— Послушай, — сказал он ему довольно тихо.
Тот не отвечал.
— Антон Петрович, — громче повторил Званинцев.
Капуцин невольно вздрогнул, Званинцев улыбнулся.
— Ты задумался не на шутку, — продолжал он.
— А что? — равнодушно спросил тот.
— Вот что, — сказал Званинцев. — Тебе все равно — быть замаскированным или незамаскированным?
— Почти… меня никто здесь не знает.
— Так дай мне, пожалуйста, твоего домино.
— Пожалуй — зачем тебе?
— Мне это нужно.
И они вышли вместе.
Почти вслед за их уходом явился молодой человек с маленьким домино. Молодой человек был Севский.
— Знаете ли, Лиди, — говорил он своей спутнице печальным тоном, — знаете ли, что вам грех меня так мучить?
— Вас мучить, — повторила со смехом девочка, — разве я вас мучу?
— Если б вы знали, — продолжал он, — чего мне стоило быть сегодня здесь… о Лиди! Пожалейте обо мне, если вы меня точно любите.
— Мне вас жаль, — сказала холодно его маска.
— Да я сказал, впрочем, не с тем, чтобы вы обо мне жалели… Мне уж теперь все равно, — отвечал Севский с какой-то отчаянной решимостью.
— Право? — засмеялась Лиди… — вам все равно, говорите вы, вам все равно… а ваша матушка…
— Лиди, Лиди, — говорил Севский страстно, — вы знаете, что я люблю вас, вы этому верите, вы должны этому верить.
С ними поравнялся почти в эту минуту капуцин и пропустил их вперед.
— О! да, я вам верю, Севский, — прошептала рассеянно Лиди… — но что вы так странно смотрите?
— Этот капуцин, — сказал ей на ухо Севский с видимым волнением.
— Ну что же? — спросила она и, засмеявшись, опять показала свои хорошенькие зубки.
— Если этот капуцин — Званинцев?
Лиди робко взглянула в сторону, но капуцин исчез.
— Так что же нам до него? — сказала она наконец.
— Что?.. Я ненавижу этого человека, Лиди… он беспрестанно следит за вами.
— Следит за мной? — с трепетом спросила Лиди.
— Бывают минуты, когда мне хочется убить его, — сказал Севский.
Севский и Лиди исчезли снова в толпе.
— Здравствуй, Воловский, — сказал капуцин, подходя к своему приятелю, разговаривавшему с человеком, которого лысина показывала с первого раза его солидность.
— Здорово, — отвечал Воловский, пожимая его руку. — Что тебе за охота нарядиться шутом?
— Так; мне надоело кланяться разным господам.
— Отсюда ты куда? — спросил Воловский, зевая.
— В клуб конечно, а ты?
— И я тоже. Да вот вместе, втроем, господа, отправимтесь, — продолжал Воловский, обращаясь к своему собеседнику… — Рекомендую вам, Степан Степанович, моего приятеля Званинцева… Званинцев! Степан Степанович, мой начальник…
— И хороший приятель, добавьте, — сказал человек с лысиною, подавая руку Званинцеву. — Я давно хотел с вами познакомиться, — обратился он к Званинцеву.
Званинцев поклонился.
— Не родня ли вам, — начал он, — молодой Севский…
— Николаша? — спросил толстяк.
— Кажется, — отвечал Званинцев.
— А вы почему его знаете? он мой родной племянник, сын моего брата.
— Я с ним виделся в одном доме, — сказал Званинцев.
— А! верно у Мензбира?
— Вы угадали.
— Ох, уж мне этот дом! — сказал толстяк, сжавши губы. — Вам и Воловскому, разумеется, ничего быть где угодно, но Николаша… Хоть бы вы его остановили, право, а кстати, как звать вас по имени и по отчеству? — добавил он, нюхая с расстановкою табак из серебряной табакерки.
— Иван Александрович, — отвечал за Званинцева Воловский.
— Ну да, хоть бы вы его остановили, право, Иван Александрович. Я уж ему говорил, да что? нас, стариков, не слушают. Матушка его — хоть и родня моя, а баба вздорная, ничего не умеет делать толком. Подымет всегда содом такой, что боже упаси, а путного ничего не сделает. А Николашу, право, жаль, я его люблю, малой славный.
— Я его, кажется, видел сегодня, — сказал Званинцев, как будто б отклоняя разговор.
— Где?
— Здесь, — спокойно отвечал Званинцев и тотчас же отошел от Воловского.
— Куда ты? — спросил его тот.
Но Званинцев исчез уже в толпе.
— Так он здесь? — заметил как бы про себя толстяк… — как бы его встретить, право?
— Что ж, пойдемте на счастье, — сказал Воловский.
Они пошли.
Через несколько минут им в самом деле попался молодой Севский об руку с Лиди.
— Да, — говорил он с жаром, — я знаю, что когда-нибудь один из них непременно столкнется с другим, я это знаю — и тогда…
— Кто это столкнется, мой любезнейший, и с кем? — перервал его вовсе неожиданным смехом чей-то знакомый голос.
Он остолбенел… Перед ним стоял его дядюшка и очень добродушно хохотал, показывая на Лиди чуть не пальцем.
— Ага! попался, друг? — продолжал он. — Молодец, право! кто это. с тобой?
— Дядюшка, — с досадой начал Севский.
— Ничего, ничего, — говорил Степан Степанович, — я тебе мешать не буду, это все, братец, ничего, на все это мое тебе разрешение… Вот только к Мензбиру.
