежала девочка высокого роста, схватившаяся правой рукой за левую. Сквозь пальцы правой руки струями текла кровь. А голову, залитую кровью из раны под волосами, девочке держать было нечем. Голова должна была торчать вверх сама, но вместо этого свернулась набок, ослепленная кровью. Девочка рухнула на землю и умерла.
Я увидел, как к небу возносятся души и этой девочки, и других людей. Исчезли два полицейских, стоявших с карабинами у входа в здание суда.
– Где они, – пробормотал Альберехт, – под обломками у дверей или в воронке перед входом?
Я слышал обрывки небесной музыки, доносившейся сквозь стоны и крики людей, завывание пожарной сирены, неистовый рев огня и долго звучавший сигнал отбоя воздушной тревоги, возвещавший, что опасность миновала.
«Куда же они подевались? – размышлял Альберехт. – Бёмер и все остальные?»
По осколкам стекла, скрипевшим под подошвами его ботинок, он прошел к своей машине, стоявшей в целости и сохранности на парковке. Он вдруг обнаружил, что держит что-то в руках. Коробочку с мятными пастилками. И почувствовал, что на языке у него что-то лежит. Пастилка. Альберехт прижал язык к небу, и у него появилось ощущение, что ярко выраженный мятный вкус – это то, за что он может держаться.
Сидя за рулем, подумал, где теперь те досье, которые, по мнению Бёмера, не должны попасть в руки к немцам. Они сгорят, полностью сгорят, если только не переусердствуют пожарные. Немцы сами подожгли их своими бомбами.
«И где же теперь Бёмер, – размышлял Альберехт, – где человек, возможно, видевший у меня на столе письмо Оттлы Линденбаум? Наверняка погиб.
Но человек, который мог выдать справку о том, что меня разыскивает гестапо, тоже погиб».
МИМИ с Эриком жили в современном коттеджном поселке. Их дом, довольно-таки узкий, был чрезвычайно высоким, в три этажа, и стоял на пологом склоне, поросшем травой. Он стоял здесь скорее всего задолго до того, как построили поселок. Их дом не был современным. Его возвел какой-то очень богатый землевладелец во второй половине XIX века. Дом был в основном строгим, лишь кое-где украшенным причудливыми деталями. По углам плоской крыши высились четыре островерхие башенки, увенчанные коваными флюгерами, напоминавшими алебарды.
Альберехт въехал на территорию коттеджного поселка и припарковал машину под цветущим терном.
Пока он шел к дому, стопы покалывало тысячей иголочек. «Все это могло быть моим, – думал он, – и все же я никогда в жизни не завидовал Эрику».
Он никогда не жалел о том, что расторг помолвку с Мими. Помолвка, почти целомудренная, не переросла в брак, но и не переродилась в ненависть. Помолвка, после расторжения которой, собственно говоря, ничего не изменилось. Первое время Мими очень страдала, что польстило его самолюбию. Потом ухаживания Эрика увенчались успехом. Изменило ли это что-нибудь для Альберехта? Ничего не изменило, потому что Эрик был его другом. Эрик тоже не проявлял ни малейшей ревности. Откуда ей взяться? Альберехт не сомневался, что Мими поведала Эрику об их не совсем платонических отношениях, включая самые плачевные детали (в ту пору он выпивал в день минимум по литру йеневера).
Ничто в ее рассказе не укололо Эрика стрелой ревности. К тому же через два-три года после женитьбы Эрик завел привычку ходить в ресторан с какой-нибудь секретаршей, а то и ездить с ней в командировку.
Примерно раз в десять месяцев секретарши менялись.
Эрик, директор частной фирмы с большим количеством секретарш, действовал строго по одной и той же схеме. После восьми или около того месяцев любви к одной секретарше он разом поручал ее работу другой сотруднице. Раз или два случалось, что задвинутая в дальний угол секретарша увольнялась, но обычно даже этого не происходило. Эрик был настолько обаятелен и так убедительно умел объяснять, почему никак не может развестись с женой, что любовниц это не оскорбляло. Страдания сданной в архив барышни с лихвой компенсировались злорадством при мысли о том, что ждет ее преемницу.
Этой стороне жизни Эрика, только этой стороне Альберехт порой завидовал. Частная фирма может назначать секретаршам совсем другие оклады, чем государство, в частную фирму можно привлечь таких секретарш, на которых приятно смотреть. А в государственном учреждении это невозможно. В довершение всех несчастий в таком серьезном учреждении, как прокуратура, всю бумажную работу выполняют покрытые пылью мужчины.
Делая очередной шаг в направлении дома Эрика, Альберехт повторял про себя то, что говорил себе уже много раз: ему хотелось бы оказаться на месте Эрика не для того, чтобы шастать из постели в постель, а чтобы найти Единственную Настоящую в толпе красавиц, которыми богато столь интеллектуальное учреждение, как издательство, и хранить ей верность до гробовой доски. Ну почему Эрик не предложил ему в свое время, много лет назад, стать его содиректором?
Альберехт не вошел в дом через входную дверь, а обогнул здание и увидел то, что ожидал: на лужайке был раскрыт большой тент и в тени от него стояла садовая мебель; на соломенном шезлонге сидела Мими с книгой в руке.
Увидев Альберехта, Мими встала.
– Берт! Что с тобой стряслось?
– Со мной ничего, пока еще ничего, – пролепетал он.
– На тебе лица нет.
– Немцы разбомбили здание суда. Я был вблизи.
Она смахнула пыль с лацканов его пиджака, похлопала по плечам. Затем мягкими ладонями вытерла ему щеки и поцеловала, но он оставался бледен, как мел.
– Не могу сказать, что чувствую себя вполне хорошо, – сказал Альберехт. – Я видел, как обрушился мой кабинет. Бёмер дал мне в долг триста гульденов, а через четверть часа уже погиб. На улице убитые. Мне очень скверно.
Он сел и стал ловить ртом воздух.
– Садись на мой шезлонг, там удобнее.
– Да не надо, так хорошо.
Стул, на который он сел, находился полностью в тени от тента, и только ноги оказались на солнце. Ноги были настолько ледяными, что солнечное тепло, проникавшее через ботинки, казалось обжигающим.
– Хочешь кофе?
Мими ненадолго ушла, но вернулась очень быстро, без кофе, и села на свой шезлонг боком, поставив ноги рядышком на траву и сложив руки на коленях. Она напоминала опытную медсестру. Сидя так, ей было удобно смотреть на Альберехта и прикасаться к нему, если потребуется.
– А ты сам где был в это время?
Служанка в черном платье с белым передником принесла кофе.
– Я был… – сказал Альберехт и замолчал.
– Я был в бомбоубежище, – продолжал он, когда служанка поставила кофе и ушла. – Я выглянул на улицу и увидел, как обрушился фасад. Все люди погибли.
– Невозможно себе представить, – сказала Мими. – Здесь мы почти ничего не заметили. Эрик вышел на крышу, чтобы посмотреть на самолеты. Как кофе, помогает?
– Да, спасибо, очень помогает, но…