«Пять дней войны, – подумал Альберехт, – а умершие люди значат уже ничуть не больше, чем дохлые мухи». Шорохи и шепот за спиной раздражали его, и время от времени он украдкой поглядывал назад.
Мими, Трюди, Эрик и Алевейн – все старались поднять Лейковичей, поддержать, отнести к машине Альберехта.
С четырьмя открытыми во всю ширь дверцами машина напоминала в темноте фантастическую птицу-мать. Синие глаза горели. С той стороны, где был Роттердам, кроваво-красный горизонт вгрызался в черное небо, точно верхняя челюсть гигантского монстра, который еще немного – и поглотит весь мир. Глубоко дыша, стараясь не слышать голосов и возни на дорожке, он стоял перед своей машиной, и мысли его были холодны, как лед.
Для этих людей будет лучше всего, если они не выживут. И я единственный, кто об этом знает. А также я единственный, для кого это тоже будет лучше всего. Но они не умрут, а придут в себя и снова начнут ломать голову, куда делась их Оттла. Веверка.
Сколько людей погибло в последние дни? Несколько тысяч? Несколько десятков тысяч? Его фантазия подбрасывала картины ужаснейших страданий: наполовину живые тела, придавленные обрушившимися балками. Дети, задыхающиеся под развалинами домов. Летчики в горящих самолетах, падающих на землю, подобно метеоритам. Солдаты с оторванными конечностями, медленно истекающие кровью, он сам такое видел. Люди, которые могли бы еще жить и жить и получать от жизни куда больше удовольствия, чем Лейковичи, если придут в себя.
– Не везет тебе, – сказал ему черт. – Лучше бы они умерли. Ведь тысячи других людей погибли, а тебе от этого ничуть не легче.
Ох уж этот Альберехт. Слеп к тому факту, что ангел-хранитель постоянно оберегает его. Неблагодарен по отношению к Богу, сохранившему жизнь этим двоим страдальцам!
– Несчастный! – обратился я к нему. – Убийца, который желает смерти также возможным свидетелям своего преступления.
При слове «убийца» Альберехт испугался. Отказался согласиться с таким определением, сказал себе: я не убийца, я приличный человек, с которым произошел несчастный случай, но для меня это слишком жестокое наказание – везти этих людей в больницу, где им спасут жизнь.
Альберехт отказался сесть за руль Эриковой машины:
– Я к ней не привык, это опасно.
Алевейн с Трюди закрыли задние дверцы.
Альберехт медленно ехал задним ходом, ориентируясь на фары Эрика, который тоже ехал задним ходом.
Альберехту стоило больших усилий не смотреть на черные неподвижные фигуры на заднем сиденье.
Что делать, если они выживут? Попытаться с помощью Эрика все-таки переправить их за границу, после того как они окрепнут в больнице?
– Отличный план, – сказал я, – план, доказывающий, что ты прислушиваешься не только к черту. Эти люди, которые столько страдали, имеют большее право на спасение от немцев, чем ты.
– Превосходный план, – сказал черт. – Жаль, Лейковичи не знают, что их везут в больницу на той же машине, которая задавила их любимицу. В минуту ясновидения они попытались отравиться газом. Но убийца их ребенка отвез их в больницу, где они завтра проснутся. По улицам будут маршировать их немецкие палачи, и они так и не узнают, жива девочка или умерла.
Я сидел на плече у Альберехта и закрывал ему уши своими крыльями, надеясь, что он не услышит черта, но моя надежда была тщетной.
Теперь они ехали по городу. Фонари горели, обитатели домов больше не заделывали окна черной бумагой. Здесь улицы тоже были запружены. Движение заблокировала колонна нидерландской военной техники. Эта колонна из грузовиков, тягачей, перевозивших пушки, и даже пушек на конной тяге вилась по городу, как дохлый червяк в яблоке.
Чтобы проехать, Альберехту пришлось резко взять вправо.
– Видишь вот тут вот, по правую руку, канал? – спросил черт. – Езжай прямо в него – и всем горестям конец. Эрик избавится от Мими и сможет попытать счастья с Герланд или с какой-нибудь новенькой. Лейковичам ты окажешь благодеяние, вернув в царство смерти, откуда их вытащили этот глупец Леман со своей шустрой сестрицей. Благословенны Нидерланды, где столько воды, что в ней можно утопить любой позор.
Вот так взять и махнуть в канал? Но как? На улице столько народу… Совсем рядом военные с тракторами и автокранами…
Крыша машины не успеет скрыться под водой, как отважные спасатели попрыгают следом в канал, чтобы укрепить на колесах стальные кабели.
Таким образом они и доехали без задержек, достойных упоминания, и без каких-либо происшествий до дверей больницы, остановившись перед которыми Эрик выскочил из машины, бросился в больницу и вернулся с четырьмя санитарами и парой носилок.
Когда на Лейковичей, лежащих на носилках, упал свет от мощных фонарей, освещавших площадь перед больницей, Альберехт впервые увидел этих людей. Странное дело: единственная мысль, вертевшаяся у него в голове, была такая: я знаю ответ на все ваши вопросы.
Он понимал, насколько безбожна эта мысль, но что он мог сделать, не веря, не зная, что эти слова нашептал ему черт? «Я знаю ответ на все ваши вопросы, и я единственный, кто знает, что я это знаю».
