Но вот с глухим рокотом прилетела новая эскадра бомбардировщиков. Звук моторов буравил воздух, дома и землю тысячей буров. В испуге в небо поднялась огромная стая скворцов, так что показалось, будто кто-то бросил вверх горсть каменного угля. Зенитки по-прежнему молчали, и когда самолеты пролетели мимо, шум ветра и птичий щебет снова зазвучали громче, чем рокот моторов.
Альберехт передал бинокль обратно Эрику и сказал:
– Теперь я верю, что королева в Англии!
Он немного помолчал и продолжил голосом, в котором слышались сдерживаемые слезы:
– Я заметил, что вы сняли со стен картины. Вы хотите их спрятать? Зачем? Скоро бомбы упадут и на нас. Вся страна сгорит, а если немцы найдут под обломками ваши картины, то сожгут их отдельно.
Он вошел в комнату и, подавляя подступающую тошноту, сел на один из низеньких стульев. Эрик с Мими остались на крыше.
Я стоял рядом с Альберехтом и не знал, что ему сказать. Он был полон великого отчаяния, и в мозгу его теснились совершенно бессвязные мысли. А я стоял рядом и не мог толком понять, в чем причина такого замешательства, ведь черт был сейчас где-то далеко, что в меня всегда вселяет радость.
Впервые с момента начала войны Альберехт был в таком сильном отчаянии, пожалуй, вообще впервые за все тридцать восемь лет его жизни. Даже в тот день, когда он достал из ящика стола пистолет с намерением застрелиться, его отчаяние было не настолько бескрайним. Едва я сделал для себя такое заключение, заклинивший пистолет всплыл в его памяти и он сказал про себя: «Тогда я хотел себя застрелить, а теперь это сделают другие».
– Ну зачем же так мрачно, – попытался я прервать ход его мыслей, – почему именно сейчас такое настроение? Бомбы падают где-то далеко, не здесь. Два-три раза ты действительно был на пороге смерти, так зачем теперь видеть все в черном свете? В те разы ты на самом деле подвергался опасности, а сейчас-то нет.
Он думал: «Если немцы прилетели бомбить наши города, а по ним вообще никто не выстрелил, значит, теперь возможно все. Теперь они, заняв страну, смогут расстреливать и вешать кого угодно, если им заблагорассудится.
Это правда: по сравнению с Гитлером Атилла и Чингисхан были невинными детьми. Ведь Гитлер сам об этом говорил? И не врал. В принципиальных вопросах Гитлер говорил правду. Зачем ему лгать, если у него столько бомбардировщиков?
Скоро нас всех выкурят из нашего муравейника, и я – один из муравьев, преданных муравьиной королеве, обратившейся в бегство.
Подобно тому, как садовник порой не сомневается в своем праве облить муравейник керосином и поджечь, так и эти бомбардировщики не сомневаются в своем праве сровнять с землей нашу страну. И они правы. Происходящее с нами вытекает из того факта, что мы муравьи. Что мы не стремились ни к чему другому, кроме как быть муравьями, и воображали, будто сумеем избежать унижений, связанных с бегством. Но королева сама убежала».
Он отнял руки от лица и посмотрел на террасу, где до сих пор стояли Эрик с Мими.
«Если бы я действительно хотел бежать, – рассуждал он, – я бы уехал вместе с Сиси, и это не было бы стопроцентным бегством, потому что меня к нему никто не вынуждал. Но я не уехал вместе с Сиси, потому что недостаточно ее любил, или она меня не любила, а я любил ее недостаточно, потому что не хотел все здесь бросить. Или она меня не любила, потому что думала: этот мужчина отпускает меня в дорогу одну. Кто теперь разберет?
– Но королева, – сказал черт, – королева, чей портрет висит в каждом зале суда, бежала из страны, и страна вовсе не собирается горделиво погибнуть, а медленно горит и дымится, точно муравейник, ее топчут и топчут, как мышиную нору.
– Но с чего началось предательство? – спросил я. – Кто кого бросил на произвол судьбы: королева тебя или ты королеву, когда зашвырнул Оттлу Линденбаум в кусты и наплевал на правосудие и законность, которые сам и олицетворяешь? Как ты можешь упрекать королеву, если первый нарушил верность?
Ему пришло в голову, что победа, одержанная немцами, стала неминуемым ответом на его преступление, что совершенное им поругание закона стало первым шагом к гибели Нидерландов.
Где же та бомба, которая должна на него упасть? Не доносится ли до него рокот новой волны самолетов?
Нет. До него донеслись всего лишь шаги. Он слышал, как они сначала поднимались по лестнице, потом зазвучали у него за спиной. Альберехт обернулся. И тотчас же встал, и на лице его появилось радостное выражение. Это была Лина.
– Здравствуйте? – сказал она ему с вопросительной интонацией и после этого слова не закрыла рот полностью.
– Здравствуйте, мефрау Лина. Не знаю вашей фамилии, поэтому называю по имени, – сказал повеселевший Альберехт.
– А я хорошо знаю только вашу фамилию, потому что про вас писали в газете.
– Меня зовут Берт.
Она была в том же платье без рукавов, что и три дня назад. Он стоял совсем близко от нее и не мог понять, правильно ли сделал, что, не спросив у нее разрешения, положил ладони на ее соблазнительные руки повыше локтя. Ты знаешь, как и я, что происходит там, на горизонте, и, как и я, не говоришь об этом.
