– Брата Берта разыскивает гестапо, – сказала Мими.
– Уже теперь?
– В немецком самолете, который сбили четыре дня назад, нашли список людей, которых надо немедленно арестовать, как только фрицы займут страну. И в этом списке есть его брат.
– У тебя брат – политик?
– Нет, – ответил Альберехт, – художник.
Лина никак не отреагировала. Кто хоть раз в жизни слышал про Ренсе? Никто и никогда, даже в том маленьком провинциальном городке, где он жил.
Альберехт кашлянул и пояснил, что и как, хотя его никто не просил.
– Мой брат – приверженец дегенеративного искусства. Даже у нас его живописью восхищается разве что горстка людей. Не понимаю, с какой стати Гитлеру беспокоиться.
– Да нет, все понятно, – сказала Лина, – именно поэтому. Массы испытывают беспокойство, когда искусством восхищается только горстка людей. Успех Гитлера во многих отношениях легко объясним. Твоего брата я, разумеется, не знаю и никогда не видела его картин, но та мазня, которую в наши дни выдают за высокое искусство, большинству людей действует на нервы. И когда кто-нибудь вроде Гитлера такое искусство высмеивает, они испытывают облегчение.
Альберехт ничего не ответил, и Мими тоже промолчала.
– Беда только в том, – продолжала Лина, – что большая часть тех картин, которые людям нравятся, – тоже мазня.
«Эта женщина не жалеет усилий, чтобы показать мне, насколько я ей несимпатичен, – подумал Альберехт. – Но как я должен вести себя с женщиной, у которой такие плечи?»
– В этом-то и состоит беда современной культуры, – заявила Лина, – что наглецы вообразили, будто им принадлежит половина мира. И Гитлер – реакция на такое положение вещей.
– А Гитлеру наглость чужда, – сказала Мими, – вот уж кто совсем не наглый. Скромненько так стучится в дверь, сняв шляпу, и спрашивает, не надо ли нас спасти от коммунистов, масонов и международного сионизма.
– Ты неправильно меня поняла. Наглецы против наглецов. Вдумайся в мой тезис. Ты мыслишь в русле диалектики, а я – парадоксами. Гитлер завоевал массы тем, что стремится к иному, чем все вокруг, делает всё иначе, чем они. Гитлер не выдает мазню масляными красками за искусство, не рассуждает о товариществе, пряча за спиной обнаженный кинжал, как коммунисты. Он пообещал войну и не употребляет слово «мир», когда хочет сказать «война», он говорит «война» – и начинает самую большую войну за всю историю человечества. На свете еще не было политика, у которого бы слово и дело настолько совпадали. Он говорит, что искоренит еврейскую нацию, и сделает это, вот увидите. Он хочет любой ценой завоевать мир и говорит об этом уже двадцать лет. И добивается своего изо всех сил. Это тоже служение идеалу, хотя совсем не сладко оказаться его жертвой. А жертвой оказываются все подряд. Со временем будут даже немцы, вот увидите.
– И он сумеет завоевать весь мир, ты так считаешь? – спросила Мими.
– Трудно сказать, это, конечно, потруднее, чем разбивать окна в еврейских ювелирных магазинах.
Теперь уже даже Мими рассмеялась.
– Берт, у тебя сохранилась та листовка?
Альберехт сунул большой и указательный пальцы в жилетный карман, нащупал оранжевую листовку и развернул.
Держа ее двумя руками прямо перед носом у Лины, словно боясь, что она откажется читать, Альберехт прочитал вслух:
– Помогите нам прогнать тех, кто вам обманывал! Они вам предали и продали лордам-капиталистам, нещадно эксплуатирующим полмира.
– Удивительное дело, – сказала Лина, – ведь это в точности то же самое, что утверждает Мими!
Альберехт опустил руки с листовкой и показался себе таким смешным, что какое-то время не решался положить оранжевый листочек обратно в карман.
– Твой брат тоже считает, что все музеи надо сжечь? – спросила Лина.
Показав рукой в сторону зарева на горизонте, Альберехт ответил:
– Не думаю, что мой брат несет ответственность за этот пожар.
Затем разорвал оранжевую листовку на кусочки.
– Гитлер, – сказала Мими, – не сжег еще ни одного музея, ни одной картины или книги? Как ты можешь такое говорить, когда видишь своими глазами, что происходит?
– Это происходит на любой войне, – сказала Лина, – но я продолжаю утверждать, что если обманщик или дегенерат имеет не меньшую ценность, чем гений, то у западного человека больше не остается норм и мерок, чтобы жить полноценной жизнью. Конец элиты означает конец всего.
– Ты полагаешь, что жизнь дегенерата станет полноценной, если он будет постоянно осознавать свою принадлежность к низшей породе людей по сравнению с элитой?
– Он может испытывать удовлетворение от того, что оказывает услуги элите. Служить кому-то – это тоже призвание и тоже может наполнить человеческую жизнь содержанием. Если убедить слугу, что он ни в чем не уступает хозяину, его жизнь станет невыносимой. В результате он затаит обиду, оттого что вынужден прислуживать другим. Люди на самом деле не могут быть все равны. Всегда будут рыцари и оруженосцы, несмотря на всеобщее избирательное право. Преданный своему рыцарю оруженосец всегда счастливее, чем тот, который чувствует себя обиженным судьбой.
