Но если рассматривать преступника как человека, согрешившего против общественных правил и совершившего это правонарушение из-за отсутствия возможности жить далее, не совершая его, то во имя чего правосудие навеки приговаривает его к маргинальному существованию в качестве преступника? «Правосудие не исправляет отклонения от общественных норм, а канонизирует их, – сказал черт, – поэтому я значу не меньше, чем Бог».
«А можно ли, – думал Альберехт, – искупить преступление? Если мой поступок раскроется еще не скоро, я даже не смогу искупить свою вину; у меня будет ощущение искупления только в том случае, если не удастся сохранить тайну навечно. Но что я вообще-то должен искупать? Пока я тут сижу, в мире гибнут сотни людей и детей, точно таких же невинных, как Оттла Линденбаум».
– Мы – не то, что мы есть, а то, что о нас знает мир, – сказал черт.
«Обо мне мир пока знает только то, что я прокурор с безукоризненной репутацией», – подумал Альберехт. С некоторыми человеческими слабостями, разумеется. Которому не чужды человеческие страсти. Несомненно. Но только посмотрите, как блистательно господин Альберехт совладал со своей неразумной склонностью к выпивке! Кто теперь усомнится, что преступник по большому счету отвечает за свои преступления? Кто теперь отважится утверждать, что Злу невозможно противостоять? Такой человек, как Альберехт, служит доказательством тому, что стремящийся к Добру способен побороть Зло.
Он попытался представить себе, что сделали и сказали бы мама, Мими, Эрик, Ренсе, Паула и все прочие родственники и знакомые, если бы узнали, какую тайну он носит в себе.
– Все они добрые христиане, хорошие люди, пусть некоторые из них не так уж часто ходят в церковь, – сказал я Альберехту, поскольку я существо прогрессивное, с широкими взглядами. – Они все остаются христианами, сами того не осознавая. Помни об этом!
И тут ему в голову пришла мысль, что, возможно, ничего особенного и не случится, если они узнают, даже если он вручит свое чистосердечное признание лично министру юстиции.
Все будут неприятно поражены. Будут говорить: «Лучше бы вы сами нашли выход из создавшегося положения. Не в ваших и не в наших интересах, чтобы дело получило огласку, не говоря о том, чтобы вы понесли наказание. Кому будет причинен ущерб, если за смерть девочки-иностранки никто не понесет наказания? Взгляните на нашу страну с высоты птичьего полета и подумайте о погибших солдатах, которые лежат на полях, в канавах и под обломками зданий, неотомщенные. Это надо ее родителям? Но смерть есть смерть, и даже если тебя на десять лет посадят за решетку (что маловероятно), девочку это не воскресит, а родители были бы чудовищами, если бы горе их уменьшилось оттого, что ты сидишь в тюрьме».
– Дитя уже достигло блаженства, – сказал я, – дитя уже в объятиях Иисуса, где оно иначе никогда бы, наверное, не оказалось, ведь это было еврейское дитя.
Но сомнения приемных родителей, старика Лейковича и его жены?
Ответ:
Что значат волнения этих людей, бежавших в нашу страну скорее всего нелегально, по сравнению с престижем нидерландской юстиции?
Я с ужасом слушал этот ответ, но не мог понять, нашептал ли его Альберехту черт или нет.
– Но ты же слышал его формулировку? – спросил черт (да-да, в это первое после начала войны воскресенье, в день Святой Троицы, двери церкви были открыты так широко, что даже черт смог сюда зайти). – Ты слышал, как он ставит вопрос? Отвечать на него в общем-то незачем.
– Отвечай – не отвечай, – сказал я, – ты знаешь, что я видел происшедшее, и видел по поручению Господа. А Господь – это милосердие. Не забывай, что я еще отобрал у ветра шляпу, когда он хотел ею поиграть.
Альберехт сунул большой и указательный пальцы в жилетный кармашек и нащупал записку с приметами девочки. Развернул листок бумаги, такой мятый, что почерк Эрика невозможно было разобрать. Какая разница? Пуговица было такая же, как остальные пуговицы у нее на пальтишке, а пальтишко было не грязно-желтого цвета, как ему показалось сначала. Цепочка с золотой звездой Давида. Цепочки он не видел, ну и что, какие еще могут быть сомнения? Альберехт снова сложил записку и положил в тот же кармашек. С глубоким вздохом встал, вышел из церкви, вернулся к своему дому, но не вошел в подъезд. Сел в машину и поехал туда же, куда до сих пор ездил каждый день: к зданию суда.
Толпы любопытных осматривали развалины. Вокруг развалин полиция, как полагается, выставила ограждение. Один пожарник в медном шлеме, к которому сзади крепилась кожаная защита для шеи, поливал тощей струйкой из брандспойта дымящиеся черные кучи за стенами с выбитыми окнами.
На асфальте темнели большие лужи воды. Крови уже нигде не было. По расчищенным трамвайным путям в положенное время шли трамваи, как всегда. Ничего устрашающего в этом зрелище разрушения не было, оно казалось скорее слишком скромным, чтобы приписать его такой глобальной причине, как война. Даже здесь казалось, будто война не может стать делом серьезным в такой цивилизованной стране, как Нидерланды, которые не воевали уже больше ста лет и очень этим гордились.
Война – примерно так же порой наблюдаются отдельные случаи оспы или холеры, но до эпидемии дело не доходит. Эпидемия – это для варварских стран, не для нас. Мы это переросли.