Она улыбнулась и сказала только:
– Тогда давайте сразу перейдем на «ты».
– У тебя такие красивые руки, – сказал Альберехт, – я три дня думал только о том, как бы мне хотелось их обхватить.
– Правда?
Он кивнул и осторожно поцеловал ее в щеку.
– Это хорошо, что ты меня обнимаешь, – сказала Лина, – ведь что нам еще остается. Возможно, завтра нас уже не будет в живых, а возможно, мы погибнем уже через пять минут.
– Подумай, что ты делаешь, – сказал я строго. – Она замужем, и муж ее находится на поле сражения.
Он снял руки с ее плеч.
– Есть ли вести от твоего мужа?
– Ничего не слышно. Но я прекрасно обхожусь и без него.
Она тотчас ушла на террасу.
У Альберехта на полсантиметра отвисла челюсть, но он не знал, что ответить.
На пороге смерти допустить такую оплошность. Он свалял дурака? Но почему? Он почувствовал к ней ненависть, оттого что из-за нее оказался идиотом. Как раз в это время Мими с Эриком заметили появление Лины на террасе.
– Лина, – сказала Мими, – то, что отсюда видно, это просто ужас. Такое впечатление, что на горизонте туда-сюда постоянно ездят горящие поезда.
Альберехт взял себя в руки и тоже вышел на террасу.
– Вы только посмотрите, – сказала Мими, – эти проклятые англичане и не думают нам помогать. Они уже давным-давно должны были разбомбить все большие города в Германии. Знаете, почему они этого не делают? Потому что там заводы, с которых англичане тоже имеют прибыль. Ох, прямо тошнит от них от всех. Вечные капиталистические междусобойчики.
Другие обитатели вилл тоже повылезали на крыши своих домов и смотрели на горизонт в бинокли.
– А как вы относитесь к тому, что наша королева эмигрировала в Англию? – спросила Лина.
– Просто позорище! – воскликнула Мими. – Я называю это изменой.
– А я считаю, что это очень разумное решение, – сказала Лина. – Ведь сами Нидерланды – только небольшая часть Нидерландского королевства.
– Действительно, – сказала Мими, – для международного капитала наши Ост-Индские владения намного важнее.
– Дело не в том. Но вот представьте себе, что Гитлер захватил бы королеву и посадил ее в концлагерь.
– Ну и что? Она тогда могла бы просто отречься от престола. Но не тут-то было. Подумайте о накоплениях нашего премьер-министра. Впавший в детство старик. Все они – прислужники Уолл-стрит.
– Прекратите спорить, голубушки мои, – сказал Эрик, – главное, не ссорьтесь. А мне надо на четверть часика удалиться.
Он притянул к себе Мими за правую руку и эту же руку ей поцеловал. Мими посмотрела ему в глаза, и лицо ее окаменело.
Эрик отпустил ее руку и побежал с террасы в турецкую кофейную комнату. Его шаги вниз по лестнице становились все тише и тише.
Лина не сказала ни слова, и Альберехту в голову тоже не пришло ни единой фразы, которую стоило бы произнести.
Так они и смотрели, стоя рядком, все трое в сторону, где на горизонте все более разгоралось красное сияние, хорошо видное сквозь деревья, на фоне черного дыма. Время от времени до них долетали обрывки разговоров с соседних крыш. И ни единого выстрела. Самолетов тоже больше не было.
Затем они услышали, как Эрик заводит мотор. Потом увидели, как он выезжает из ворот. Матерчатый верх машины был опущен. Эрик помахал им рукой, не оборачиваясь. Похоже, ни на миг не сомневался, что ему смотрят вслед.
– Я вижу, вы убрали свои картины, – сказала Лина.
– Ты заметила? – пробормотала Мими едва различимо.
Но Лину это не остановило, и она продолжала:
– Где вы их припрятали? В каком-нибудь банке, в несгораемом шкафу?
– Нет, в подвале.
– Все банки были в эти дни закрыты, – сказал Альберехт.
– Получился не такой уж большой объем. Гравюр ведь у нас намного больше, чем картин.
– Понятно, и гравюры вы просто вынули из рам и сложили в папку. Да, так они занимают совсем мало места.
– Мы спрятали нашу коллекцию только на второй день после начала войны, – сказала Мими. – Эрик всегда утверждал, что Гитлер на нас не нападет.
– Ты так, конечно, не думала.
– Конечно. Я всегда осознавала, насколько фашизм опасен. А Эрик в меньшей мере.
«Это мои фантазии, – размышлял Альберехт, – или Мими с Линой друг друга терпеть не могут? Или Мими раздражена комментариями Лины по поводу отъезда королевы?»
С тоской он подумал о том, что политическая ангажированность Мими отталкивала его так же, как ее плоская грудь. Но она все равно была такая милая, и преданная, и незлопамятная. Но вот Лина…
Он сказал Лине:
– Если немцы нас оккупируют, что ты будешь делать?
– Меня никогда не волновали политические проблемы. Все будет зависеть от того, как немцы себя поведут. Если не будут меня трогать, то я не собираюсь менять мой жизненный распорядок. Вот Мими с Эриком – другое дело. Они всегда по уши сидели в политике.