Он смотрел, как они лежали на носилках и как их проносили мимо него, в больницу. На Лейковиче были ботинки на резиновой подошве с полностью стершимся рисунком, серые мятые брюки, пиджак от другого костюма и зеленый свитер. На ввалившихся закрытых глазах поблескивало пенсне, которое он, видимо, носил всегда, потому что упоры на пружинках проделали глубокие вмятины на переносице его белого бесформенного носа.
Голова его жены выглядела очень большой, такой большой, что ничего другого в ее облике Альберехту не запомнилось. Ее голова напомнила ему портреты королевы Вильгельмины с маленьким подбородком и большим, чувственным ртом без губ. Волосы, черные и седые пряди без промежуточных оттенков, были туго зачесаны назад и так крепко забраны шпильками, что прическа оставалась в полном порядке.
«Вот это и есть те люди, которым я причинил столько горя, – думал Альберехт, пока ехал дальше следом за Эриком. – Сколько еще пройдет времени, прежде чем они выяснят, что это сделал я?»
На запруженном машинами перекрестке он потерял Эрика из виду и уже не пытался его догнать.
– Ты, конечно, прав, – сказала Мими, – лучше бы они умерли.
– Я бы тоже хотел умереть.
– Быть может, нам всем было бы лучше умереть. Но стоит подождать и посмотреть, что собираются делать немецкие убийцы.
– Я завидую Бёмеру, – сказал Альберехт. – Бомба. Насмерть. Тогда погибло двенадцать человек.
– Если попытаться представить себе, как немцы будут унижать наши судебные органы и полицию, то действительно можно ему позавидовать. Но, Бертик, пока ты жив, надо быть сильным.
– Может быть, и надо, но я-то совсем не сильный. И почему я тогда не задержался в здании суда хоть на пять минут. Лежал бы теперь спокойненько под обломками, как Бёмер.
Вот ведь, на теле ни единой царапины и ни один смертный не знает о его преступлении – а он, неблагодарный, произносит святотатственные речи! Я даже расплакался. И уверен, что Господь тоже расплакался и в его Святое сердце закралось сомнение: зачем Я уберег этого недостойного? И я обратился с мольбой к Господу, чтобы он простил моего подопечного.
– Такое нельзя говорить вслух, – сказала Мими.
– Нельзя говорить вслух! – повторил Альберехт, и в его голосе послышались злые нотки. – Лучше бы вы говорили вслух побольше. Лучше бы пораньше рассказали мне о Лейковичах. Тогда, возможно, удалось бы так устроить, чтобы они вовремя уехали из Нидерландов. Могли бы, например, вместе с Сиси, на том же грузовом судне, уплыть в Америку. Это было вполне реально, если бы я знал. И были бы они сейчас в Америке вместе с Сиси и приемной дочкой. Почему вы мне ничего не рассказывали? Почему Эрик молчал?
– Но подумай сам, Берт, на какие деньги они жили бы в Америке? Здесь все было просто. Лейкович плодотворно работал у Эрика в издательстве. Да старик и не захотел бы никуда уезжать!
– Вы с Эриком, – ответил Альберехт, – отлично знаете, как надо перестроить мир в соответствии с идеями Маркса, который умер уже шестьдесят лет назад, а то и больше. И маленькое такое кровопролитие, если оно потребуется, вас тоже не смутит. А когда люди рядом с вами оказываются в беде, вы ходите, точно зашоренные.
– Зашоренные? Мы? Что ты, Берт… Если бы Эрик не помогал, Лейковичи не смогли бы жить в Нидерландах.
– Говоришь, Лейкович плодотворно работал в издательстве. Ну а Ренсе? У вас все стены завешены картинами, но нет ни одной картины Ренсе.
– Точно не знаю. По-моему, что-то его есть на чердаке. Во всяком случае, Эрик не раз оплачивал его выпивку, это точно.
«Она говорит это, лишь бы что-нибудь сказать, – думал Альберехт. – Лишь бы что-нибудь сказать. Люди часто так говорят. Да я и сам тоже. Я уже много дней подряд говорю, лишь бы не молчать. “Берт, ты поможешь найти пропавшую девочку?” – и я что-то говорю. Не хочу, чтобы меня разоблачили, я в опасности. Но и другие говорят, лишь бы что-нибудь сказать. Порой кажется, что у любого человека на совести есть задавленный ребенок». Альберехт кашлянул и сказал:
– Но вы могли бы его морально поддержать и повесить какое-нибудь его полотно?
– А ты у себя повесил?
– Я – нет. Но Ренсе обвиняет меня в мещанстве. И правильно делает. В художественном мире я чужак. Если бы я повесил у себя какую-нибудь картину, он бы усомнился в собственном таланте. Но вы-то знатоки. У вас в этом мире есть связи, вы могли бы ему помочь добиться успеха. Вы пользуетесь авторитетом.
– То-то и оно. И мы убеждены, что истинное призвание Ренсе – преподавание. Он мастерски умеет рисовать реалистично, если захочет, поэтому так обидно, что он пишет только однотонные синие полотна.
– Рисовать предметы, как в жизни, утратило смысл, говорит он, после изобретения фотографии.
– Этому утверждению уже больше ста лет – столько, сколько прошло с момента изобретения фотографии. И Ренсе далеко не первый, кто высказывает такое мнение. Но ты же понимаешь: красить полотно в синий цвет или вообще не заниматься живописью – это одно и то же.