Лиди вспыхнула под маской и почти насильно повлекла молодого Севского дальше от хохотавшего Степана Степановича.
— И я должна это слышать, — почти вскричала она, — и из-за вас, сударь, из-за вас.
Севский был уничтожен…
— Лиди, — начал он покорным голосом, — требуйте от меня чего хотите, но сжальтесь надо мною… Есть вещи выше сил моих.
— Я ничего не требую, — сухо отвечала Лиди и, бросивши его руку, подбежала быстро к женской маске.
— Поедемте, тетушка, — сказала она повелительно и схватила за руку маску.
— Здравствуйте, Лидия Сергеевна, — сказал ей почтительным голосом Позвонцев, стоящий в двух шагах от нее, — я вас узнал.
— А! это вы, здравствуйте, — рассеянно отвечала Лидия.
— Куда вы спешите? — начал опять тот.
— Пора, мне скучно… впрочем… я останусь… пойдемте со мною. — И, схвативши руку Позвонцева, она пошла с ним быстро мимо бледного Севского, который, сложивши руки на груди, прислонился к эстраде.
— Послушайте, друг ваш здесь? — начала Лидия, с особенно злым ударением на слове друг.
— Здесь, если вы так называете Званинцева, — тихо и грустно отвечал Позвонцев.
— Как же иначе? вы с ним всегда вместе.
— Что ж вы не добавляете, что он мой благодетель, — с горькой улыбкой заметил Позвонцев.
— Благодетель? — с удивлением сказала Лидия.
— Неужели вы об этом не слыхали? — отвечал Позвонцев тем же грустным тоном. — Ну, так я вам скажу это, несмотря на то что терпеть не могу всяких благодеяний. Да… Званинцев спас меня, — продолжал он равнодушно-гордо.
— Ах, боже мой, что мне за дело до этого? — с нетерпением перервала Лидия.
Позвонцев грустно взглянул на нее.
— Так вам до этого вовсе нет дела? — спросил он. — Впрочем, это и понятно, что вам до меня, вам, которой ни до кого нет дела.
Лиди посмотрела на него пристально. В его тоне слышалось что-то очень странно грустное.
— Но вот и он, — сказал Позвонцев, увидевши недалеко капуцина, — передаю вас ему, — прибавил он с поклоном.
— О, нет, нет, — прошептала Лиди, сжимая невольно его руку.
Но Званинцев уже стоял подле нее и предлагал ей свою руку. Она не могла не пойти с ним.
— Ну-с, где же ваш Севский? — беззаботно спросил Званинцев, — неужели дядюшка был так неучтив… чтобы…
— Итак, это вы, это все вы, — сухим и резким тоном отвечала девочка.
— Да я — и все я, и везде я… — со смехом возразил Званинцев.
— Я вас ненавижу, — с силою прошептала Лидия.
— Благодарю вас. Но согласитесь, однако, что я говорил вам всегда правду, моя бедная Лиди, — сказал он с участием, смотря на нее пристально. — Вас продадут, мой бедный ребенок, продадут при первом опасном случае.
— Я его люблю, — опять прошептала Лидия, — слышите ли вы, я его люблю.
— Можете, — спокойно отвечал Званинцев. — Впрочем, и я его очень люблю.
— Я это знаю, — с досадою заметила Лидия.
— Только по-своему, — равнодушно продолжал он, — надобно, чтоб он сам узнал, до какой еще степени он ребенок. Он, кажется, сбирается убить меня — по крайней мере, мне так послышалось. К сожалению, ему не удастся даже и этого, бьюсь об заклад: на это все-таки нужна твердость… хоть руки, пожалуй.
Лидия вырвала свою руку из руки Званинцева и, схвативши тетку, увлекла ее к выходу.
Званинцев уехал в клуб.
Севский тоже исчез.
Один Позвонцев долго еще стоял у балюстрады, прикованный глазами к выходу…
. . . . . . . . . .
Было три часа ночи. Около часу уже Позвонцев, не раздеваясь, сидел в больших креслах в кабинете Званинцева. Взгляд его был дик и мутен; наконец он обмахнул лоб рукой, как человек, желающий согнать упорно засевшую в голову мысль.
Так! то, в чем искал он спасения, стало для него источником муки. Что из того, что этот человек, насмешливый, суровый и гордый со всеми, не стыдится перед ним плакать, пожалуй, что из того, что он сам, когда-то раб и приспешник Сапогова, когда-то полупомешанный Антоша, теперь имеет полную возможность и думать и грезить сколько душе угодно, что из того, что ему не отвратительно теперь возвращаться домой, — все-таки он погиб, он погиб потому, что никогда, никогда не удастся ему высказаться, что нечто гнетет и давит его и мешает ему высказаться.
А может быть, и ошибка — это желание высказаться… какие, в самом деле, формы бытия ему еще нужны? Он свободен, он не связан ничем даже нравственно, ибо все старые связи им разорваны, а Званинцев всего менее хочет ограничивать его произвол. Уж точно, есть ли в нем его собственная личность, как приходила ему мысль в былые годы?
Но это желание, но это стремление, эта тоска безысходная и это чувство своего духовного превосходства? Но это прошедшее, все полное мук и пыток, это прошедшее, с самого детства залитое слезами… Нет, нет, для него еще придет час освобождения, час примирения, за эти муки судьба еще должна заплатить счастьем. Иначе что же после этого упования живой души.
Прошедшее, грустное прошедшее… Вот перед ним, как китайские тени, мелькают картины этого прошедшего.