Воскресенье, Троица, помогал я ему в его философствованиях, и мир выглядит так, как будто все обойдется. Осознают ли люди, собравшиеся поглазеть на тлеющие досье органов правосудия, сколь милосерден Господь, устроивший так, что все компрометирующие материалы, собранные людским судом, сгинули в огне? Одумайтесь, грешники! Здесь исчезают следы ваших преступлений. Опуститесь на колени и благодарите Бога, за то что Он в очередной раз явил истину: милость выше справедливости. Ибо сказал Господь: Мне отмщение и Аз воздам, и только Его досье неопалимы и нетленны.
Так и стоял здесь народ и глядел на жалкий прах Правосудия, точно сбежался подивиться на труп устрашающего кита, прибитого волнами к берегу. Устрашающего, но мертвого. И мертвое Правосудие источало отвратительный дух сажи и тлеющих бумаг.
Альберехт имел полное право, а то и был обязан подойти к брандмейстеру, представиться, сообщить, что он прокурор, и поинтересоваться ходом дела. Но кто это там беседует с брандмейстером? Его превосходительство Ван ден Аккер, председатель суда.
Надо к нему присоединиться. Пожать друг другу руки, как полагается коллегам. Обменяться впечатлениями. Внести какие-нибудь предложения. Поинтересоваться, где господин председатель находился в момент бомбардировки. И как ему удалось остаться в живых. Поздравить его с этим. Поговорить о том, в каких ужасных условиях приходится сейчас работать правоохранительным органам. И спросить, есть ли пострадавшие. Сколько? Раненые? Погибшие? Кто? Бёмер? Кто еще?
– Безумец, – прошептал ему черт, который имеет обыкновение изображать перед своей жертвой, будто помогает из двух зол выбирать меньшее, а на самом деле играет на дурных настроениях. – Сваливай отсюда поскорее, пока Ван ден Аккер не успел узнать машину, в которой ты сидишь. Ведь, быть может, погибли все, кто видел, как ты выходил из здания суда незадолго до бомбежки. Как знать, может быть, оставшиеся в живых думают, что ты тоже погребен под развалинами. И не лучше ли будет, если они так и останутся в заблуждении? А ты, как заново рожденный, сможешь начать новую жизнь в Англии или Америке под другим именем. Ты малодушен и чересчур прикипел к своему общественному положению. Из-за иррационального стремления к почестям тебя тянет к этой куче мусора, как будто ты по-прежнему с чистой совестью сможешь исполнять роль общественного обвинителя.
Так он и поступил. Уехал прочь. Через две минуты его прошибло потом, и этот пот так быстро испарился с пылающего тела, что окна машины даже затуманились изнутри. Упущенная возможность! Он должен был уехать на побережье сразу после бомбежки и постараться скрыться. Вместо этого отправился плакаться в жилетку Мими с Эриком. Чем объяснить такую нерешительность? Упустил уникальную возможность. Теперь, если кто-нибудь выскажет предположение, что он погиб под обломками здания суда, найдется верный десяток свидетелей, которые скажут, что видели его живым уже после бомбардировки. И поспешат опровергнуть предположение!
– Безумец! – воскликнул я. – Бессмысленные фантазии. Какой дурак будет думать, что ты погиб под руинами, если твоего тела не найдут? Когда затушат последние очаги возгорания, они примутся разбирать обломки и не успокоятся, пока не будут знать наверняка, что тебя там нет. Единственное, что на самом деле есть, но не будет найдено никогда, – это тело девочки.
Он поехал обратно домой, лег на диван, попытался читать, но книга тотчас упала на пол, и он лежал, подложив руки под голову и глядя в потолок, до самых сумерек. Когда стемнело, он сел в свое кресло у окна и стал смотреть, что происходит на улице. Мимо ехали машины с синими фарами. Со скоростью пешеходов, неровно покачиваясь, двигались маленькие фонарики. Завыла сирена, через перекресток проехала пожарная машина. Чуть позже послышались выстрелы из пистолета. Самолетов не было. Неужели правда, что все немецкие самолеты уже сбиты?
Сомнения, фантазии, предположения, планы. Вот и прошел этот третий день войны: Альберехт так и не принял решения, зато с ним не произошло никаких новых несчастий. Может ли и вправду случиться, что наступление немцев удастся остановить или что они по какой-либо причине сами остановятся? Но что тогда? Вернуться к той жизни, которой он жил до дня начала войны? Только без Сиси? Этого ли он хочет? Или теперь есть надежда, что Сиси к нему вернется? Или пусть лучше будет полный хаос, который для него может оказаться выгодным? В котором будет комфортнее хотя бы потому, что он не будет чувствовать себя чудовищем среди порядочных людей, а будет жить как зверь среди зверей? Или он вообще больше ничего не хочет? Слишком старый, чтобы чего-то хотеть?
Он размышлял: «Когда я познакомился с Сиси, я на самом деле был уже слишком стар». Будь он моложе, он бы меньше страдал после ее отъезда. Она не заслуживала того, чтобы он так по ней скучал, ведь достаточно часто казалось, что и она не способна сделать его счастливым. Но что тогда? Ах, если бы он мог повернуть время вспять на три с половиной дня, чтобы вернуться к моменту, когда проводил ее на корабль. Ах, если бы он тогда осозна