– Но так обожествлять человека, как это делают фашисты, – отвратительно. Служение – дело хорошее и нужное, но служите лучше идее, как это делают коммунисты.
– Восхитительно! По-моему, это сводится к тому же. Кому какая разница, что думает собака, когда подает лапу: служит ли она хозяину или идее. Все, что от нее требуется, – это подавать липу.
– Прости, Лина, – сказала Мими, – но я сейчас не могу продолжать эту дискуссию, я так от нее устала!
– Что же ты раньше не сказала, дорогуша! Я могу для тебя что-нибудь сделать?
– Нет.
– Тогда я пошла. Пока!
Лишь в последний момент, уже уйдя с крыши и ступив в полутемное чердачное пространство, она посмотрела в сторону Альберехта и помахала ему, словно хотела сказать: «Я чуть не забыла с тобой попрощаться, но если бы забыла, тоже бы не расстроилась».
Он все еще стоял с обрывками листовки в руке, так как не хотел бросать их на пол, но и не знал, куда девать. В итоге сунул обратно в карман, где лежала вторая бумажка – с приметами Оттлы Линденбаум. Хотел сделать какое-нибудь замечание насчет Лины, чтобы утешить Мими, но не произнес ни слова, и только сердце его билось в груди.
– Как это банально, – сказала Мими.
Как бывает, когда огонь горит под чайником, долгое время кажется, что ничего не происходит или почти ничего…
Огонь горит… жар распространяется во все стороны… но последствий не заметно…
И вдруг на чайнике начинает прыгать крышка, вверх-вниз. Из-под нее с шипением вырывается белый пар. Вода закипела.
Как только вода закипела, начинается некая активность. Служанка приходит в волнение. Вода закипела! Вода закипела! Служанка бежит к плите с заварочным чайником.
Точно так же как при горении огня под чайником, в котором закипает вода, сейчас казалось, что огонь на горизонте, бушевавший в Роттердаме, довел войну в Нидерландах, до сих пор только понемножку шипевшую, до температуры закипания.
Я сидел на плече у своего подопечного и чувствовал, что настает время, когда моя помощь будет нужна ему ежеминутно, хотя он не будет звать и просить. И весь напрягся, чтобы не терять бдительность или, точнее сказать, не позволять себе погружаться в более благочестивые размышления, чем те, повод для которых дают дела земные и проделки черта.
Пожар, полыхающий так далеко, – не такое уж интересное зрелище, хотя это был самый грандиозный пожар, когда-либо бушевавший в Нидерландах.
Они все стояли у балюстрады, смотрели в разные стороны и видели в основном людей, стоящих на других крышах, таких же растерявшихся, как они, не знающих, что и думать. Изменения были заметны только на дороге. Обычно пустынная, сейчас дорога была запружена машинами, велосипедами и даже пешеходами. Все двигались в сторону Роттердама.
– Прямо тошно смотреть, – сказала Мими, – как люди спешат, чтобы поглазеть на пожар. И чего им не сидится дома?
Но и в противоположную сторону движение тоже становилось все более интенсивным. Ехали машины, навьюченные всевозможным скарбом: постельные принадлежности привязаны веревками к крыше, стиральные машины торчат из багажника сзади, кастрюли прикручены к капоту, а у некоторых еще и птичья клетка. Были даже запряженные лошадьми повозки, в которых сидело по много человек.
– Эти не спешат смотреть на пожар. Эти уже насмотрелись, – сказал Альберехт.
– Но только подумайте, – сказала Мими, – если вообще все выйдут на улицу, это же будет полный финиш. Все на свете перепутается, наступит хаос. Отчего это люди так поглупели?
Мужчины, женщины, дети. Некоторые шли пешком и вели за руль велосипеды, увешанными тюками, торчавшими во все стороны.
– Неужели никто не может их остановить? – воскликнула Мими. – Ведь могут вернуться бомбардировщики и они все погибнут.
Альберехт пожал плечами.
Затем Мими сказала:
– Ерунда какая-то. Такая маленькая страна – и пытается воевать. Всем европейским странам надо было вовремя объединиться и уничтожить Гитлера, а теперь уже поздно. Лучше бы мы сдались без единого выстрела датчанам.
Альберехт с Мими одновременно увидели, как по дороге приближается красный «дюзенберг» Эрика. Казалось, что машина прокладывает путь среди людской массы, подобно колесному пароходу в Саргассовом море. Эрик ехал в машине не один. Матерчатый верх был откинут, рядом с ним сидела Герланд. Альберехт принялся ей махать, но она не ответила.
В полшестого машина Эрика въехала в ворота. У Герланд на голове был повязан светло-зеленый шарф, конец которого развевался как сигнальный флажок. Эрик доехал до края газона и остановился там, а не вблизи от дома. Он выпрямился, насколько это было возможно. Наклонясь немного вперед, приложил ладони рупором ко рту и крикнул:
– Мими! Спускайся! Мими! Запри за собой все двери!
– Что он имеет в виду?
– Эрик, как всегда, неугомонный, – сказала Мими. – Если он меня зовет, чтобы ехать смотреть на пожар, то я не сдвинусь с места.